, чем какой-нибудь сын Велиара своим мошенничеством.
Пей, Ефан, мой любимый. Эта ночь так благоуханна. И почему ты должен меня потерять? Я тебя не покину, если только ты сам не прогонишь меня. Лучше давай я спою тебе песню, которой ты меня научил:
Я нарцисс саронский, лилия долин? Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами. Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами.
Но ты совсем не слушаешь меня…
Священники из Рамы, отцы которых служили под его началом, странствующие пророки из его школы, все они описывают Самуила так: высок и худ, косматая седая грива, жидкая борода, которой никогда не касалась бритва брадобрея, глаза истового ревнителя веры, жесткая складка рта — этот человек видел врага в каждом, кто не сразу покорялся его воле и велению Бога, ибо Бог был царем Израиля, а Самуил — Его наместником перед народом,. Самуил судился с народом, возжелавшим себе царя, который отвечал бы своим голосом и поражал собственным мечом. Суровыми словами обрисовал он сущность владыки, поставленного на царство, и предупредил, что безграничная власть портит человека. Но народ Израиля оказался глух к этим словам. По-моему, Самуил вряд ли сумел понять, почему народ так упорствовал в своих требованиях заполучить живого царя из крови и плоти и почему именно ему, не худшему из судей израильских, пришлось поступиться своим местом и помазать на царство человека.
Лилит, любимая, отведай царского вина. И погладь мне виски, а то голова разболелась. Откуда приходят бури, которые изменяют лик мира, и что порождает их? Если когда-нибудь появится человек, способный предугадать их направление, то он прослывет мудрее самого царя Соломона…
Самуил спорил и с Господом Богом; в своей книге он привел слова Господа, которые Тот сказал ему: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними».
Какова самоотреченность Того, кто отделил свет от тьмы и воду от воды.
Возможно, что Бог говорил так, чтобы утешить Самуила; но по всем свидетельствам, Самуилу хватило бы характера снести этот удар и без божественных увещеваний. Скорее, по-моему, толкователь Господних слов выражал собственные чувства: это он, Самуил, считает себя отвергнутым, только переносит свою обиду в сердце Бога.
Ведь слова, услышанные Самуилом, весьма знаменательны. Нужно лишь вслушаться в их оттенки. Разве в них не узнается голос старого человека? Он глава небольшого племени; у него есть свои слабости и свои достоинства; он пытался утвердить справедливость и действовать по совести; он старался помочь своим соплеменникам; но настали новые времена…
Новые времена…
Голос твой, Лилит, Моя любимая, подобен весеннему ручейку; слова, которым я тебя научил, так сладкозвучны в устах твоих:
Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…
Но когда они начались, эти новые времена с их новой смутой, из-за которой Израилю понадобилась новая власть? Когда последняя кочевая семья последнего кочевого племени получила свой земельный надел? Когда бронзу сменило железо? Когда на рынке перестали менять шерсть на зерно, а начали все продавать за кусочки серебра? Когда честный пастух стал базарным крикуном, торговцем, ростовщиком?
Настали новые времена, но Самуил, хотя и был прозорливцем, не разглядел их. Он объезжал Израиль каждый год по одному и тому же кругу — через Вафиль до Галгала и Миццы — и судействовал во всех этих местах и возвращался в Раму, ибо там находился его дом, там он вершил суд остаток года, там же он воздвиг Господу алтарь и думал, что так все останется до конца его дней. Настало, однако, время, когда уже нельзя было не внять голосу народа, и Господь сказал свое слово Самуилу, и Самуил избрал Саула, сына вениамитянина Киса, который был на голову выше всех прочих людей из своего народа; Самуил отправился искать отцовских ослиц, а нашел целое царство.
Вот что сообщает нам Самуил в своей книге, и смысл его слов ясен: Саул
— царь над Израилем по милости Самуила, первосвященника, судьи и пророка, он — творение Самуила и всем обязан ему.
Но есть и другое предание о воцарении Саула. Многое остается темным. Современников нет в живых, а документы уничтожены царем Давидом: человек, по воле которого повешены последние отпрыски мужского пола его предшественника Саула, не мог не истреблять и память о нем.
Бродячие сказители рассказывают по рынкам и у городских ворот, как однажды пришел Саул позади волов с поля и услышал плач народа; он узнал, что аммонитянин Наас осадил город Иавис в Галаа-де и пригрозил выколоть каждому жителю города правый глаз, чтобы положить бесчестье на весь Израиль. Рассказывают, будто сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии. Он взял пару волов и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские через послов. Во всяком случае, собралось к нему столько народу, что он разделил его на три отряда и отправился с ними в Иавис Галаадский, а там во время утренней стражи напал на аммонитян и поразил их до дневного зноя, и освободил город.
