НАС ОБОКРАЛИ
причем трижды
Трижды. Как в сказках. И все три кражи (впрочем, не было ли среди них ограблений?) пришлись на рубеж 70–80-х годов.
Все было сделано исключительно гармонично. В центре, под номером 2, расположилась самая настоящая квартирная кража, совершенная пожелавшими остаться неизвестными любителями в разгар московской Олимпиады-80. Теперь я вспоминаю об этом происшествии едва ли не с умилением!
Необычайно чистая, вымытая, огражденная от приезжих и проезжих малолюдная Москва. Теплое лето. Ласковый Миша. Солнышко сияет, птички распевают, Леонид Ильич с экранов головой кивает. Наши побеждают! Ихних награждают. И болельщики кричат, и музыка играет… Весело, празднично… НО – ТИХО. Тихо-мирно в небеса Мишка улетает…
Это – там, на стадионах, на аренах олимпийских баталий! А у нас, совсем рядом с Лужниками, – действительно тихо. Прямо не верится, что здесь Центр, Садовое кольцо под боком. Но и оно не шумит, не чадит. Не спускает пар с грохочущим, вжимающим головы в плечи, соловейразбойничьим свистом Дорхимзавода за рекой. В чистеньком, прибранном «Каучуке» не идет кино, не стучит балет. Здесь на время Олимпиады открылся закрытый для посторонних культурный центр финской делегации. Финны – они вообще молчуны. И охрана тихая: ходят двое и смотрят, чтоб все тихо было. Движение по набережной и Труженникову почти перекрыто. А главное – никаких грузовиков величиной с дом! Никаких самосвалов, подъемных кранов, бетономешалок, цементовозов, бульдозеров, тракторов и прочей тяжелой техники, на которой после «перестройки» стали – все кому ни лень! – подъезжать, подскакивать, подруливать к нам в гастроном за спичками, хлебом, молоком, бутылками… Но это – несветлое будущее. А тогда, в 80-м, на пике «застоя» тишина действительно царила здесь. (Здесь! А не здесь все, может, было по-другому. Но вообще-то «застой» и затишье близки по смыслу.) И в этой тишине, в праздничном безлюдьи, – случилась кража. В темном тихом грязном подъезде. В пустой темной тихой грязной квартире. Нас там не было. Но то была наша, до ремонта сдаваемая жильцам, квартира. У нас – кража. Пропажа. Жаль.
Но как наивно, по-детски, по-доброму – по-нашему! – все было сделано! Кровь, шум, взрыв, стрельба, скрип тормозов, вой сирен, черные маски, «быки», ОМОН, «Альфа», оперативные съемки отечественных и зарубежных телекомпаний – да вы что?! Никакой такой чернухи тогда и в помине не было. Совсем другая была эстетика, да и этика тоже другая. Я бы сказал: дружеская.
Зашли ночью в подъезд. Темно. На нашем этаже еще темнее: никакого тебе освещения. Подошли к двери, позвонили: тихо. И темно. И вокруг тихо, все соседи спят. Собак тогда ни у кого не было. В кармане – спички. Зажгли, прикурили, огляделись. Одна дверь постарее, попроще других, а главное – чуть перекошена! Щелка есть, как раз посередке, чуть повыше замка. Спички жгут. Все тихо. Чем бы поддеть? Нашли. Ломик в щель – и давай качать. Спички жгут. Все тихо. Кач-кач – все спят – кач-кач – час стоят, а может, два: потом целую горку обгорелых спичек у двери нашли. «Пацаны, наверное, баловались», – сказал потом миллиционер. Побаловались, покачали, финский замок сломали (просто погнули длинный толстый язык). Вошли. Темно. И тихо. Свет не включается: пробки вывернуты. Опять за спички. Заглянули направо – пусто. Голые стены, один шкаф, да и тот пустой. Темно, тихо. Вышли – еще дверь. А там чего? Темно. Спичкой чирк – стоят два ящика. Что там? Книжки какие-то китайские… кассеты для мага новые – пойдет! шерсть в мотках… на фиг! обожди-ка! дай возьму пару для матери, пусть шарф к зиме свяжет… к зиме! ну ты даешь, чувак! щас же лето! сам ты… о! смари сюда: шкаф! а в нем – дубленка. Как раз по мне курточка! а мне? а тебе – по губе. Щас же лето! гы-ы-ы-ы…
Атас! Все равно никто ничего не знает. И не узнает никогда: следствия не было. В милиции мне прямо сказали: «людей нет, все кинуты на Олимпиаду». Чтобы, значит, все было спокойно. Тихо. Ну мы и не стали шуметь. Пропала, в общем-то, мелочь.
Не считая дубленки, отцовской. Отец, конечно, о ней жалел.
Но она уже не новая была. Я еще говорил: «Дал бы мне поносить – была б цела!» А так…
Зато я приобрел пальто!
Ничего себе кража: со взломом, но с прибытком! Романтическое приключение с легким налетом мистики и веселой развязкой.
…Когда мы были молодыми
И чушь прекрасную несли, —
Фонтаны были голубыми!
И розы красные цвели!..
