– Почему ты не хочешь хоть раз послушать меня, Ева? Тебе кажется, что я сама не знаю, что говорю, что я просто старая дура. Но традиции не пустой звук. В такие трудные времена очень важно держаться всем вместе. Наша вера очень важна, хотя ты, похоже, и готова отказаться от нее.
Ева бросила на стол полотенце и быстро заморгала, пытаясь сдержать слезы.
– Мамуся, я не отказываюсь от своей веры!
– Ты ведешь себя так, словно считаешь меня слепой, но я все вижу, особенно, как ты говоришь об этом юноше-католике. Я тебя предупреждала, но ты меня не слушаешь.
Эти слова, произнесенные холодным осуждающим тоном, прозвучали как пощечина. Евины щеки запылали – от чувства вины и смятения кровь прилила к лицу.
– Мамуся, ты даже не знаешь его. Реми – хороший человек.
– На свете много хороших людей, Ева, но зачем тратить время на католика? Думаешь, что ты лучше своих соплеменников, но от себя убежать невозможно.
– Я и не пытаюсь!
– Ох, Ева, ты и правда пытаешься убежать – забыть, кто ты, с тех самых пор, как мы сюда приехали.
Ева повернулась к ней, и внезапно ее поразило, как исхудала мать. Как она могла не замечать этого прежде? Лопатки мамуси напоминали птичьи крылья, а острые ключицы выпирали из-под блузки. Несмотря на гнев и обиду, Ева почувствовала тревогу.
– Мамуся, я никуда не убегаю и ничего не забыла. Я просто… испытываю чувства, которых сама от себя не ожидала. Но не бойся, ничего такого не было.
Лицо мамуси покраснело.
– Значит, ты признаешься? Ты его любишь?
– Я этого не говорила.
– Тогда запомни вот что. Мы с твоим отцом уехали из Польши совсем еще молодыми на поиски новой жизни для себя и для нашего ребенка, которого надеялись однажды произвести на свет. Ты, Ева, стала этим ребенком, и ценой жертв, на которые нам пришлось пойти, ты родилась свободной. Если ты отречешься от своей веры, от своих корней, ты предашь нас и тебе никогда не удастся это исправить.
– Мамуся…
Но мать уже пошла к двери.
– Ты разочаровала меня, Ева, и такого сильного разочарования я еще не испытывала за всю свою жизнь.
Ева еще долго стояла как вкопанная и смотрела ей вслед, мысли крутились у нее в голове, она не понимала, почему все, кто был ей дорог, казалось, стремились только к одному – разбить ей сердце.
На следующий день после полудня, когда Ева с головой ушла в работу, в дверях маленькой библиотеки вдруг появился отец Клеман.
– Как идут дела? – поинтересовался он.
– Новые бумаги нам очень помогли. – Ева со вздохом показала на толстую стопку документов, которые она уже сделала. – Только, знаете, я… я не справлюсь со всем этим без Реми.
– Мне тоже хочется, чтобы он остался, – сказал отец Клеман. – Но, возможно, у подполья для него есть другие задания. Он продемонстрировал ум и находчивость, сопровождая детей, и не исключено, что ему доверят еще какую-нибудь работу.
– Он нужен здесь. Я не могу заниматься всем этим в одиночку.
Отец Клеман вздохнул:
– Возможно, они пришлют на подмогу кого-нибудь вместо него.
Ева в недоумении уставилась на священника. Как ему могло прийти в голову, что кто-то способен заменить Реми?
– Отец Клеман… – начала было она.
– Твоя работа здесь очень важна, Ева. Ты ведь понимаешь это?
Ева склонила голову:
– Да, но я…
– Ева, – перебил он ее, – можно отвлечь тебя на час? Я хочу тебе кое-что показать.
Ева замерла в нерешительности, но потом кивнула. Не сказав больше ни слова, он вывел ее из библиотеки в церковь, а затем – на улицу, освещенную ярким дневным солнцем.
Они молча зашагали в центр города. С карнизов, сверкая в лучах солнца, свешивались сосульки, а крыши домов покрывал ослепительно-белый снег. Отец Клеман вежливо кивнул двум нацистским солдатам, которые стояли у стены одного из домов, а Ева отвела взгляд. В последнее время их стало здесь слишком много – всегда одетые строго по форме, с грозными лицами. В маленьком городке, где любой приезжий, даже не в военной форме, всегда оказывался в центре внимания, они сильно выделялись на общем фоне.
– Я могу задать вам вопрос? – подала голос Ева, когда они свернули с площади на тихую улицу Жиро.
– Конечно, Ева.
– Вам не кажется, что я… – Ее голос сорвался, и она глубоко вздохнула: – Вам не кажется, что я предаю свою религию? Своих родителей?
Отец Клеман с удивлением посмотрел на нее, и они ненадолго прервали разговор, чтобы поприветствовать месье Деньо. Тот, стоя около своей мясной лавки, беседовал с местным жандармом, которого Ева часто видела в городе. Месье Деньо с раздраженным видом помахал им рукой, а жандарм даже не удостоил взглядом.
– Ева, ну разумеется, я так не думаю, – ответил отец Клеман, когда они свернули в узкий темный переулок между двумя жилыми домами. – Почему ты об этом спрашиваешь?
Ева смутилась от того, что на глазах у нее выступили слезы.
– Это все из-за мамы, – только и смогла сказать она.
