«Знаешь, я никогда не говорю плохо о России. Мне кажется: кто-то должен это любить. Если никто не будет все это любить, тогда вообще пиздец…»
Яна слушает внимательно, и я думаю, «Ей-то я зачем все это рассказываю?»
«Ладно, прости, давай о другом поговорим»
«Нет, мне интересно»
«Расскажи про себя»
«Ну, я рассказывала уже. У меня несколько жизней. Одна – Вена, университет. История искусства и журналистка.
Потом – работа. Экологические организации, раньше в Словакии, теперь в Австрии. Недавно вот в Словакии меня арестовали, во время нелегальной демонстрации. Продержали целый день, очень странно было, впервые в жизни я почувствовала, что такое несвобода. Теперь я в Словакии в полицейских списках, как экстремистка. Скоро должен быть суд, из-за этой демонстрации».
«И как ты теперь ездишь? Подписку с тебя не взяли? О невыезде?»
С удивлением: «Как это подписку? Это же невозможно!»
«А я понял несвободу во французской тюрьме, перед депортацией. Раньше в армии, конечно, но это было давно… И тюрьма-то ерунда, вроде гостиницы, да только у меня, немедленное – хочу отсюда выйти. Перед глазами решетка, и, почему-то – я не могу за нее. Вроде бы и сам в полицию пришел, хотел в Россию, а тут вдруг прямо навязчивая идея…»
«Да, похоже… Ну, еще путешествия. Это тоже совсем другое. Это сейчас. Что еще?… Мои родители разведены и уже десять лет не разговаривают. Все праздники приходится отмечать два раза. Папа хочет, чтобы у него была хорошая дочка, у которой нет странных знакомых. С аккуратной прической. Которая не мотается автостопом по всей Европе. А мама… Мама меня поддерживает»
«Ну да», смеюсь я. «Дреды родителей впечатляют, по себе знаю. Только мне было не 21, а 33…»
«Большой дредатый Мишка»
«Запоздалое развитие», улыбаюсь я.
Я смотрю во двор. За вчерашний день на крыше напротив настелили несколько листов новой блестящей жести. Сейчас у рабочих обед. Один из них, с немыслимой для наземных существ беспечностью, свесил ноги с крыши и ест бутерброд.
”Si moj macik”, шепчет Яна, и я любуюсь ее улыбкой. Мы говорим тихо-тихо, сидя друг напротив друга, опершись спинами о противоположные стены, спокойно так; и мне кажется, что мы вместе уже давно.
Вышедшая покурить Оля, стоявшая неподалеку, прислушиваясь, говорит вдруг, со стеснительной заминкой:
«Около вас очень хорошо», и быстро прячет глаза, убегая от собственной откровенности.
Я смотрю удивленно – за последние два дня я почти не слышал от нее ни слова, потом понимаю, о чем это, и улыбаюсь в ответ:
«Спасибо»
Дверь в квартиру над нами медленно открывается, и в промежутке ее стоит старушка в длинном не определенного цвета халате. Маленькая, округлая, безумие крайней старости в глазах. Она смотрит на нас, вцепившись в дверную ручку, безо всякого выражения, неподвижно, долго.
«Добрый день!», говорю я громко. Она не отвечает. Я улыбаюсь и ей, на всякий случай.
В последние дни мне очень легко улыбаться.
«Пойдем, Янка, погуляем?»
«Пошли»
«Хотите курнуть для задумчивости?»
Яна не курит марихуану. Я соглашаюсь.
Ян достает спрятанный за кассетной стойкой косяк. И скоро начинает по-мальчишечьи похихикивать, захлебываясь и полностью растеряв всю свою церемонность. Подхваченные этой воздушной легкостью, мы выходим за дверь, сбегаем по лестнице, головокружительно раскручиваясь на разворотах перил, и плавно идем (плывем) вдоль Фонтанки, до поворота на Грибоедова.
И разговариваем, но вскоре я начинаю чувствовать, что медленно погружаюсь в безмолвный покой. Мы идем дальше (темнокаменный с золотом Спас-на-Крови медленно кружится вокруг своей купольной оси, слева – торжественный полукруг кованой решетки Михайловского), и мир превращается в бутафорскую обманку; тело чужеет и превращается в шаги; глаза опущены к земле и асфальтовые вмятины отпечатываются на сетчатке, этой внешней грани немеющего ума…
Я вспоминаю: рядом со мной Яна – кажется, это очень важно? и вот оно, легкое беспокойство, перерастающее в зябкую тревогу. Не надо, чтобы это становилась декорацией.
Ударяющий по зрению и слуху Невский проспект: мы переходим его в сторону гигантской геометрии Казанского собора. Подточенные жуками-камнеедами темные колонны.
Я делаю усилие: и ниточки, связывавшие меня с внешним, извиваются беспомощно, ища в пустоте… Я заставляю себя говорить что-то необязательное и получается почти естественно, только вот предатель голос звучит стеклянно – Яна поворачивает голову и смотрит с удивлением. И говорит:
«You look very tired»[35]
«No, why?», привычная защита. Но потом, сразу же: «Yeah. I am just too stoned[36] и чувствую, что очень далеко от тебя. Я хочу быть здесь, с тобой»
«Понимаю», она улыбается и берет меня за руку. «Все хорошо. Я здесь, и с тобой»
Я обнимаю ее и чувствую, тревога уходит.