Здесь по воле Яхве и родился новый вождь израильский — как Гидеон, как Иеффай, как длинновласый Самсон. Но теперь народу нужен был царь, и народ отправился с ним к святыням Галгала и, принесши мирные жертвы, поставил там Саула царем.
Народ, а не Самуил.
— Ты зябнешь, Ефан, мой любимый.
— Бури, которые изменяют лик мира, веют стужей.
— Мои бедра теплы, любимый, я раскрою их для тебя.
— Мед и молоко под языком твоим, Лилит, моя любимая, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана. Ласки твои лучше вина…
С тех пор как праотец наш Авраам переселился из Ура Халдейского в Ханаан, на долю нашего народа выпало немало скитаний. Опыт научил нас, что лучше отправляться в путь с небольшой поклажей, уповая на Бога.
Однако мои архивы состояли из несметных глиняных табличек и пергаментов, и все это было необходимо взять с собой. Но при виде целого каравана вьючных ослов, груженных ящиками моих архивов, мог ли я отказать Есфири, любимой моей супруге, взять ее сундуки и ковры, а Олдане, матери моих сыновей, забрать ее любимую утварь, а моей наложнице Лилит — ее баночки, коробочки, пудреницы? Поклажа и впрямь сама порождает новую поклажу, ибо на каждую пару ослов с полезным грузом нужен третий осел с провизией для погонщиков и животных.
Шли дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван, плетущийся по песчаной дороге — сорок ослов с погонщиками и моею семьей, — я вспоминал долгий путь в пустыне Синайской. Возможно, в пересчете на каждого человека, дети Израиля тащили с собой поменьше скарба из Египта, чем мы из Езраха, зато нас в Иерусалиме ожидало, пожалуй, столько же неизве-стностей, сколько их Б земле обетованной.
Есфирь покачивалась на ослике, ее опаляло безжалостное солнце, под глазами у нее темнели круги; она опиралась на Сима и Селефа, моих сыновей от Олданы, которые шагали рядом. Сердце мое сжалилось над Есфирью, и я велел сделать привал в тени большого валуна, на макушке которого росло дерево теревинф.
Но Есфирь сказала:
— Я знаю, Ефан, ты спешишь в Иерусалим.
Я поглядел на ее осунувшееся лицо, услышал, как трудно ей дышать, и вспомнил ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую женщину, человека редкой душевной красоты. И я сказал:
— Мне хочется прибыть туда вместе с тобой, любовь моя.
Она проговорила:
— Если Господь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ко мне Ангел Господень, положит мне руку на сердце, и оно замрет.
И послал Господь ей сон, она спала в тени, пока не подул вечерний ветер и не настала пора вновь отправиться в путь. Долгим он оказался, и продвигались мы медленно, ибо приходилось останавливаться каждый раз, когда Есфирь слабела. Но на седьмой день мы достигли перевала над рекой Кедрон, откуда открывался вид на Иерусалим — на его валы, и ворота, и башни над воротами, на его поблескивающие крыши, на его скинию, пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.
Тут я пал ниц перед Господом и возблагодарил его за то, что он сподобил меня и моих близких увидеть Иерусалим; я поклялся принести на жертвенник, что воздвиг царь Давид на гумне иевусеянина Орны, жирного барашка и нежного козленка — барашка в благодарность за благополучное окончание путешествия, а козленка с молитвою о Божьей помощи в граде Давидовом и при дворе царя Соломона.
На стенах и башнях стояли дозорные, которые издалека заметили нас и следили за нашим приближением к большим воротам. Стражник-хелефей остановил нас, а когда я показал ему свой пропуск, он позвал начальника привратной стражи.
— Гм, историк? — Начальник стражи оказался грамотным. — В Иерусалиме нужны каменотесы, каменщики, носильщики раствора, сапожник тоже пригодился бы, а тут нате вам, историк пожаловал.
Я показал царскую печать.
— Этому народу нужна история, — продолжал начальник стражи, — как мне нарыв на члене. Дураками они рождаются, дураками и помрут: они блудодействуют со своими матерями и овцами, а ты хочешь наделить их историей. Им и без твоей истории тошно. — Он тыкнул грязным толстым пальцем в один из ящиков. — Что там?
— Мой архив.
— Открывай.
— Но таблички выпадут, все перепутается.
— Открывай, тебе говорят.
Узел никак не развязывался. Я изо всех сил тянул за ремни. Вдруг ящик открылся, и бесценные глиняные таблички полетели в пыль. Толпа у ворот заухмылялась. Кровь бросилась мне в лицо, я хотел прикрикнуть на начальника стражи, но тут взгляд мой упал на толпу. Это были странные люди, совсем не такие, каких встречаешь в провинциальном городке вроде Езраха. Это были воры, бездельники, бродяги, беглые рабы, словом, головорезы; и все в лохмотьях; тут же были и калеки, которые словно нарочно выставляли всем на обозрение свои культи, липкие волосы, гноящиеся глаза. Это