ичие – и безотчетно радуемся тому, что вот, мол, я такой маленький, а дерево, мол, такое огромное, и все равно – упало, и хорошо, что не на меня…
В результате урагана в Москве семь человек погибли, получили ранения, покорежены и разбиты сотни автомобилей, сорваны километры кровли… Об этом сообщили все радиостанции, телеканалы, газеты, официальные лица. Однако самой ужасающей и одновременно самой приблизительной оказалась информация o погибших в те несколько минут московских деревьях. 22 июня говорилось о 48 000, 25-го – о 80 000, 29-го Ю. М. Лужков, беспокоясь о грядущих детско-юношеских Олимпийских играх, сказал, что надо убрать 100 000 поваленных деревьев… Сто тысяч! Это ж целый лес! И притом в этот «округленный итог» вошли, без сомнения, лишь крупные, старые деревья; тонкие стволики-кустики, которые можно убрать руками, без техники, никто, конечно, не считал. Не подсчитывали и искалеченные, обломанные – а их, без сомнения, было на порядок больше. Дворники отчаянно ругались при виде бесчисленных веток, листьев, лохм коры, усеявших улицы. Мэр метал громы и молнии в Гидрометеоцентр, рвал с ним все и всяческие отношения, теледикторы с радостными улыбками сообщали об убытках городского хозяйства (и почему они всегда улыбаются? так обучили, что ли? и говорят как-то вовсе не по-русски, не в той тональности, повышая голос в конце фраз, растягивая даже безударные слоги, экая, хмыкая, придыхая, пришепетывая, присюсюкивая, похрюкивая… впрочем, было с кого брать пример за эти годы…). А за окном лежала тишина в зеленых грудах поверженных деревьев и ветвей, полных цветов и листьев. Ничто не шипело, не вибрировало, не расплевывало вокруг сизые облачка вонючих выхлопов. Только тихо звенел маленький колокол, висящий прямо у двери действующего придела нашей неуклонно восстанавливаемой церкви св. Архистратига Михаила при Клиниках на Девичьем поле. Этот придверный звон струился по земле ласковым благовестом, нежным трепетом вторили ему листья, бойкая старушка деловито обрывала в кошелки липовый цвет с лежавшей в сквере большой липы. Ясень, посбивавший сухими нижними ветвями немало шляп с голов прохожих, рухнул прямо на новенькую ограду церкви, сбегающую к Москве-реке. Тружеников переулок по самое горлышко был закупорен громадной кучей сучьев, так что «ни одна мышь не проскользнет, не то что автомобиль», как сказал мне сосед Валера с пятого этажа, успевший прогуляться куда-то за пивком… И вместе со звоном парили в той необычайно ураганной тишине русские танки Анатолия Капитонова, корифея современной московской уличной поэзии. Особенно врезалась в память вспомнившаяся тем утром «танка» про дерево:
Много
рассказывают
упавшие листья.
Но корни молчат.
Потому и вспомнилась, что пронзительное молчание, безмолвный хор вывороченных из истомленной зноем земли корней придавали той постураганной тишине прямо-таки симфонические масштабы. И грандиозная эта симфония рвалась перерасти в некое действо мистериального типа.
Когда, покинув непривычно пустоватый Усачевский рынок, я подошел к Новодевичьему монастырю, сердце прямо оборвалось. Монастырь стоял, но без крестов. Ураган, ударя внезапно и страшно, снес крест с бело-розовой красавицы колокольни, а крест центрального – позолоченного – купола Смоленского собора упал и лег на нижний медный в зеленой патине купол – и лежал так много дней! Месяцев! Совсем как упавшее дерево… Уцелели все пять крестов лишь на надвратной церковке. Но, приглядевшись, можно было заметить, что крайняя из главок (с той стороны, откуда налетел ураган) осталась скособоченной, как будто кто-то откупоривал крышку бутылки с водой… Открывал, да пить не стал, так полуоткрытой и оставил. И надвратная церковь с крестом набекрень молча взирала на страшную картину перед мощными воротами монастыря.
Весь верхний сквер с его могучими лиственницами лежал буреломом. Устояли лишь крайние, окаймляющие деревья, остался лишь абрис сквера. Теперь подъезжающему, а еще более подходящему со стороны Большой Пироговки и Погодинки открывается совершенно новая картина: сквозь редкие деревья мощно и бело светится монастырь. Надо еще привыкнуть к этому. Но к бескрестью не привыкнуть никогда. И к гибели нижнего сквера, отделявшего пруд и стоящий за ним монастырь от беспрестанного шума проезжей набережной… Зеленой стены больше нет. И звоны, знаменитые звоны колокольни Новодевичьего монастыря, уже никогда не будут звучать в той прежней благословенной тишине, которая всегда жила за мощными стенами… И эта внезапная гибель локальной звуковой среды оазиса старомосковской православной тишины – одна из самых больших потерь для города. Потому что тишину восстановить нельзя ни за какие деньги.
