Когда Кристина взяла голову в руки, веки приподнялись, и на нее неподвижно уставились два голубых глаза. Ей показалось даже, что голова издала какой-то звук, похожий на тот, который издают куклы, когда их кладут на спину, но теперь Кристина ни в чем не была уверена.
Она унесла голову подальше от дома, бросила в помойную яму и смотрела, как голова покатилась по грязи, покрываясь коричневой коркой…
Дома она стала свидетелем нового приступа загадочной болезни, поразившей ее ребенка. Можно было подумать, что его мучает жестокая лихорадка: глаза почти вылезали из орбит, слюна двумя тонкими струйками стекала по обе стороны рта — но все тело оставалось мертвенно-холодным и на ощупь напоминало металлическую статую.
В ту ночь Кристина уснула рядом с ребенком, пытаясь согреть его окоченевшие члены. Сама она испытывала холод и тоску, каких не знала никогда раньше…
Ночью ей приснилось, будто она замурована в подземелье, с потолка которого капает ледяная вода…
Спустя несколько дней, вечером, какая-то неодолимая сила толкнула ее к креслу. Она стала на колени и медленно разгладила складки ткани.
На темно-синем, почти черном бархатном фоне покоился, словно редкостный драгоценный камень, прозрачный голубоватый глаз.
Внезапная дьявольская злоба охватила Кристину. Одновременно в ней родилась надежда на то, что, может быть, это и есть долгожданный, хотя и неизвестный конец…
В бешенстве она схватила глаз. Он был теплым, скользким и немного липким, как тельце улитки. Кристина с омерзением перехватила его пальцами другой руки…
Ребенок разрывался от крика у себя в комнате. Она заметалась по квартире, словно дикое животное в захлопнувшейся клетке. Непрерывные завывания ребенка сводили ее с ума. Уже совершенно себя не помня, она схватила совок для мусора и выбежала во двор.
Земля была влажной и маслянисто поблескивала при свете, падавшем из окон. Когда Кристина бросила глаз в наспех вырытую ямку, его блеск стал неотличим от блеска дождевых капель. Всхлипывая и вытирая лицо руками, она завершила погребение.
Однако что-то было не так. Ее поразила наступившая вдруг тишина. По-прежнему лил дождь, был слышен слабый городской шум, вдали громыхал поезд, но крики ребенка внезапно стихли, и это казалось странным и жутким.
Чьи-то холодные пальцы пробежали по спине Кристины. Она даже не заметила, что выскочила на улицу в одном халатике. Теперь он был насквозь мокрый. Дождевые капли текли по ее лицу, смешиваясь со слезами. Но тишина, тишина в ее квартире — это едва не лишило ее рассудка, пока она шла к дому и поднималась вверх по лестнице…
Невыразимое предчувствие заставило ее замедлить шаг у двери детской комнаты. Дверь открылась с протяжным скрипом. В комнате было совершенно темно. Кристина подошла к кровати и нащупала рукой лампу…
Когда кровать озарилась тусклым светом, она увидела, что ребенок лежит, накрыв голову одеялом. Очень медленно Кристина потянула одеяло на себя.
Ужас приковал ее к месту.
На кровати лежала огромная розовая кукла размером с ее ребенка. Пухлые красные губки были сложены в застывшую слащавую улыбку. Одно пластмассовое веко было закрыто, а из-под другого, влажно поблескивая, в упор глядел на Кристину человеческий глаз.
Ноябрь 1991 г.
Марина и Сергей Дяченко
Лихорадка
На перевале автобусы двигались медленно: казалось, они переставляют колеса, будто ноги, нащупывая дорогу. Девчонки зажмуривались и слегка визжали. Парни, наоборот, липли к окнам; Руслан сидел с правой стороны, ближе к пропасти, и тоже поглядывал, хотя его тошнило.
Смотреть было не на что — пустота, туман, временами липкий дождь, превращавший мутное стекло в фасеточный глаз. Автобусы витали в киселе, едва угадывая камни шипастой резиной покрышек. Потом вдруг туман разошелся, открылись дальние склоны, белые и серые; казалось, в этом месте землю кромсали огромные челюсти, и она встала дыбом. Руслан никогда не видел таких холодных, злобных гор.
— Прошли перевал, — в микрофон сказала руководительница группы, и голос ее дрогнул от волнения. — Через несколько дней он закроется на всю зиму. А мы его уже прошли. Сядьте на места! Запрещено вставать! Пристегните ремни…
Из душной глубины салона прилетел комок жеваной бумаги. Загоготал хрипловатый голос — Джек, кто же еще. Руслан поежился.
— Джек, немедленно сядь! — рявкнула воспитательница в микрофон. — Мы проходим опасный участок трассы!
Дождь за окном сменился снегом. Мокрые снежинки бились о стекло, как медузы о набережную; Руслан откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Водитель включил музыку — по несчастному совпадению, это оказался саундрек из фильма «Arizona Dream». Меньше всего Руслан хотел бы слышать это сейчас. Потому что ему сразу вспомнилось — машина, лето, он сидит на заднем сиденье, в центре, и через плечи родителей смотрит на дорогу. Видит ленту асфальта, помеченную пунктиром, тополя и цветущие липы на обочинах, чуть оттопыренное ухо отца, профиль мамы — она повернула голову и что-то говорит. Отец кивает и ставит вот эту мелодию…
A howling wind is whistling in the night
My dog is growling in the dark
Something’s pulling me outside
To ride around in circles…
Автобус повело на повороте. Завизжали девчонки, а Джек громко крикнул: «Упс!» Автобус выправился и покатил дальше, кто-то захохотал, как на аттракционе в парке, а песня в динамиках звучала как ни в чем не бывало.
