Доподлинно о событиях, предшествовавших его гибели, известно одно: другой профессор, из провинции, сделал сообщение о том, что в его городке зафиксировано одновременно несколько случаев неизвестного науке инфекционного заболевания, сопровождающегося резко выраженным психическим расстройством, проявляющимся в весьма агрессивных и даже опасных для окружающих формах. («Возможно, — провозглашал с кафедры курносый толстячок, — в этот момент они воображают себя боа констрикторами…») При этом была зачитана ставшая впоследствии знаменитой копия истории болезни все того же М.
Не успел докладчик вернуться на место, как в центр зала выскочил Канн и, тряся козлиной бородкой и хилыми кулаками, потребовал введения в городе особого санитарного режима, вплоть до полной карантинной изоляции области. Вслед за этим последовали и обычные для его репертуара обвинения в поголовном дилетантстве медиков, рвачестве и так далее — на разоблачения подобного рода неистовый профессор никогда не скупился.
Это-то все и испортило.
Если бы он спокойно изложил свои соображения и доводы, объяснил, почему у него возникли нехорошие предчувствия, его выслушали бы всерьез и, возможно, сделали бы свои выводы. Но беда Канна заключалась в том, что он был почти гениален, а потому — амбициозен и нетерпим. Если его осеняла идея, он искренне не понимал, почему свой ход мыслей он должен кому-то объяснять: ведь ему самому все казалось ясным, как дважды два. И он тотчас приходил к выводу, будто собеседнику лень пошевелить мозгами, о чем его в той или иной форме и уведомлял.
«Да чего еще можно ожидать от этих (…и т. д., и т. п.) заполонивших медицину!»
Впрочем, в еще большее буйство Канн впадал, когда оказывалось, что его выстраданные и выношенные в душе открытия уже были кем-то совершены до него. Правда, он никогда не позволял себе обругать опередившего его коллегу — тут надо отдать должное его определенному благородству, — зато в таких случае доставалось по полной программе редакторам медицинских журналов и патентным бюро, а также лицам, случайно подвернувшимся под руку, вроде не слишком вежливого таксиста (кстати, подавшего потом на профессора в суд за «нанесение оскорбления действием»).
Вот таким был этот прославившийся после своей смерти пророк, в отличие от другого пророка, тоже упомянутого в этой истории, но в историю как в науку почему-то не вошедшего.
Но о нем позже, а сейчас следует вернуться к Канну и его злосчастному выступлению.
По одной из версий и великий Галилей пострадал не столько за то, что поверил в обычность нашей старушки Земли и лишил ее звания центра Вселенной, сколько потому, что, гордясь своим знанием, принялся ничтоже сумняшеся лажать все свято чтимые авторитеты и делал это намного охотнее, чем делился с ними научными доказательствами своей правоты. А ведь открытие его тогда вовсе не выглядело очевидным. Посмотрите сами, что вокруг чего вертится? Конечно — Солнце…
Да и Кассандра (а почему бы и нет?) могла быть, помимо всего прочего, скандальной бабенкой, перемешивающей свои истинные прорицания с претенциозными популистскими заявками. Уж кого-кого, а предсказателей древние чтили, и сложно поверить, что, невзирая на все проклятия свыше, у нее нашлось бы меньше почитателей, чем у откровенных шарлатанов.
Что ни говори, все истинные провидцы не были подарочками для общества, и в том, что Канна чуть не подняли на смех, а предложения его рассматривать и вовсе не стали, ему, по сути, следовало винить только самого себя.
Он был пророком. Все прочие — обыкновенными людьми.
Он был возмутителем спокойствия — большинство ратовало за привычный всем порядок.
Он вел себя, как хулиган, — а мало кому нравится выслушивать оскорбления в свой адрес, тем более незаслуженные.
Чем дерзновеннее открытие, чем абсурднее звучит какой-то смелый вывод, тем осторожнее следует к нему подходить и особенно — подводить остальных. Таково правило техники научной безопасности. Канн его проигнорировал и потому пострадал.
Если на девяносто процентов правды дать десять процентов заведомой, но аккуратно преподнесенной лжи, последнюю тоже примут за правду — прием, часто употребляемый политиками и идеологами всех мастей. Но если чистую правду огрузить не ложью, нет — просто чем-то посторонним, не имеющим отношения к делу, но противоречащим мнению большинства и, тем более, это большинство оскорбляющим, — худшей услуги истине оказать невозможно. Если человеку сказать: «Ты — сволочь, дважды два четыре», в нем невольно загорится протестующее: «А может, не четыре, а пять?» Признать то, что неведомое заболевание может представлять для всех опасность, после выступления Канна для его коллег — бедных простых смертных — означало то же самое, что расписаться под его хамскими заявлениями, что в Министерстве медицины засели сплошные жулики, а заодно согласиться с тем, что сами они все дураки, кретины, идиоты, имбецилы и так далее, — у Канна имелся целый список синонимов такого рода, а словарный запас профессора был на редкость богат, особенно по части оскорблений и ругательств.
