Изменив традиции последних лет, когда я сознательно и полностью отказывался от всех видов городской культурной информации (ТВ, радио, газеты, книги – за исключением детективов и пособий для огородника) – в этом году, словно предчувствуя что-то, я взял с собою очень специальную книгу, подаренную мне на 45-летие коллегой по сектору. Это был сборник работ разных лет Мартина Хайдеггера в переводе и с комментариями А. В. Михайлова.
Под неумолчный, неритмичный, вольный ветряной звон приворотного колокольчика и неумолимый ход ходиков я читал Хайдеггера. И вспоминал Михайлова, с которым познакомился как меломан с меломаном в Большом зале Московской консерватории несколько лет назад. Две супружеские пары оказались соседями по местам в I амфитеатре на одном из абонементных циклов Г. Рождественского. Постепенно выяснив, кто есть кто, мы обменялись «визитками»: я подарил подписку на «Российскую музыкальную газету», А. В. преподнес мне только что изданную брошюру со своими переводами двух знаменитых эссе Хайдеггера: «Проселки» и «О тайне башни со звоном». С тех пор я не раз думал о том, как, для чего, в какой рубрике можно было бы напечатать «Башню…» в «Российской музыкальной газете», даже получил телефонное согласие Михайлова. Потом прекратилось финансирование, газета умерла. В тот же год скончался и А. В. Михайлов… А в этом году летом возродилась газета и мне в руки вновь попала книга Хайдеггера – Михайлова. И вновь, но уже в деревне перечел я «Башню со звоном». А через несколько дней очутился в Л’Иль-Журдене, и вся предыдущая цепь «совпадений» завершилась поистине необычайным образом.
Конечно, это было чудо. Впервые попал я во Францию и, естественно, думал о чем угодно, только не о проблемах звуковой среды. Но практически все семь дней сотворения личного образа страны, посетить которую я мечтал, можно сказать, с пеленок – все эти семь дней я прожил именно в том месте, где эти проблемы были главным объектом внимания. Городок маленький, в нем живет немногим более пяти тысяч человек, все исторические достопримечательности сосредоточены на пятачке, который можно обойти в пять минут. Конечно, была конференция, общение с интереснейшими людьми, замечательные вечерние «посиделки» с музыкой, пением и танцами, гасконские «гастрономические балы» и пр. Но это все надбытовая, праздничная часть жизни. Бытовая же жизнь, мое повседневное восприятие окружающего мира покоилось в Л’Иль-Журдене на двух столпах. И оба эти столпа, зримо олицетворяя единство Природы и Культуры, были звуковыми. Гармония мирка, именуемого Л’Иль-Журден, была гармонией и в прямом, звукомузыкальном смысле. Впервые я реально убедился в возможности существования гармоничной звуковой среды и на себе ощутил ее целительное, вдохновляющее воздействие. Более того, я чувствовал себя счастливым и думаю, что многие смогли бы испытать это ощущение в этой или ей подобной звуковой среде. Здесь только понял я, что в свое время потеряла Россия, что значило для миллионов людей насильственное изъятие одного из стержней национального звукового космоса. И здесь эссе М. Хайдеггера из философского текста превратилось в реальность.
Башня со звоном в центре Л’Иль-Журдена видна далеко окрест и сегодня. Впрочем, за те века, что она высится над городком, здесь мало что изменилось в плане природного и архитектурного ландшафтов. Те же плавные холмы, поля, те же одно-двухэтажные домики, узкие улочки в центре города, по которым неспешно едут современные «повозки». С X века Л’Иль-Журден служил «привалом», приютом для паломников, направлявшихся из Тулузы к Сантьяго-де-Компостела. Церковь стоит здесь с весны 508 года, башня появилась в 1585-м. С тех пор здание Коллегии св. Мартина не раз перестраивалось, но башня, ее странно асимметричный облик, плоская крыша с тремя колоколами и тремя же часовыми циферблатами, сохранила свой облик с 1785 года. Может быть, все эти справки необязательны. Важно лишь одно: три колокола, три циферблата. Потому что второй «столп» звуковой среды городка также завязан на числе «три».
Я столкнулся с этим «столпом», как только сошел с поезда и очутился на пустынной пристанционной площади, откуда столп башни не был виден, а звон ее не слышен потому, что для него не настало время. Зато отлично был слышен странный для моего уха глубокий звук, трехзвучный мотив, напоминавший звучание большой окарины в форме совы, которая часто звучит в моей московской квартире. Я сразу и подумал, что где-то кто-то дует во что-то подобное. Ребята, что ль, балуются? Но звук доносился из разных мест, мотив варьировался, возникали переклички, странные, «варварские» имитации… И вдруг я увидел совсем рядом розового голубя-дикаря, горлицу и услышал тот же трехзвучный мотив. Голуби! Ну конечно, голуби! Трубно воркующие голуби, пижоны Л’Иль-Журдена. (Напомню, что le pigeon по-французски и значит «голубь», в переносном смысле – «простак», «простофиля», «глупец».) Эти громкозвучные пижоны мирно уживаются здесь с привычными нам «сизарями», которые, кажется, не воркуют вовсе, словно онемели навсегда от великолепия пения своих более диких собратьев. Эти «сизари» и есть простаки-глупцы. А истинные «пижоны» (в русском значении этого слова) – палево-розовые красавцы с галстучком на шее и чудным горлом, издающим столь модные, звучные, музыкальные звуки.
Голубиный клич стал для меня основным звуком городской повседневности, лейтмотивом покоя, душевного мира и непрекращающегося движения жизни. Я даже поспешил записать эти звуки, но потом бросил свое занятие. При неизменной трехдольности с четко выраженным местным (или общефранцузским? южно-европейским? католическим?) акцентом на слабой доле – интонация бесконечно варьировалась (в объеме тритона), а шаг имитации вообще не поддавался никакой типизации. Полная свобода дуэтов-перекличек, бесконечное разнообразие тембровых эффектов в зависимости от удаленности «певцов» друг от друга, акустики улочки, площади, двора. А еще ведь были берега реки Савы, поросшие лесом, и дорога XIV века, ставшая излюбленным местом пешеходных прогулок и кратчайшим путем от центра к озеру. Там, в прибрежных зарослях, особенно у старой мельничной плотины, можно было слушать хоры голубей, сопровождаемые стуком падающих каштанов и одобрительным похрюкиваньем вылезших на солнышко водяных крыс…
Конечно, такое возможно лишь в очень маленьком городке, где нет общественного транспорта, а частные автомобили не носятся где попало и в любое время суток. В центре это невозможно из-за ширины и кривизны улочек, уважения к правам домовладельцев и просто в силу элементарной взаимной вежливости сограждан. По всей видимости, отсутствуют и предприятия с мощными источниками всепроникающих тяжелых вибраций. А еще – нет ворон. Наверное, потому что здесь очень чисто и нигде не увидишь привычных россиянам открытых помоек. Воронам, равно как и бродячим кошкам с собаками, просто нечего есть… Зато голубям раздолье, и отношение к ним особое.
Нет, в самом городке никаких реверансов в сторону пижонов я не заметил. Заметил лишь одно: их немного, но они везде. Нет огромных стай, скапливающихся в местах «прикормки», как во многих больших городах. Есть просто любимые самими птицами места: плотина, черепичные крыши домов на площади мэрии, крутая кровля церкви Коллегии св. Мартина и, конечно, башня. Когда на ее вершине бьют колокола, в воздух подымается не привычное нам по жизни и искусству воронье, а розовое облачко. Совсем другая картина, другой образ, иные ассоциации… Впрочем, с голубиной тематикой пора заканчивать.
В самом городке ничего «специально голубиного» нет. Зато в окрестных полях и на холмах, напоминающих о близости Пиренеев, разбросаны типичные для Гаскони и вообще Окситании голубятни, фото которых непременно и не зря помещают на туристических буклетах. Это внушительные сооружения с толстыми каменными стенами, арками, ярусами узких окон-«бойниц», покрытые сложно устроенной, декорированной слуховыми окнами и острой башенкой-кровлей. Для русского глаза они напоминают не то сторожевое укрепление, не то часовню и в контексте причудливого ландшафта органично связываются с готическими церквами, замками и галло-романскими виллами. Но голубятня?!
И тем не менее это так. А раз так, значит, уже несколько веков назад гасконцы вполне осознали важность голубей в укладе и ладе своей жизни. И, надо думать, важность не практическую, скажем, сельскохозяйственную или гастрономическую. Во всяком случае об этом мне ничего не известно. Не могу утверждать также, что такие величественные памятники ставились в знак почитания певческих способностей пижонов. Но созвучие архитектурных форм четырехили шестигранной голубятни с башнями замков и колокольнями церквей говорит само за себя. Тем более что в этом краю есть еще одна достопримечательность, целиком принадлежащая сфере народной культуры и также органично связанная со звоном.
«…Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца, сны и мечты, молитвы и игры, – он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном, – он скрывает в себе тайну затем, чтобы в непрестанной сменеи с извечной неповторимостью раздаривать ее вплоть до самого последнего погребального звона, призывающего в укромные недра Бытия».[187]
Примечательно, что Хайдеггер извлек эту тайну из недр собственной памяти о своем детстве в маленьком немецком городке Месскирх. Конечно, чтобы вполне прочувствовать очарование звонкого лада, нужно реально или мысленно наблюдать за его неспешным развертыванием в пространстве жизни. Но и одной недели пребывания под звоном башни и трубным пением голубей оказалось достаточным, чтобы ощутить глубину и истинность заключительного пассажа эссе Хайдеггера. И этому не могла помешать бедность, схематичность самого звона в Л’Иль-Журдене: из трех колоколов башни электрический механизм извлекал всегда один и тот же двузвучный перезвон, правда вознесенный над всем окружающим, выше, чем живое и бесконечно разнообразное птичье пение. Тем нагляднее представала