Тем более что к истории звуковой среды русского города эти собаки не имеют практически никакого отношения (о песочницах и укусах пусть говорят другие). В отличие от змей и змеев, к которым я и возвращаюсь.
«Золотой дракон» с китайцами и активной ночной жизнью «новых русских» денно и нощно сверкал мелкочешуйчатой рекламой и, урча моторами вентиляторов, разгонял привозной автомобильный чад смрадом собственной экзотической кухни. Вскоре к китайцам присоединились турки. Эти взялись за ремонт громадного здания «снегиревского роддома».[194] Несколько лет дом стоял пустым и загаженным. Пришли турки – все переменилось. Вначале они ходили в телогрейках и солдатских ушанках, потом принарядились и стали неотличимыми от «своих»: чеченцев, азербайджанцев, дагестанцев. Впрочем, вели они себя тихо, занимались уличной торговлей, которая стала новой чертой на физиономии нашего места.
Про турок же могу сказать только хорошее. Однажды они забастовали и вывесили транспарант с требованием прибавки жалованья. Написано было по-русски, пусть с ошибками, но для нас! Также был классно отремонтирован роддом. Я там был и видел сам, каким стало серое здание. Именно здесь, в двух шагах от «Ливерса» и «Золотого дракона», в «Каучуке», родился мой первый внук Тимур. А сейчас – последний, главный, может быть, судьбоносный момент.
В. В. Слащев пишет: «Змея можно изгнать шумом, звоном, битьем в колотушки. Он не сможет войти, если над очагом повесить траву валериану или если во дворе есть черная собака, которую змей очень боится».[195]
Начну с хвоста. То есть с собаки. Все-таки не случайно возникла собачья тема… но только написал эти слова, как наша кошка вспрыгнула на секретер и, вытаращив желтые свои глаза, стала нервно принюхиваться к моим прокуренным усам!
С недавних пор в нашем дворе появилась уйма разнокалиберных собак, и многие из них – черные. Одну такую черную гладкую злобную суку со двора прикормили на пятом этаже нашего подъезда. Она стала жить в нем, как в большой будке, облаивая каждого входящего и выходящего. Потом у нее появились хозяева, странные, несчастные люди, добрые к животным, но совершенно равнодушные к соседям. Они вели себя как-то по-дачному: выпускали «жучку» гулять прямо в подъезд (со всеми вытекающими последствиями) и подолгу оставляли ее «на воле». Иной раз такая поднимется собачья свара – спор дворняг с «аристократами», коих развели чуть не в каждой квартире – кошка дома рычать начинает! Но зато и змей не войдет. Не проползет, околеет от страха и шума.
Про траву валериану не скажу ничего, поскольку никаких очагов у большинства нынешних горожан в городе не имеется. А вот резких запахов хватает. У нас в «Ливерсе» от них просто спасу нет. И не только от гуляющих по подъезду всяческих собак.
Приватизация жилья обернулась непрерывной перестройкой. Венец ее – «евроремонт», от которого в течение многих месяцев нет покоя. Сносят перегородки, долбят, сверлят, рубят, строгают, пилят, стучат, красят, кроют лаком… Стены трескаются. Треснешь, если для арок всяких, колонн и прочих «евроштучек» завозят «КамАЗами» кирпич! Двери стальные тоже дают жару: растесывают проемы, сваривают, а потом вонючим черным лаком кроют. А тут еще мастера из РЭУ ликвидировали в подъезде все форточки… Словом, шуму, стукотни, брезготни всякой в доме хоть отбавляй. Но коммуналок уже не осталось. Глядишь, потише, почище, поароматней будет. А там, за стеной, на улице уже произошла революция. Открылись новые звуковые пути.
…Лет пять назад, ночью, измученный бессонницей, я сидел на кухне, пил чай и что-то писал. А может, просто царапал по бумаге: «реакция пера», способ снятия нервного раздражения, вызванного неумолчным шумом и изматывающими вибрациями. Дрожь нервов переходит в пальцы, скапливается на кончике пера или в «шарике» – а потом брызжет, разбегается мелкими буквами, кривыми строчками, черными вымарками, разлетается птичками вставок… и вдруг Я УСЛЫШАЛ КРИК ПЕТУХА. Где-то рядом, в забывшихся дурным сном домах пел петел. Не пел – бил. В ночь, в темь, звонко, отчетливо бил
и разгонял неверный, трясущийся отсвет дальних огней, бил – и рубил, рассекал безнадежную бесконечность ночного урчания города.