Да и из чего следовало тогда, что карантин должен быть введен? (Посмотрите на небо — ведь солнце по нему крутится, солнце!) Несколько больных, слабое подозрение, почти ничем еще не подтвержденное, что болезнь вызывается каким-то вирусом неизвестного происхождения, — вот и все, что имелось у врачей на руках. Где тут можно взять основание для столь далеко идущих выводов? А карантин — не шутка, тут должна быть задействована и армия, и службы порядка, и вообще…
Все события развивались согласно обыкновенной житейской логике, да и не могли развиваться иначе.
Поднялся скандал.
Канн, оскорбленный в лучших своих чувствах, выскочил из конференц-зала, чтобы закончить жизненный путь под грузовиком со стройматериалами.
…И не надо обвинять автора этих строк в подрыве авторитетов: Канн действительно оказался провидцем, и чрезвычайное карантинное положение было-таки введено, пусть и с большим опозданием. И все же, если быть объективным, придется признать, что неуживчивый гений навредил и себе, и делу как только мог и даже сверх того. Ведь как знать, не устрой он этого скандала с «разоблачениями», мысль о необходимости предпринять какие-либо меры по предотвращению распространения эпидемии не вызвала бы у чиновников от медицины такого неприятия.
Трагедия на дискотеке произошла через день после гибели неистового пророка.
А на следующее утро…
Только такого открытия Альбине и не хватало — ее спаситель оказался сумасшедшим!..
Девушка подалась назад, чувствуя, что предает этим рефлекторным, но все равно подлым жестом своего спасителя, как предала тем, что выжила, своих больных.
Возле коричневато-зеленых глаз возникли на миг удрученные морщины.
— Да бросьте, малышка… простите, мэм, — погрустнел незнакомец, — не бойтесь, я тихий.
— Тихий, — повторила Альбина, кусая нижнюю губу. Плечи девушки вновь начали дрожать, но уже не от страха и не от рыданий, просто так. — Тихий…
— Ну а если вас это пугает, то могу уточнить — я из спецотделения. «Спецушник», это так у вас называется? — с необъяснимой иронией добавил он.
— То есть? — не поняла Альбина.
«Сумасшедший… Ну почему мне так не везет? Он вначале так мне понравился… — поежилась она. — Где же справедливость? Этот человек меня спас, а я…»
— Подождите, — вдруг широко улыбнулся он. — Вы что, всерьез?
— Что?
— Вы действительно не поняли, о чем я говорю? Послушайте, мэм… Но ведь на вас белый халат!
— Ну и что? — моргнула Альбина.
«Неужели он действительно псих? Ой как похоже на то… При чем тут мой халат?»
— Как что? Значит, вы медсестра и потому не можете не знать вашего же медицинского жаргона.
— Ей-богу, никогда не слышала такого термина… — покачала головой девушка. — Что значит «спецушник»?
Внутри у нее шла борьба, но она ощутила вдруг, что отсутствие логики в его высказываниях только кажущееся и что может еще оказаться, что он гораздо нормальнее, чем можно подумать с первого взгляда. Ведь если бы не эта проклятая синяя пижама…
— Вы из какого отделения?
— Из терапии, — с надеждой заглянула она в его незлые — на редкость незлые! — глаза.
«Ну, оправдайся же… Докажи, что ты такой, как все, нормальный странный человек!» — молил ее взгляд.
— А что, здесь и такое есть? — снова хмыкнул он. — Ладно, поверим на слово. Пожалуй, я совершенно правильно сделал, что спас вас, — похоже, вы и в самом деле ничего не знаете…
— О чем? — Сомнения, надежды, разочарование — все превращалось у нее теперь в раздражение. Еще немного и она бы рассердилась. — Да объясните же наконец, в чем дело?!
— Да, ситуация… — задумчиво потянул он, отворачиваясь от девушки и глядя в пластмассово-голубое небо. — Если не знаете… так лучше и не знать. «Спецпсихушка» — это понятие историческое. Лучше вот что… Считайте меня просто тихим и безобидным психом, который уже прошел курс лечения и готовится к выписке… Черт побери, — засмеялся вдруг Тихий, — но ведь теперь меня некому будет выписывать!
— То есть… вы уже здоровы, я правильно поняла? — неуверенно переспросила она.
Альбина явно чего-то недопонимала в его объяснениях, а он в точности так же чего-то недоговаривал, но девушке хотелось одного: верить. Верить в то, что он здоров, что она не одна и что на этого человека можно положиться.
— Считайте, что так, — окончательно развеселился он. — Лучше подумаем, что делать дальше.
Альбина нахмурилась — она была еще не готова к этому вопросу, хотя прекрасно осознавала, что его необходимо задать и получить ответ.
— Не знаю, — снова закусила губу девушка.
— Что ж… — Тихий обнял колени руками. — Давайте порассуждаем на эту тему вместе.
— А как вас зовут? — неожиданно спросила она.
— Это неважно, мэм… Давайте договоримся так: у меня провалы в памяти, и это я как раз забыл. Считайте, что меня не долечили… — немног