Ясный уверенный взгляд, и несколько простых слов.
«У меня это тоже было, из-за марихуаны. Простые вещи становились сложными, особенно в любви. И я перестала курить. Но в моей жизни было много хорошей ганджи, можешь мне поверить! Особенно с Мирко, моим другом, когда мы вместе путешествовали по Тунису и Египту»
«Я жил так несколько лет. Иногда утром меня будил кто-нибудь и задувал паровоз, представляешь: потом такой медленный и вдумчивый день… А во Франции тоже бросил. Там гашиш этот арабский, тупеешь от него… Теперь курю только если угощает кто-нибудь, иногда… А у тебя было много... бойфрендов?»
«Да, очень, всю жизнь. Самых разных, иногда по нескольку. Обычно не очень надолго. Дольше всего мы со Штефаном, уже полтора года, и я думаю, это серьезно. Это всегда было открытой связью (open relationship), и каждый свободен в своей любви, но я чувствую, что это что-то настоящее и глубокое»
«Яна, я чувствую, что ты нужна мне. По-настоящему»
Она молчит и смотрит на меня. Потом осторожно целует.
«А ты, у тебя было много подруг?»
«Ну, может быть, я не такой продвинутый», улыбаюсь я. «Но каждая все безумней и независимей. Я все думал, до чего это я так докачусь. Оказалось – до тебя»
Мы сидим на канале Грибоедова, на мостике с крылатыми золотыми львами, перебравшись через перила и свесив ноги к воде. Поздно. Иногда за спиной слышатся шаги. Звучит английский с американской растяжкой: две туристки фотографируются со львами. Перед нами петербуржская открытка – канал с трепещущей электрическими зигзагами водой.
«Раньше я относилась к любви много проще. Но сейчас я не ищу новых связей. Слишком уж часто это заставляло страдать моих мужчин, потому что они привязывались ко мне и хотели того, что я не могла им дать. Я больше не хочу, чтобы кто-нибудь страдал, не хочу чувствовать себя виновной», она смотрит на меня, задумчиво, и вдруг говорит, с неожиданной горячностью: «Я не знаю, кто прячется во мне, но это точно не монстр!»
«Нет, зла в тебе нет. Я бы почувствовал. Знаешь, я ведь не очень доверчив… А с тобой легко, тебе сразу веришь – именно поэтому. Потому что нет зла»
«Мне многие говорили, что со мной легко. Наверное, так оно и есть. Я знаю точно, что во мне очень мало агрессии. В любой ситуации, с каким-нибудь контролером или полицейским, мне легче улыбнуться и попытаться поговорить, а если это не помогает – я не знаю, что делать. Но обычно помогает. Хотя, смешно: в детстве я пять лет занималась карате. Но вряд ли смогу кого-нибудь ударить».
«Трудно представить, чтобы кто-нибудь хотел тебя обидеть. Это же лучшая защита. Иногда я так тоже могу. Но не всегда. В России все жестче. Я знал девушку, которая дома не запирала дверей. Ходила везде ночью одна. Мягкая, уверенная и очень спокойная. И ничего не боялась. А один раз ее затащили в подъезд и изнасиловали. Она потом сказала, что у нее было не то состояние духа в ту ночь»
«Ну, ничего, в случае чего я вспомню карате, и – хрясь!», и она тычет меня локтем в бок.
«Эй, эй – хорош! Ты пять лет занималась карате, а я три года работал в “Nonviolence International”[37] !».
… Потом наши губы устают.
Становится прохладно.
Мы поднимаемся и идем домой, мимо обнаженного ночного Невского. На набережной Грибоедова неоновый свет ночных баров со столиками на улице; несколько озвученных протяжностью пунцовых женских ртов и нагловатые голоса мужчин.
Теперь рассказываю уже я, про Машу, историю нашей превратившейся в привычку любви. «… но все же, в чем-то, я все еще люблю ее»
Несколько секунд молчания. И – внезапное стеснение в плечах и затылке. Я почему-то не могу не… Яна останавливается. Я смотрю вопросительно в ответные серьезные глаза.
Не отрывая взгляда, Яна едва заметно кивает.
Я резко хватаю ее за плечи.
. . .
Так же молча, мы отрываемся друг от друга и идем дальше. Через несколько минут я спрашиваю:
“Ты понимаешь, что это значит?”
Молчание…
“I think –yes”[38]
Комната населена сонными поскрипываниями, звоном налетевших с Фонтанки комаров и бледными клиньями лунных теней на обоях. Даша где-то бродит, и я перекладываю ее спальник на другой матрац. Какое-то время мы придушенно (чтобы не разбудить остальных) хохочем над забавным словечком, потом, унявшись, забираемся под одеяло.
И лежим, обнявшись и привыкая к нагой близости. Я отодвигаюсь и рассматриваю ее лицо, серьезное сейчас; ловлю взгляд и не отрываюсь от него, в странном замешательстве. Я, кажется, волнуюсь?
… прохладные пальцы, задумчиво скользящие по коже, оставляют за собой зябкую дорожку; частые и неглубокие прикосновения губ, сменяющиеся жадными глотками; я мягко притягиваю Яну к себе и мы касаемся друг друга, легко, теснее, полностью – и по спине бежит дрожащая волна