Слышали звон?.
«Если же вы захотите получить от старого города впечатление, которого современный Париж вам уже дать не может, то при восходе солнца, утром в день большого праздника, на Пасху или Троицу, взойдите на какое-нибудь возвышенное место, где бы столица была у вас перед глазами, и дождитесь пробуждения колоколов. Глядите, как по сигналу, данному с неба – ибо подает его солнце, – сразу дрогнут тысячи церквей. Сначала это редкий, перекидывающийся с одной церкви на другую перезвон, словно оркестранты предупреждают друг друга о начале. Затем, внезапно, глядите, – ибо кажется, что иногда и ухо обретает зрение, – глядите, как от каждой звонницы одновременно вздымается как бы колонна звуков, облако гармонии. Сначала голос каждого колокола, поднимающийся в яркое утреннее небо, чист и поет как бы отдельно от других. Потом, мало-помалу усиливаясь, голоса растворяются один в другом: они смешиваются, они сливаются, они звучат согласно в великолепном оркестре. Теперь это лишь густой поток звучащих колебаний, непрерывно изливающийся из бесчисленных колоколен; он плывет, колышется, подпрыгивает, кружится над городом и далеко за пределы горизонта разносит оглушительные волны своих раскатов.
А между тем это море созвучий отнюдь не хаотично. Несмотря на всю свою ширину и глубину, оно не утрачивает прозрачности; вы различаете, как из каждой отдельной звонницы змеится согласный подбор колоколов; вы можете расслышать диалог степенного большого колокола и крикливого тенорового; вы различаете, как с одной колокольни на другую перебрасываются октавы; вы видите, как они возносятся, легкие, окрыленные, пронзительные, источаемые серебряным колоколом, и как грузно падают разбитые, фальшивые октавы деревянного; вы наслаждаетесь богатой скользящей то вверх, то вниз гаммой семи колоколов церкви св. Евстафия; вы видите, как в эту гармонию вдруг невпопад врывается несколько ясных стремительных ноток и как, промелькнув тремя-четырьмя ослепительными зигзагами, они гаснут, словно молния. Там запевает аббатство Сен-Мартен, – голос этого певца и резоки надтреснут; а ближе, в ответ ему, слышен угрюмый, зловещий голос Бастилии; с другого конца к вам доносится низкий бас мощной башни Лувра. Величественный хор колоколов Дворца правосудия шлет непрерывно во все концы лучезарные трели, на которые через равномерные промежутки падают тяжкие удары набатного колокола Собора Парижской Богоматери, и трели сверкают, точно искры на наковальне под ударами молота. Порою до вас доносится в разнообразных сочетаниях звон тройного набора колоколов церкви Сен-Жермен-де-Пре. Время от времени это море божественных звуков расступается и пропускает быструю, резкую фразу с колокольни церкви Благовещенья, которая, разлетаясь, искрится, словно бриллиантовый звездный пучок. И смутно, приглушенно, из самых недр оркестра еле слышно доносится церковное пение, которое словно испаряется сквозь поры сотрясаемых звуками сводов.
Поистине, вот опера, которую стоит послушать. Смешанныйгул, обычно стоящий над Парижем днем, – это говор города; ночью – это его дыхание; а сейчас – город поет. Прислушайтесь же к этомухору колоколов; присоедините к нему говор полумиллионного населения, извечный ропот реки, непрерывные вздохи ветра, торжественный отдаленный квартет четырех окружных лесов, раскинувшихся по гряде холмов на далеком горизонте, подобно исполинским трубам органов; смягчите этой полутенью то, что в главной партииоркестра звучит слишком хрипло и слишком резко, и скажите – естьли в целом мире что-нибудь более пышное, более радостное, более прекрасное и более ослепительное, чем это смятение колоколов и звонниц; чем это горнило музыки; чем эти десять тысяч медных голосов, льющихся одновременно из этих каменных флейт высотой в триста футов; чем этот город, превратившийся в оркестр, чем эта симфония, гудящая словно буря?»
(В. Гюго «Собор Парижской Богоматери»)
Пожалуй, в «большой» европейской литературе двух минувших веков не найти столь масштабной, так мощно выписанной картины колокольного звона. И не просто звона. Гюго великолепно уловил его средообразующую функцию, способность концентрировать <…> вокруг себя множество иных звуков. Положим, это ощущение звуковой материи вокруг звона, образование «звуковой галактики» происходит лишь в нашем восприятии. Что с того? Да, в центре звуковой среды всегда стоит человек – воспринимающий и воспроизводящий <…> Человек – творец шума, создатель тишины и ее убийца. Но звон побуждает его по-особому воспринимать мир, выделять его звенящие звукокомпоненты. Звон – серебряный стержень, бобовый стебель от земли до неба, сакральное и бытовое, земное и небесное одновременно. Та лестница, о которой перед смертью говорил Гоголь… Или, как у Гюго – «от каждой звонницы одновременно вздымается как бы колонна звуков, облако гармонии». Здесь великолепно схвачено единство звона и звонницы, «звуковой колонны» и «каменных флейт высотой в триста футов».