…Вернувшись из деревни, я с удовлетворением обнаружил, что последствия урагана в общем и целом удалось-таки ликвидировать без особого ущерба оставшейся окружающей среде. Конечно, наш старинный сквер Девичьего поля, разбитый в 1912 году по решению Московской городской думы на месте ликвидированного из-за шума, антисанитарии и прочих безобразий старинного гулянья с балаганами и каруселями – сильно поредел. Гуляешь себе тихо, спокойно, смотришь по сторонам, песни поешь… но чу! вот опять что-то пилят!
Человек с бензопилой проводил «зачистку». Тогда, после урагана, торопились, обкорнали кое-как к детской Олимпиаде, а теперь вот наводили «красоту». Чтоб, значит, не оскорбляли эстетическое чувство прохожего разновысокие, сикось-накось опиленные пни в сквере. По мне, так зря: именно разные по толщине и высоте пеньки служили памятниками тем молчаливым, но отнюдь не безликим существам, которые когда-то вздымались здесь ввысь… Сколько их полегло нынешним летом! Революцию пережили, войну (тогда среди деревьев москвичи копали грядки, сажали разные овощи себе на пропитание), недавнюю бульварную эпопею с заменой чугунных оград, когда подрыли столько корней больших лип – тоже вынесли… Уникальный случай: почти на каждом крупном пне, как на надгробье, можно было бы написать «1912–1998». Редко когда с такой точностью известна дата посадки, нечасто случаются такие ураганы в столице.[201] Таким лирическим фантазиям предавался я, шагая по аллее, – и вдруг остановился, пораженный.
Аккуратно, «заподлицо», вровень с землей подрезанный, со свежими еще опилками вокруг, лежал полуметровый чурбак. А на его обращенном вверх боку зеленел большой уже, с ладонь, росток. После урагана опиленный тополь вновь пророс – и рос бы дальше. Да «эстетика», вишь, помешала. И эта картина повторно и рукотворно уничтоженного дерева, пробившегося к жизни сквозь все ураганы и бури века – была сильнее всех плакатов всех «зеленых» мира.
И еще один, последний факт, не попавший в растворяющий все без следа поток «оперативной информации». Если идти к метро «Фрунзенская», ко Дворцу молодежи по Хользунову переулку, легко заметить, как поредел старинный парк усадьбы Трубецких. Скоро исчезнут последние следы катастрофы. И останется лишь один обрубок, пригвожденный к парковой ограде, как голова врага или мученика, вздетая на кол у дворца жестокого тирана… Громадный сук, сломленный вихрем, рухнул вниз, и острая пика стального прута пронзила его еще живое тело. Потом сук опилили и увезли, но снять с прута «ошметок» так и не смогли. Живой росток, проклюнувшийся на пне, погиб под зубьями эстетствующей пилы. А этот кусок мертвого дерева, нанизанный на железо ограды, остался скромным памятником безмолвным жертвам урагана. Сегмент пунктира судьбы. Частица времени черты…
…К 1917 году в Москве насчитывалось 846 православных храмов и часовен с 1540 приделами, которые имели около 350 колоколен с примерно тремя тысячами колоколов. По всей России стояло до 25 000 приходских храмов и монастырей, звонило, по разным подсчетам, 70–100 тысяч колоколов, из которых 40 были весом в 1000 и более пудов (75 % всех колоколов-«тысячников», существовавших к тому времени на Земле). По данным автора книги «Сорок сороков» П. Паламарчука, 426 московских храмов за годы Советской власти были разрушены, 340 – закрыты и обезображены… Колокольни и звонницы, малопригодные для «хозяйственного использования», разрушались и разбирались на кирпич едва ли не в первую очередь. Впрочем, в общем плане все это хорошо известно, детальный же анализ требует все новых специальных исследований.[202]
Сегодня [203] в Москве действует около 250 приходских храмов, из них две трети восстанавливаются, причем звонницы имеют менее половины из них, колокола – в большинстве своем «случайного подбора». Из 1000 (приблизительно) храмов Московской области звоны (колокола, била) имеют не более 20 %. Своих звонарей во многих храмах нет, звонят самоучки, «чудаки-энтузиасты», в других областях России ситуация не лучше, а скорее всего, хуже.[204]
Заботы и тревоги специалистов-кампанологов, тем более практиков Московского колокольного центра при храме Святителя Николая в Заяицком понять можно. Дело возрождения культуры православного церковного звона только начато, но уже обнаружились трудности великие.
«…На сегодняшний день задача первая – вернуть храмам православный звон, оснастив их благозвучными звонницами из колоколов и бил, и вторая – найти и обучить хороших звонарей…К сожалению, тот подъем, который наблюдался в колокольном деле в конце 80-х и начале 90-х годов, потихоньку стих. Многие энтузиасты пытались начать производство колоколов и бил, но это оказалось делом нелегким, к тому же давили инфляция, дефицит меди и олова, взвинчивание на них цен выше мировых и т. д.»[205]
И все же звон возвращается. Прежде всего как элемент быта, как «звонный пояс» звуковой среды, ни раньше, ни теперь не ограниченный только пусть и главной, но специальной сферой храмового православного колокольного звона. Хотя, пожалуй, «пояс» – не то слово, использованное мною автоматически, по аналогии с принятым уже давно «шумовым поясом»… Все-таки звон – это некая вертикаль (стержень, луч, древо, столп); не случайно и другой жизненно важный столб зовется по-русски «позвоночником»…