Хладен, светел,
День проснулся —
Ранний петел
Встрепенулся, —
Дружина, воспрянь!…
Дружины были уже распущены, и день еще не проснулся, но бойкий крик чтимой на Руси птицы мгновенно концентрировал на себе внимание: имеющий уши слышал! И ощущал, что звонкий бой стал центром, стержнем, факелом, очертившим размытый тьмою круг звуков. Хаос глухо шипящих, утробно вибрирующих теней отступал, отодвигался на периферию сознания. Слух обрел опору, на душе просветлело. Как человек городской, коренной москвич, я воспринял этот случай с петухом как сугубо бытовой, случившийся со мной здесь и сейчас, в данном психологическом состоянии, мимолетном настроении, в окружении конкретных забот, переживаний и пр. То есть вне всяких мифологических контекстов, за исключением художественных. «Песнь скандинавских воинов» Ф. Тютчева (перевод из Гердера, 1825) как-то ассоциировалась с гумилевским «Закричал громкогласно в сине-черную сонь на дворе моем красный и пернатый огонь». Но более всего вспоминались любимые со студенческих лет петушиные крики в операх Н А. Римского-Корсакова – в «Снегурочке» и в «Младе». В первой крик реального петуха использовался композитором как звуковой материал – наравне с напевом домашнего, ручного снегиря! А в грандиозной мифологической постройке «Млады» петушиный крик возвещает конец купальской ночи, один из звуковых «оберегов» третьего действия оперы. О гениальном и загадочном «Золотом петушке» нечего и говорить. Разве только то, что самый «петушиный» из классиков русской музыки, Николай Андреевич был для меня первым композитором, которого я полюбил не только сердцем, но и умом, так сказать, целокупным слухом духа.
Тем не менее оперно-поэтические ассоциации лишь усилили описанное мною впечатление; в осознании же связи малозначительного биографического факта с грядущими кардинальными изменениями локальной звуковой среды их значение было ничтожно. Гораздо явственней работали мои личные пристрастия к петухам всех мастей (кроме «красного» и «жареного», с которыми, по счастью, незнаком). Может, это в генах, от традиционной московской страсти к петушиным боям? Говорят, сейчас эта забава возрождается в виде «сжирубесия» «новых русских». Не знаю, не видел. Но при каждом посещении птичьего рынка непременно захожу в петуший ряд: за погляд денег не берут, а удовольствия!.. И конечно, с огромным интересом прочел я статью «Петух» в энциклопедическом словаре «Славянская мифология», из которого позволю себе процитировать несколько особо примечательных мест:
«Петух – в народных верованиях славян вещая птица, способная противостоять нечистой силе и в то же время наделяемая демоническими свойствами.
У украинцев такой (демонический) петух называется „царик“. Он начинает петь еще в яйце. <…> Он первым поет в полночь, его боится дьявол. В Сербии верят, что петух может быть „змеем“. <…>
Крик петуха обладает способностью отгонять нечистую силу. Ночью после первого крика петуха у русских принято было креститься со словами „Слава Богу! Свят Дух по земли, а дьявол сквозь земли, теперь бояться нечего“. Однако всем славянам известно поверье о петухах, поюших в неурочное время. У южных славян такие петухи называются „кривци“, „мамници“. Они поют, когда кто-то родился или умер, предсказывают смерть слышащему, заманивают на улицу, чтобы причинить зло…»[196]
Самое странное во всем этом для меня – лично-ситуативная и древняя мифологическая связь петуха и змея! О своей я пишу сам, о мифологической – С. П. Буткевич.
«У всех славян считается, что старый петух, проживший
три, пять, семь или девять лет, снесет маленькое яйцо. Из этого яйца может вывестись демоническое существо („хованец-годованец“, „огненный змей“, „маляк“, „василиск», „антипка“, „нечистая», „девятник“, „осинавець» и др.), принимающее вид огня, искры, кота, маленького человечка, цыпленка. Это существо – нечистое. Оно исполняет желания хозяина, но через три года забирает его душу. <…> Связь петуха и змея зафиксирована также в предании, сохранившемся на Смоленщине. Когда-то давно здесь лежал огромный убитый змей. Окрестные жители пытались засыпать его землей, но ничего не могли сделать: землю сбрасывало с тела. По совету знахаря землю стали возить маленькие дети на возках, в которых запрягали петухов и кур. Сброшенная с этих возков земля сама разрасталась на змее. Таким способом над змеем был насыпан курган, по поводу которого и рассказывали это предание».[197]
Вряд ли, да что там – исключено, что слышанный мною петух был старым. Наоборот, он был слишком молод и, боюсь, безвременно угодил в суп, так и не сумев исполнить своего биологического и мифологического предназначения. В Москве не заживешься. В ГОРОДЕ КУРАМ – СКОРАЯ СМЕРТЬ. А вот смоленская история меня взволновала до чрезвычайности! И не только потому, что возки, запряженные петухами и управляемые маленькими возницами, живо напомнили одну из любимых картинок детства: гравюру «Сражение пигмеев с журавлями» из «Космографии» С. Мюнстера (1544), помещенную в первом томе «Истории великих путешествий» Жюля Верна (Л., 1958. С. 391). Главное – в этой саморазрастающейся земле, погребающей труп змея. Тот ночной (но не неурочный, не злоумышленный!) крик петуха и стал для меня и нашего места катализатором новых звуковых процессов, которые если и не засыпали, не победили пока змея шума, то уж присыпали его основательно. И вряд ли удастся ему взять прежнюю власть угнетения, утеснения души.
…За окном начало светать. И я пошел спать.