При виде их в домах быстро позакрывались двери и окна, но эти дома, похоже, интересовали констрикторов (а кем же еще могли быть эти двое?) в последнюю очередь. Молодой, передвигающийся чуть резвее, остановился напротив довольно богатого двухэтажного особнячка и принялся с обычной для констрикторов неторопливостью высаживать плечом металлическую калитку. Увидев это, охранник дачи быстро пробежал по коридору в комнату на противоположной стороне здания и спрыгнул на клумбу: его служебные обязанности не предусматривали защиту помещения еще и от заразных сумасшедших…
Калитка с треском открылась, и молодой потопал по песчаной дорожке, на иностранный манер обложенной бортиком из белого кирпича, а в образовавшийся проход уже заглянул обладатель экзотической прически.
Дом был на сигнализации, но констрикторов этот факт волновал мало, впрочем, сейчас вряд ли кто-либо стал бы обращать на нее внимание — полицейские участки пустовали или были перегружены работой совсем другого рода, — и уж тем более ее завывания не впечатлили разбившего окно человека в клетчатой рубашке. Он неторопливо перелез через подоконник, затем его примеру последовал и молодой.
Если бы в доме осталась хоть одна живая душа, ей бы довелось понаблюдать любопытнейшую картину — очутившись внутри помещения, констрикторы «выздоровели» на глазах: исчезли «характерные плавающие движения», на только что тупых лицах появилось осмысленное выражение, и оба, переглянувшись, захохотали.
— Ты — гений, Вороной, — подмигнул парень со стрижкой «отросший ноль».
— Кончай базарить, — отозвался тот. — У нас еще полно работы.
Он похлопал своего сообщника по плечу и широким, демонстративным жестом распахнул дверцу ближайшего шкафа.
— Мы что, снова должны куда-то идти? — удивилась Эльвира, массируя уставшие от долгой дороги ноги.
— Телефон не работает, — не глядя на нее, отозвался Рудольф. Ему все еще не верилось, что все происходит наяву, и от этого он ощущал тяжелую пустоту в душе. — А я должен…
— Что вы должны? — устало проговорила журналистка. — Когда начинается светопреставление, никто уже ничего не должен! Нужно думать, как нам выбраться из города, а все остальное — слова.
— Пожалуйста, я вам не помеха, — пожал он плечами. — А мне надо, во-первых, дозвониться до жены, — уточнять, что Альбина всего лишь его невеста, Рудольф не собирался, — а затем подумать, что я могу предпринять. В конце концов, я обязан…
Рудольф запнулся — он и сам не мог сформулировать, что именно и кому он был обязан. Он знал, что должен что-то сделать, иначе перестанет уважать себя, — и ничего кроме.
…В горах часто все зависит от действий каждого. Или в любом месте, где человека подстерегает опасность?
Рудольф очень не любил себе в этом признаваться, но в нем уживалось сразу две личности — с разными жизненными установками, с совершенно не похожим типом поведения. Он ухитрился убедить себя в том, что это не так, что он целостен и един — но пропасть последнее время между этими двумя разрослась, угрожая уничтожить какую-то из частей. Какую именно, догадаться было несложно; второй Рудольф возникал обычно ненадолго — в горах, во время отпуска, в то время как первый занимался упрочением своего положения и делал это весьма профессионально во всех смыслах этого слова. Сама избранная им дорога заставляла порой петлять, порой хитрить и ловчить, надеясь лишь на самого себя, в конечном случае, и работая. В коридорах того учреждения, куда забросила его судьба, было не принято «идти в одной связке», а если этот термин и использовался порой, то обозначал союзы и блокировки совсем другого типа, чем в основном его значении.
В этом обществе он был и своим, и чужим одновременно. Своим — по происхождению, поскольку родители Рудольфа много лет проработали в государственном аппарате на весьма приличных должностях. Чужим — потому что детство и юность его прошли в совсем иной среде, в закрытом заграничном колледже, где было проще приобщиться к сокровищам мировой культуры и ценностям минувших эпох, чем к реалиям того небольшого восточноевропейского государства, где его угораздило родиться. Институт тоже не смог помочь ему в полной мере приблизиться к той действительности, в которую ему однажды предстояло окунуться: хоть контингент там был намного разнообразнее, Рудольф на первой же неделе прибился к компании далеких от житейской грязи интеллектуалов и общался в основном с ними и преподавателями. Полным «ботаником» и «инопланетянином» он не стал, поскольку для этого его слишком хорошо обучали и мотивировали, и потому позже, когда наивный идеалист был бы потрясен контрастом между воображаемым миром и несовершенным реальным и принялся бы разоблачать «виновных» и пытаться переделать все вокруг под свои представления «как все должно быть устроено на самом деле», Рудольфу хватило гибкости и сообразительности найти приемлемую для всех компромиссную линию поведения.
Лишь только Рудольф получил диплом, влиятельный отец пристроил его в мэрию их родного городка на непыльную должность заместителя председателя комиссии по организации досуга и культурно-зрелищных мероприятий. Это было последним подарком от семьи — не прошло и полгода, как родители Рудольфа погибли в авиакатастрофе.