– Ох, Ева. – Отец Клеман смотрел на нее глазами, полными грусти.
Бродячая кошка, такая тощая, что ребра проступали сквозь облезлую шкуру, вынырнула из дверного проема и прошмыгнула под занесенный снегом велосипед, который стоял у стены. Ева почувствовала жалость к этому несчастному живому существу. Кошка непременно умрет с голоду или замерзнет, если ее никто не приютит.
– Может быть, она права, – пробормотала Ева. – Я не молюсь, как она, хотя понимаю, что молиться нужно. Для родителей традиции всегда были важнее, чем для меня, и я, наверное, должна стыдиться этого, особенно сейчас. Когда немцы пытаются уничтожить нас, стереть с лица земли.
Отец Клеман вздохнул.
– Ева, вот что тебе скажу насчет необходимости беспрекословно выполнять религиозные правила. Видит Бог, они играют очень важную роль в жизни священника. Но с тех пор, как началась война, я понял кое-что еще: если мы верим, то наша вера всегда с нами. Тогда что бы мы ни делали, где бы ни оказались, наши помыслы всегда будут чисты. – Они свернули на маленькую улицу Фландена, где стояли жилые дома и откуда открывался вид на заснеженные холмы. – Я думаю, самое главное, это то, что у тебя в душе. Ты все еще веришь в Бога?
– Да, разумеется. – Вопрос застал ее врасплох, потому что даже посреди такого ужаса и мрака, когда ей казалось, что Бог не слышит ее, она все равно ни разу не усомнилась в его существовании.
– И ты стала католичкой за время работы в церкви?
Она пристально посмотрела на него:
– Нет, конечно!
Он улыбнулся:
– Но твоя мать переживает из-за этого, не так ли? Что ты в какой-то момент можешь стать одной из нас?
Ева замялась.
– Да. Она… Она говорит об обращении в католицизм как о самом ужасном, что только может случиться с человеком. Простите, – тут же добавила она.
Отец Клеман покачал головой:
– Ева, ей просто страшно. И я не виню ее в этом. Ты нашла способ, как помочь благому делу, но представь, какой беспомощной чувствует себя она, особенно теперь, когда рядом нет твоего отца. Ты не можешь винить ее в том, что она боится потерять и тебя тоже. И для ее спокойствия постарайся почаще молиться вместе с ней. Возможно, тебя это тоже утешит. Но главное, не забывай прислушиваться к своему сердцу. Ты не должна слепо следовать ни ее, ни моим словам. Ты одна знаешь, как именно тебе общаться с Богом, и никто не вправе решать за тебя.
Ева ощутила, как между ними воцарилась приятная умиротворяющая тишина.
– Благодарю вас, отец Клеман.
– Ты можешь в любое время приходить ко мне, Ева. И точно так же в любой момент ты можешь обратиться к Богу. Самые темные пути в нашей жизни это те, по которым мы предпочитаем идти в одиночестве. – Через мгновение отец Клеман резко свернул направо, на маленькую боковую улочку, носившую имя Николя Тюри, и потянул за собой Еву. Они внезапно остановились около узкого трехэтажного каменного дома с одним-единственным маленьким балконом, нависавшим над улицей. Отец Клеман постучал один раз в потрескавшуюся черную дверь, помедлил, а затем быстро постучал еще три раза. Прошло довольно много времени, прежде чем дверь открылась и на пороге появилась почтенного вида женщина с узкими глазками и седыми волосами, собранными в пучок. Ева видела ее в церкви, но никогда с ней не разговаривала. Широкая улыбка появилась на лице женщины, как только она узнала священника.
– Отец Клеман! – Она вышла за порог и расцеловала его в обе щеки, а затем бросила взгляд на Еву, и ее глаза снова превратились в две щелочки. – Чем обязана такой чести?
– Мадам Травер, позвольте представить вам мадемуазель Моро, – сказал отец Клеман и официальным жестом указал на Еву. – Мадемуазель Моро, это мадам Травер.
Мадам Травер кивнула Еве, но ее взгляд был по-прежнему подозрительным.
– И что привело вас сюда, мадемуазель Моро? – спросила она, а затем перевела взгляд на отца Клемана.
– Она – одна из нас, – объяснил отец Клеман. – И я хочу, чтобы она увидела детей.
Секунду мадам Травер стояла абсолютно неподвижно.
– Отец Клеман, при всем моем уважении к вам, мы стараемся, чтобы они как можно меньше общались с незнакомыми людьми. – Затем она снова посмотрела на Еву и холодно улыбнулась. – Надеюсь, вы понимаете.
– Мадам Травер, – возразил отец Клеман, – я уверен, что вы видели поддельные документы и разрешения на проезд, которыми мы снабжаем детей для их переправки.
– О чем вы? Я не совсем пони…
– Так вот, это дело рук мадемуазель Моро, – сообщил отец Клеман, прервав на полуслове возражения мадам Травер.
Женщина снова посмотрела на Еву, и ее лицо немного смягчилось, в нем исчезла прежняя холодность.
– Да что вы говорите.
– Думаю, ей тяжело целыми днями сидеть в церкви, даже не имея возможности пообщаться с теми, кого она спасает. И было бы неплохо показать ей тех, ради кого она так сильно рискует.
Мадам Травер открыла рот, чтобы возразить, но передумала. Она по-прежнему смотрела на Еву с подозрением, однако все же отошла в сторону, жестом пригласив их войти в дом. Ева пробормотала