Увели поношенную дубленку – а взамен оставили новое пальто. Из драпа. Новое, буклетистое, как раз моего размера. Летом! Я в нем лет десять ходил, даже зимой, и горя не знал. И с благодарностью вспоминал того тихого ночного гостя со спичками, который олимпийским летом пришел в новом модном теплом пальто, чтобы оставить его для меня в пустой, темной, тихой квартире дома Ливерса. И ведь умудрился проникнуть в такую узкую щель: всего несколько часов квартира пустовала. Одни знакомые съехали, а другие еще не въехали. Они поселились там утром, Слава со своей славной женой Мариной. Он – подполковник милиции, а она – следователь прокуратуры. Во смех! Но самое смешное заключалось в том, что за пустым шкафом в пустой комнате была дверь, а за ней – еще комната, от пола до потолка забитая нашим барахлом и скарбом! Это уже не просто смех, это – радость, праздник; как будто мы вдруг клад нашли. Да еще – пальто. Новое, модное, любимое. Мое пальто – это мое пальто! Это вам не «моекиномоекино»…
Из двух других краж (ограблений?) никаких выгод никто из нас не извлек. И не удивительно. Олимпийским летом, когда дочка Аня хватала гадючку за хвост, на нашу пустую, запущенную квартиру покусился человек. Человек с друзьями и спичками. До того и после того против нас злоумышляло государство. А государству человеческое – чуждо, оно для него как бы ничто. Поясняю мысль примерами из жизни, конечно снова моей личной.
1. Месяца за два перед той же Олимпиадой Теплый Стан взорвался. Случилось то, о чем в начале семидесятых предупреждал нас прозорливый геолог дядя Миша. Громадные преди междомовые пространства, которые, как нам говорили, «железно защищены генпланом» – не выдержали новочиновничьего натиска. И пустоватый, но уже освоенный и обжитый – нами! – мир был взорван. Вернее, взломан. Быстро, ударными темпами, стали строиться двадцатиэтажные башни – прямо под окнами, в пятнадцати метрах от нашего дома! Жильцы-кооператоры пробовали даже судиться: мол, когда мы покупали эти квартиры, здесь было все не так, и солнце щедро лилось в окна.
Но кража солнца – вещь неподсудная, медведя-богатыря (по К. Чуковскому) в нашем подъезде не нашлось, и жадный крокодил продолжал сжирать кусок за куском, метр за метром спланированное «под будущее» и за десять лет обзелененное, обихоженное, обгулянное первопоселенцами пространство. Взламывался асфальт, разрывалась земля, сдирался дерн, вырубались «лишние» деревья и кусты. На месте полянок и хоккейных «коробок» вырастали приземистые кубы подстанций, прокладывались новые коммуникации… Вновь на месяцы – месиво глины, мостки, канавы и лужи. И ударные темпы били по ушам день и ночь, день и ночь. Рычал бульдозер, шипела сварка, гудели краны… а летом жарко! Но окно открыть было уже нельзя: шум страшный и свет прожекторов. Украли – солнце, простор, тишину и покой. Вот почему я так рвался домой: туда, туда, на Погодинку!
2. А это случилось уже после кражи с пальто, где-то сразу после чернобыльской катастрофы.
Стоит статуя.
Раздался свист…
Все, вероятно, помнят, что произошло дальше. Напоминать не надо. А вот о свисте пару слов, пожалуй, сказать можно.
Лавровый лист в Москве не был дефицитом даже в годы талонно-бестоварного мэрства Г. X. Попова. Свист исчез из звукового быта столицы где-то в начале 80-х.
Когда-то свист был одним из характернейших, стержневых звуков дворовой жизни. Самозабвенно, артистично свистали с высоты голубятники. А внизу – свистом оповещали друг друга об опасности, вызывали приятеля из дому, устанавливали первый контакт, выражали удивление, презрение, зависть… Конечно, это был язык, отчасти детский, ребячий, отчасти позаимствованный у тех, кто привык, должен был изъясняться быстро, четко, но держа язык за зубами, без слов. Воры, шпана и связанные с ними по долгу службы милиционеры служили образцом – в кино и в жизни. К древним фольклорным свистовым кодам, тем более к языкам свиста у пастухов и горцев все это, по-моему, не имело никакого отношения. Вот разве что к Канарским островам… Нет, не к гуанчам, великолепным мастерам свистового общения-разговора, когда-то населявшим эти блаженные острова. Гуанчей начал истреблять еще славный нормандский рыцарь Жан де Бетанкур (1339–1425) – чтоб не мешали цивилизованным европейцам осваивать новые земли, побыстрее приобщались к вере Христовой и… поменьше свистели. Скоро гуанчи умолкли. Навсегда. Остались только птички канарейки. Вот этих-то птичек, без умолку свиставших в клетках на подоконниках, я и имел в виду. Вообще птичьего свисту-щебету было много, он был слышен и составлял необходимый элемент звуковой картины двора и города. Но человек свистал гораздо мощнее! О низовом ребячьем свисте я говорил. О верховых руладах голубятников – тоже. А еще был художественный свист на пластинках, свист постоянно использовался как характерный, ничем не заменимый (вплоть до эпохи синтезаторов) тембр. Обычной для многих исполнителей самодеятельной авторской песни была манера отыгрышей со свистом. Сейчас популярные мелодии «па-па-кивают»: закрыв глаза, скорчив гримасу экстаза, отшлепывают губами ритм, что-то шипя, визжа или рыча при этом. Раньше их прежде всего легко насвистывали, а потом, если попросят или самому захочется, – пели. С улыбкой и всегда с открытыми глазами.
Но был в те послевоенные годы и массовый свист, так сказать, свист миллионов. Или – свист стадионов. Свист болельщиков волейбола, баскетбола, русского и канадского хоккея. Пальма первенства и здесь, в свисте, принадлежала футболу. Тогда не было еще фанатских «речевок», хорового скандирования нерецензированных стихов и лозунгов, призывы «давить хохлов», «руби его!» и пр. даже не зрели в юных сердца