Увольнять его никто не стал: по происхождению «свой», лямку тянет честно, проблем никому не создает — пусть себе работает помаленьку, а там, глядишь, и впрямь полностью в коллектив впишется… Со своей стороны Рудольф принял не слишком нравящиеся ему «правила игры» как некий не зависящий от него факт и считал, что не ему исправлять придуманные кем-то другим неписаные законы. Раз его вынуждают порой идти на компромисс с совестью, вместо того чтобы таранить стены лбом, считал он, лучше постараться свести уступки далекой от идеала действительности до минимума, и находил душевные отдушины вне службы. Вдобавок многих темных сторон бытия Рудольф до сих пор ухитрялся благополучно не замечать по той простой причине, что не сталкивался с ними вплотную, а если на какие и натыкался, то легко мог поверить, что перед ним не правило, а случайное исключение из него. И все же порой собственная моральная раздвоенность его тяготила, и только мысли о том, что вокруг полно зла более серьезного, чем его мелкие прегрешения, не позволяли Рудольфу потерять уважение к себе, во всяком случае надолго. Он был честнее многих своих коллег, не ставил главной задачей нахапать побольше — и это уже само по себе было достойно уважения. Все в этом мире относительно…
Сейчас в его представлениях о порядке вещей что-то сломалось — опасность напомнила о совсем других взаимоотношениях, напомнила о второй его личности. Бросила вызов и потребовала Поступка. Пока смутно, так что Рудольф и сам с трудом осознавал это, но все же достаточно сильно, чтобы зудение совести становилось все нестерпимее.
Нужно было защитить Альбину — это дело выглядело совсем конкретным и простым.
Надо было подумать о том, чтобы не подставить под удар новую знакомую: какой бы самоуверенной и самостоятельной ни выглядела Эльвира, она оставалась женщиной.
Надо было подумать и об остальных… о тех, кого он не знал, не мог знать, но о ком через сопричастность к власти — пусть иллюзорную — был ответствен. Ответствен, как те, кого сейчас не было в городе. Как те, кто оставил его и подставил. Нет, больше, чем они, — все уступки совести всплыли вдруг в памяти, словно намекая: пришло время выбирать между подлостью и платой за свою нетвердость.
Стараясь избавиться от этих мыслей, Рудольф потер лоб. Ему стало тошно.
— Ладно, не будем об этом, — проговорил он, не глядя на Эльвиру. — Сейчас я… нет, мы пойдем к одному человеку, это тоже недалеко. Затем я отправлюсь к жене. Если не хотите идти со мной, подумайте, как вы можете защититься, оставаясь в квартире. Она к вашим услугам. К сожалению, я не смогу проводить вас из города, хотя, если хотите, можете взять мою служебную машину… надеюсь, вас пропустят.
Эльвира подняла голову и прищурилась. В ее душе тоже происходила подобная борьба, и потому на лице молодой женщины возникла не совсем уместная улыбка.
— Помните, я сказала, что катастрофы, быть может, нужны людям для того, чтобы они могли разобраться в себе, осознать свою истинную цену? — заглянула она Рудольфу в глаза. — Так вот, я иду с вами. Я хочу познакомиться с собой… и посмотреть, что из этого выйдет.
Рудольф удивленно взглянул на журналистку и ничего не сказал. Он очень хорошо понимал ее сейчас, как и то, что, находясь рядом с Эльвирой, он будет мучить себя вопросом «Кто я есть на самом деле?».
«Сюда никто не придет… сюда никто не придет…» — как заклинание повторял шестидесятилетний продавец, наблюдая за смутным мельканием человеческих фигур между покрывающими стекло магазина «Охота» рекламными надписями.
Констрикторы не должны были появиться здесь, потому что это был магазин. Остальные люди — потому что магазин не был продуктовым.
На улице было людно, словно какая-то шальная демонстрация стихийно образовалась там и шла теперь по городу, протестуя против неожиданного несчастья. Занявшая большую часть стекла реклама мешала продавцу разглядеть подробности, но лишь одного он опасался всерьез — что случайный камень разобьет витрину, впустив внутрь чужие взгляды.
Он хотел одного — отсидеться, а потом, когда шум поутихнет, как и все остальные, податься подальше из города.
«Сюда никто не придет… не придет…» — не то убеждал, не то упрашивал он вывороченные зеленые буквы.
Неожиданно стекло треснуло, разлетевшись по магазину блестящим дождиком мелких осколков (более крупные части со звоном опали прямо возле витрины). Какая-то фигура возникла в проеме, заставив продавца присесть, но вряд ли она принадлежала констриктору — до сих пор никто из них не прыгал так резво и не размахивал баграми. Молодой парень в полосатой майке, плечистый, накачанный, как культурист, но не столь массивный, призывно махнул рукой, соскочил на осколочную россыпь, и тут же через витрину в магазин хлынула целая группа таких же молодых, здоровых и наголо обритых парней.