Автобус шел, все еще притормаживая, но двигаясь куда увереннее, чем минуту назад. Они в дороге четыре часа, и не меньше часа впереди. Так говорили: от перевала час езды, по плохой дороге полтора. В сетчатом кармане, пришитом к спинке кресла перед Русланом, болтались на дне пластиковой бутылки несколько глотков воды.
Он хотел, чтобы дорога закончилась и чтобы она не заканчивалась никогда. Часы, проведенные в душном и тесном салоне, были передышкой, безвременьем, с которым можно смириться. А там, в санатории, придется признать, что ты приехал и дальше некуда бежать. Ты «дома».
— Вот мы и дома!
Четыре автобуса выстроились на площадке перед двухэтажным корпусом. Здание казалось серым, как горы, и таким же старым.
— Всем сидеть! Выйдете из автобуса по команде! Джек, сидеть, я сказала! Порядок будет такой: первым делом берем из багажного отделения свои вещи. Потом складываем их под крыльцом, где укажет комендант. Потом отправляемся на обед, и только потом… Артур, ты меня слышишь? Потом заселяемся в комнаты по шесть человек. Нет, не кто с кем хочет, а как укажет воспитатель! Выходим!
Руслан спустился по лесенке одним из последних. Перед корпусом собралась группа взрослых — их лица не понравились Руслану. Комендант, щекастый увалень; две поварихи с масляными улыбками, врач в неприятном белом халате, техник, мужичонка в синем комбинезоне. Воспитатели шумно работали — быстро и властно строили новоприбывших. Это были опытные люди с ухватками дрессировщиков, они прекрасно понимали, как «надо себя поставить». Начальник стоял в расстегнутом пальто, будто специально затем, чтобы виден был костюм с галстуком. Может, он искренне считал, что костюм и в особенности галстук добавят ему авторитета. А может, человеку, надевшему партикулярное платье, нечего бояться мировых потрясений.
Из первого автобуса вышли семи-и восьмилетки. Из второго и третьего — школьники постарше, а в группе Руслана собрали подростков.
— Построились. Построились, быстро!
Дети озирались, сжимая в руках сумки и рюкзачки, толпились на мокром снегу, ежились от ветра, жались друг к другу. Руслан, по своему обыкновению, отошел чуть в сторону.
Старший преподаватель радушно поднял руки:
— Поздравляю, дети, вы дома! Санаторий «Перевал», ныне дом-интернат, не очень роскошный, зато здесь вы в безопасности! Никаких карантинных зон! Дети — наше будущее, поэтому мы стараемся для них. То есть для вас. Сейчас младшие возьмут вещи и пойдут поселяться в комнаты, а старшие — автобус номер четыре — вымоют руки и пойдут накрывать обед для всех. Здесь у нас слуг нет, все делаем сами! Позже установим порядок дежурства. А сейчас — первый, второй, третий автобус — за мной!
Малышня широкой вереницей потекла к крыльцу. Колесики ярких чемоданов подпрыгивали и увязали в снегу. Кто-то сильно толкнул Руслана в бок.
— Закрой варежку, — Джек приблизил злую веснушчатую физиономию. — И запомни, если кто-то спросит, — я припадочный, у меня порок сердца, мне работать нельзя.
Столовая показалась огромной, как заводской цех, страшно холодной и пустой. Руслану и Пистону велели резать хлеб. Пистон начал бодро: он был из многодетной семьи и работой по хозяйству не брезговал, но приятель Джек что-то сказал, проходя мимо, и наступил саботаж.
— Что-то нож тупой. — Пистон задумчиво разглядывал сизый тесак, чье лезвие хищно искривилось от многократной заточки. — А хлебушек вкусный.
Он выудил из груды ломтей, нарезанных Русланом, горбушку и принялся смачно жевать.
— Тащите хлеб! — раздался из глубины зала повелительный голос поварихи. — Живее, сироты косорукие!
Руслан посмотрел на гору круглых краюх, которые предстояло еще нарезать, и на свою правую ладонь, натертую до лопнувших пузырей. В зале звенела посуда — девочки расставляли тарелки, парни разносили кастрюли с супом, и дико ржал над чем-то вездесущий Джек. Пахло едой — неаппетитной, невкусной, но, безусловно, питательной, горячей, в меру жирной.
— Режь, — сказал Руслан Пистону. — Иначе не успеем.
— Поднажмешь, и успеем. — Пистон потянулся. — Ты работай, Валенок. А то придут злые зомби и сожрут тебя!
Руслана передернуло. Он до сих пор не понимал, как можно шутить на это тему.
Коридоры, устланные тусклым линолеумом. Туалеты, облицованные синей и белой плиткой, душевые с деревянными мостками поверх ржавых стоков. Казенная, добротная, надежная обстановка.