кто-то из поэтов сказал:
Мы выпили… Ну что ж, простит Аллах.
Я исцелился и отвечу судьям:
Пусть грешен я, но божьи на губах
Моих слова: «Сие полезно людям!»
Потом садовник, в тот же час и минуту, поднялся и, открыв одну из кладовых под этим портиком, вынул оттуда голову очищенного сахару и, отломив от нее большой кусок, положил его в кубок Hyp ад-Дина и сказал: «О господин мой, если ты боишься пить вино из-за горечи, выпей его сейчас – оно стало сладким». И Hyp ад-Дин взял кубок и выпил его, а потом чашку наполнил один из детей купцов и сказал: «О господин мой Hyp ад-Дин, я твой раб!» И другой тоже сказал: «Ради моего сердца!» И поднялся еще один и сказал: «Ради Аллаха, о господин мой Hyp ад-Дин, залечи мое сердце». И все десять сыновей купцов не отставали от Hyp ад-Дина, пока не заставили его выпить десять кубков – каждый по кубку.
А нутро у Hyp ад-Дина было девственное – он никогда не пил вина раньше этого часа – и вино закружилось у него в мозгу, и опьянение его усилилось. И он поднялся на ноги (а язык его отяжелел, и речь его стала непонятной) и воскликнул: «О люди, клянусь Аллахом, вы прекрасны, и ваши слова прекрасны, и это место прекрасно, но только здесь недостает хорошей музыки. Ведь сказал об этом поэт такие стихи:
Вино по кругу! Стар и млад пусть пьет!
Пускай луна нам чашу подает!
Не пей без музыки – пьют даже кони,
Когда подсвистывает коновод!
И тогда поднялся юноша, хозяин сада, и, сев на мула из мулов детей купцов, скрылся куда-то и вернулся. И с ним была каирская девушка, подобная свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо ее смущало сияющее солнце: с чарующими глазами, бровями, как изогнутый лук, розовыми щеками, жемчужными зубами, сахарными устами и томными очами; с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами, как сирийские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завернутому в кусок полотна. И поэт сказал о ней такие стихи:
Язычникам когда бы показалась,
Превыше всех богов бы им казалась,
За ней отшельник – труженик пророка —
На запад повернулся бы с востока,
А если б в море горькое упала,
От уст ее вода бы сладкой стала.
А другой сказал и отличился:
О, бедер полнота, о, стана абрис юный!
Глаза ее дарят забвенье и восторг,
Уста похожи на рубин и лепесток.
До пят волос поток течет утяжеленный.
Но берегись! Счастлив не будешь ты, влюбленный!
Жестокости одной душа ее верна,
Гранитная скала влюбленному она.
Не знает промаха ее бровей излука,
Влюбленного она разит стрелой из лука.
О, красота ее превыше красоты.
И людям не даны подобные черты.
И эта девушка была подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и было на ней синее платье и зеленое покрывало над блистающим лбом, и ошеломляла она умы и смущала обладателей разума…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала восемьсот шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что садовник того сада привел юношам девушку, о которой мы говорили, что она до предела красива, прелестна, стройна станом и соразмерна, и как будто о ней хотел сказать поэт:
Она явилась в синем одеянье,
Лазурная, как неба глубина,
Она явилась в синем одеянье,
Как зимней ночью летняя луна.
И юноша-садовник сказал девушке: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звезд, что мы пожелали твоего прихода только для того, чтобы ты развлекала этого юношу, прекрасного чертами, господина моего Hyp ад-Дина. И он не приходил к нам раньше сегодняшнего дня». – «О, если бы ты мне сказал об этом раньше, чтобы я принесла то, что у меня есть!» – воскликнула девушка. «О госпожа, я схожу и принесу тебе это», – сказал садовник. И девушка молвила: «Делай как тебе вздумалось!» – «Дай мне что-нибудь как знак», – сказал садовник. И девушка дала ему платок. И тогда садовник быстро ушел и отсутствовал некоторое время, а потом вернулся, неся зеленый мешок из гладкого шелка с двумя золотыми подвесками. И девушка взяла мешок у садовника, и развязала его, и вытряхнула, и из него выпало тридцать два кусочка дерева, и девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, и, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натертую, изделие индийцев. И девушка склонилась над ней, как мать склоняется над ребенком, и пощекотала ее пальцами руки, и лютня застонала, и зазвенела, и затосковала по прежним местам, и вспомнила она воды, что напоили ее, и землю, на которой она выросла и воспиталась. И вспомнила она плотников, которые ее вырубили, и лакировщиков, что покрыли ее лаком, и купцов, которые ее доставили, и корабли, что везли ее, и возвысила голос, и закричала, и стала рыдать, и запричитала, и казалось, что девушка спросила ее об этом, и она ответила тотчас, произнося такие стихи:
Я деревом была, приютом соловья,
Его ласкала ветвь зеленая моя.