<…> Роман В. Гюго был написан в 1831 году. Через 100 лет замолкли колокола в России. А в середине 1930-х появилась первая публикация сказок архангельского художника и фантазера Степана Писахова (1879–1960). И среди них одна была совершенно удивительная. Хотя, впрочем, все они удивительны, все совершенны – дело не в этом. А в том, что писаховская «Свадьба» кажется мне единственным русским эквивалентом колокольной оперы-симфонии из романа Гюго. Естественно, с поправкой «на ветер» – на Время, на Север, на город. И на психологический тип личности, национальный характер, традиционное мифологическое сознание, определившее звуковосприятие мира и в XX веке.
«В городу нас дожидались. Невеста – соборна колокольня – вся в пыли, как в кисейном платье, голова золочена – блеститкокошником.
Мучной лабаз – сват – в удовольствии от невестиного наряду:
– Ах, сколь разнарядно! И пыль-то стародавня. Ежели эту пыль да в нос пустишь – всяк зачихат.
Это слово сватово на издевку похоже: невеста – перестарок, не перву сотню лет стоит да на постройки заглядыватся.
Сам сват – мучной лабаз – подскочил, пыль пустил тучей. Городски гости расфуфырены, каменны домы с флигелями пришли, носы кверху задрали. Важны гости расчихались, мы в ту пору их, городских, порастолкали, наперед выстали – и как раз в пору.
Пришел жених – пожарна каланча, весь обшоркан, шшикатурка обвалилась, покраска слиняла, флагами обвесился, грехи припрятал. Наверху пожарной ходит, как перо на шляпе.
Пришли и гости жениховы – фонарны столбы, непогашенными лампами коптят, думают блеском-светом удивить. Да куды тут фонарному свету супротив бела дня, а фонарям сухопарым супротив нашей дородности.
Тут тако вышло, что свадьба чуть не расстроилась ведь.
Большой колокол проспал: дело свадебно, он все дни пилда раскачивался – глаза не вовсе открыл, а так вполпросыпа похмельным голосом рявкнул:
– По-чем треска?
– По-чем треска?
Малы колокола ночь не спали, тоже гуляли всю ночь, – ценутрески не вызнали и наобум затараторили:
– Две ко-пей-ки с по-ло-ви-ной!
– Две ко-пей-ки с по-ло-ви-ной!
На рынке у Никольской церкви колоколишки – робята-озорники – цену трески знали, они и рванули:
– Врешь, врешь – полторы!
– Врешь, врешь – полторы!
Большой колокол языком болтнул, о край размахнулся:
– Пусть молчат!
– Не кричат!
– Их убрать!
– Их убрать!
Хорошо ишшо, други соборны колокола остроглазы были, наши приносы-подарки давно высмотрели и завыпевали:
– К нам! К нам!
– С пивом к нам!
– К нам! К нам!
– С брагой к нам!
– К нам! К нам!
– С водкой к нам!
– К нам! К нам!
– С чаркой к нам!
– К нам! К нам!
Невеста – соборна колокольня – ограду, как подол, за собой поташшила. Жених – пожарна каланча – фонарями обставился да койкому из гостей фонари наставил. И пошли жених и невеста круг собору.
Что тут началось-повелось! Кто „Во лузях“ поет, кто „Ах вы, сени, мои сени“. Колокола пляс вызванивают. Все поют вперегонки и без оглядки и без удержу.
Время пришло полному дню быть, городскому народу жить пора.
А домы-то все пьяным-пьяны, от круженья на месте свои места позабыли и кто на какой улице стоит – не знают. Тут пошла кутерьма, улицы с задворками переплелись!
Жители из домов вышли, кто по делам, кто по бездельям, и не знают, как иттить. Тудою, сюдою али этойдую?…»
На эту свадьбу Сеня Малина приехал из Уймы-деревни на овине, в числе других деревенских гостей – изб, бань, амбаров. А сочинил «Свадьбу» Степан Григорьевич Писахов, замечательный живописец и знаменитый писатель-сказочник. В молодости он много путешествовал, бывал и на далеких югах, в Константинополе, Иерусалиме и даже Хевроне, том самом Хевроне, вокруг которого сейчас заварилась такая крутая палестино-израильская каша. Тогда Хеврон был турецким. Султанское разрешение позволяло художнику писать с натуры по всей Турции, кроме Хеврона: существовало поверье, что если гяур дойдет до могилы Авраама – турецкому владычеству придет конец… Писахов дошел, и писал там этюды с библейских памятников, и выставлял их в Петербурге. А турецкому владычеству в Палестине и впрямь пришел конец. Но это было позже. И сказки Писахова тоже были изданы лишь в середине 1930-х годов. В том числе и «Свадьба», с которой нужно разобраться поподробнее.[192]
Шум и Моцарт, или 2/3 15 151
Малиновый Моцарт… Какой красивый, благородный фон для роскошной немецкой толстой серой с беловатыми разводами «слоновой» бумаги! Малиновый Моцарт у меня на колене. Лучшая столешница в этой бесстольной комнате старого дома в стольном граде Москве. Нет, вообще-то стол есть. Но он всегда сложен и сослан, заточен в угол и стоит там на своих колесиках в ожидании очередной компании. Над ним двойной цветок вечногорящего бра. За ним чудовищная батарея, пышущая нестерпимым зноем: «Ташкент, прямо Ташкент!» Столу плохо. Когда его выкатывают «к гостям», одно из двух крыльев столешницы всегда горячо, воспалено, обожжено. Оттого и покрывают его белой скатертью и ставят на нее разные охлажденные напитки и холодные закуски… А под конец пиршества опять постепенно повышают температуру: горячим и чаем готовят к новой ссылке.