Внимала соловьям, стенаньям их учась,
И потому пою так жалобно сейчас.
Злой дровосек поверг несчастную меня
И в лютню превратил в прекрасную меня.
И вот, когда персты касаются струны,
Все узнают, что я погибла без вины.
Поэтому любой, кто говорит со мной,
Услышав песнь мою, становится хмельной.
Сочувствие творец вселяет в их сердца
И голосом моим терзает без конца.
Красавица газель, свободу дав перстам,
Прохладною рукой мой обнимает стан.
Пусть всеблагой Аллах не разлучает нас,
Пусть не живет любовь, что покидает нас.
И потом девушка немного помолчала, и положила лютню на колени, и склонилась над ней, как мать склоняется над ребенком. И потом она ударила по струнам на много ладов, и вернулась к первому ладу, и произнесла такие стихи:
О, если бы она к тому, кто еле жив,
Пришла, его болезнь на время облегчив!
С ним вместе соловей поет в ночном дыму,
Как будто бы гнездо наскучило ему.
Вставай же! Полночь встреч луной освещена,
Светя, возлюбленным потворствует она.
Завистникам всю ночь пусть будет не до нас,
Нам возвестит струна любви сладчайший час.
Гляди – здесь все найдешь для радости мирской:
Нарцисс, и нежный мирт, и розу, и левкой!
И есть для счастья все. Нам ночь приносит в дар
Тебя, меня, вино и золотой динар.
Спеши же счастье взять – минует сладкий час,
И сказка лишь одна останется от нас.
И Hyp ад-Дин, услышав от девушки эти стихи, посмотрел на нее оком любви и едва мог овладеть своей душой от великой к ней склонности, и она тоже, так как она посмотрела на всех собравшихся сыновей купцов и на Hyp ад-Дина и увидела, что он среди них – как луна среди звезд, ибо он был мягок в словах, и изнежен, и совершенен по стройности, соразмерности, блеску и красоте – нежнее ветерка и мягче Таснима, и о нем сказаны такие стихи:
Клянусь его лицом и нежными устами,
Улыбкою его, в которой волшебство,
Одеждою клянусь, пристойными речами,
И белизною лба, и кудрями его,
Бровями – стражей глаз, чьи тяжелы препоны,
Когда нахмурятся и станут строги вдруг,
И завитком волос – они, как скорпионы,
Готовы погубить укусами разлук,
Клянусь его ланит душистым кипарисом,
И жемчугом зубов, и сердоликом уст,
И торсом молодым, и стана гибким тисом,
Несущим халцедон груди его, – клянусь,
И бедрами, что так колышутся в движенье,
Что трепетом полны в недвижности самой,
И шелковых одежд пленительным скольженьем,
Находчивостью слов, веселостью живой.
Клянусь, что и ветрам дыханья не хватило,
И вся их мощь его дыханием полна,
Что красоте его завидует светило,
И ноготку его завидует луна.
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Когда же настала восемьсот шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Hyp ад-Дин услышал слова этой девушки и ее стихи, ему понравилась их стройность (а он уже склонился от опьянения), и он начал восхвалять ее, говоря:
Пьян от любви и от вина,
Хочу услышать снова,
Как говорит ее струна:
«Аллах внушил нам слово!»
И когда Hyp ад-Дин проговорил эти слова и сказал свои нанизанные стихи, девушка посмотрела на него оком любви, и увеличилась ее любовь и страсть к нему. Она удивилась его красоте, прелести, тонкости его стана и соразмерности и, не владея собой, еще раз обняла лютню и произнесла такие стихи:
Меня корит за то, что на него гляжу,
Бежит меня, хотя моей владеет жизнью,
Стыдит, хоть знает, что душой ему служу,
Как будто сам Аллах внушил ему решенье.
«Глядите на него, – глазам своим твержу, —
Вот на руке моей его изображенье!»
Но очи не хотят замены никакой.
А сердце лишь ему готово в услуженье.
Хотела б вырвать я его своей рукой
За то, что зависти во мне не унимает.
Я сердцу говорю: «Сыщи себе покой!»
Но сердце одному ему всегда внимает.
А когда девушка произнесла эти стихи, Hyp ад-Дин удивился красоте ее стихотворения, красноречию ее слов, нежности ее выговора и ясности ее языка, и его покинул разум от сильной страсти, тоски и любовного безумия. Он не мог терпеть без нее ни минуты и, наклонившись к ней, прижал ее к груди, и она тоже бросилась к нему и вся оказалась близ него. Она поцеловала его между глаз, а он поцеловал ее в уста, сжав сначала ее стан, и начал играть с нею, целуясь, как клюются голубки. И девушка повернулась к нему и стала делать с ним то же, что он делал с нею, и присутствующие смутились и поднялись на ноги, и Hyp ад-Дин застыдился и снял с нее руку. А потом девушка взяла лютню и, ударив по струнам на много ладов, вернулась к первому ладу и произнесла такие стихи: