Тяжелый все же получился рюкзак. Немного одежды, старый надежный спальник, миска (она же котелок), кружка, ложка, газовый примус для ночевок в городах или возле автострад, где огонь из-за полиции не развести, черный чай (ценность в кофейной Европе), рис, соль, нож, кусок пластика от дождя – все это давно рассчитанное и не тяжелое, но вот объемистый сверток типи на самом дне…
… примерившись, резким рывком я закидываю рюкзак на багажную полку – пластмассовая пряжка щелкает о потолок
толчок – и пятящийся назад московский перрон…
дачные пригороды…
лес…
река…
… и многочасовое распятие на душной верхней полке; однообразное журчание голосов снизу, провал в сон и обалделое пробуждение, прыжок вниз и сигарета в дымном раскачивающемся тамбуре; станция с вареной картошкой, пирожками и пивом; усталые ночные пограничники; утром дома становятся шире и белеют; пышнеют тополя; голоса торговых бабушек на стоянках звучат мягче и распевней; бетонные галереи киевского вокзала; поезд трогается и, опершись подбородком о предплечье, я лежу и смотрю на разворачивающийся разлив Днепра.
И, наконец
Львов
«Проше пана, таксi!». Львовские таксисты, стерегущие московский поезд, все как один усаты.
Влажная акварельная темнота. Табачный киоск около трамвайного круга отбрасывает на брусчатку волнистые трапеции света. Тишина и покой…
потревоженные первыми неуверенными каплями. . .
взорванные судорогой небес – пассажиры спасаются под жестяную крышу остановки – по которой с неожиданной силой лупит невидимый дождь – размывающий дрожащими на окнах струйками электрическую четкость внутри трамвая, выползающего из-за поворота – изрешетивший мокрыми взрывчиками плечи, спину и затылок за те несколько секунд, пока я бегу к трамвайным дверям
и заскрипели и закачались:
светящиеся витрины и вывески, на подточенной шпионскими «i» кириллице
провалы неосвещенных фасадов
светлые костелы
древние резные двери
витые чугунные балконы
округло блестящий мокрый булыжник
Львов – город-предчувствие в южной хлещущей дождем ночи.
Я поднимаюсь по темной лестнице, мимо стенной ниши, в глубине которой – католическая Дева Мария, освещенная тусклой лампадкой.
дверь, за которой меня ждут друзья.
(разговоры, пиво, воспоминания - быстрей дальше, сейчас не о том)
и утром:
баюкающий дождь за окном, я с трудом просыпаюсь и выхожу на рассветную бледную улицу, хлюпающую, светлую, омытую, журчащую – утренняя свежесть в глазах, я все вспоминаю – и счастливо улыбаясь (уже сегодня, вечером, да?), спешу к остановке.
Белая маршрутка с тихими утренними пассажирами. Смутно оживающие в памяти улицы проносятся мимо. Город утренней чистоты.
Мавзолей вокзальных ворот – темный перрон – крепостная стена вагонного бока – я восхожу на мой торжественный поезд в счастье, заворачиваюсь в спальник, утыкаюсь щекой в шершавую шерсть свитера и уплываю в крепкий сон, до польской границы.
«Шо це за фотография – сами, что ли, приклеили? В ОВИРе так не клеят!»
Я молча смотрю в немигающие глаза прапорщика, у которого, по непонятной идиотской причине, есть право не пустить меня в Краков. Где будет ждать меня Яна. Куда мне совершенно невозможно не попасть.
... подождав, он молча возвращает паспорт.
Польша.
Десять минут – и заоконный мир уменьшается, со всеми своими столбами, домами, железнодорожной колеей и даже собаками. А польские пограничники в остроконечных фуражках сбежали из смешного кино…
Щелк! машинка впечатывает в паспорт прямоугольный штампик, транзит, и я выхожу из поезда. У меня есть полтора часа, пока колеса поезда переставляются под узкую европейскую колею.
Пузатый расклешенный железнодорожник, с бачками и вообще весь такой из семидесятых, почесывает себе зад круглой табличкой для отмашки поездам.
Около вокзала базар, разноцветье вываленных на прилавки упаковок и украинские торговки: «Сигареты, сигареты, проше, паньство, сигареты!» Я покупаю поесть, выхожу на пустынную городскую площадь и сажусь на ступени закрытого банка.
Тишина и утреннее безлюдье. Тучи давно разошлись, солнце жарит вовсю – и я раздевшись запихиваю куртку под рюкзачные стяжки. Грудное блаженство горлиц. Яркий солнечный свет резко обрисовывает польскую латиницу. Раньше я, позабыв про тяжесть рюкзака, пошел бы гулять по городку и рассматривать… А сейчас мне хочется запастись тишиной, перед оставшимися часами колесного грохота.
Несколько утренних дедов ковыляют по своим дедовским делам и с удивлением разглядывают меня, сидящего на рюкзаке и чистящего банан.
Сидеть на жарище скоро надоедает, я возвращаюсь к станции и одалживаю свой груз белому пластиковому стулу возле буфета.
«Prosze, jednu kavu», говорю я усатому буфетчику и удивляюсь стесненности своего голоса, отвыкшего от чужих звуков. Буфетчик бурчит что-то в ответ, я напрягаюсь… а, z cukrem, конечно.
Сидя за белым столиком, с чашечкой кофе и сырным бутербродом, обрюзгшим в микроволновке, я окончательно просыпаюсь и понимаю, что мир уже начал стремительно меняться. У расписания автобусов (Фрайбург, Париж, Брюссель, даже Барселона! прямо из этого польского захолустья!) толпятся ребята школьного возраста, каждый с рюкзаком, ждущие автобусов, которые развезут их по разным уголкам европейской карты (тут же, около расписания), забирая в каждом из обозначенных кружочками городов новую группку таких же ребят, чуть разнящихся цветом волос, оттенком кожи, речью – и я вновь стал частичкой многоликого мира, я и не переставал ею быть, но вот как-то забылся на время в холоде и снеге, зато теперь впереди дорога, длинная-длинная сеть развилочек и перемен; посмотрим, куда меня вынесет на этот раз – чистая детская радость моя; до свидания, моя усталая родина, я вернусь потом, а сейчас маленькие каникулы, самоволка, притворяшки, можно?
“Prosze, jedno pivo”, говорю я тараканистому буфетчику, ясно и громко.
Краков.
Вот ведь идиот, надо же было выбрать такое место – Rynek Glowny…
Где, под сводами древних торговых рядов, или у пышного памятника посреди площади (все, что вспомнилось мне из Кракова десятилетней давности) я должен найти Яну. И времени ругать себя у меня достаточно, потому что уже несколько часов подряд я ношусь по краковскому центру, заглядывая в лица рыжеволосым туристкам. Которых тут очень много, толпы туристок, и похоже, что рыжий – цвет сезона. Старый город забит ими. Крутобедрыми, гололягими, стрекочущими на немецком, французском, чешском, венгерском, итальянском, русском, английском, испанском. Черт бы вас подрал, мне нужен всего один оттенок рыжего, слышите, и перестаньте наконец галдеть и бегать!!! Ноги уже устали от ходьбы, в затылке ломит от верчения головой, иногда начинает моросить и я сажусь на скамейку под деревом, с пивом, посматривая нет ли полиции…
Ошалев от туристов, сувенирных ларьков и всего этого старинного камня, который мне совсем безразличен, такая залапанная красота, средневековый Мак-Дональдс без тайны и стыдливости, не то что настоящий Львов, я сбегаю из центра и еду на другой берег Вислы, на вихляющемся трамвае, чтобы посмотреть на озеро, о котором рассказали во Львове, как его… Zakrzowek?
Где, действительно, все что надо для сегодняшнего ночлега: поле, заросли орешника и бузины, дубы, вязы, развалины стены – а за ними длинное озеро среди белых скал; я нахожу крутой спуск по осыпающейся известковой крошке, спускаюсь, раздеваюсь и захожу в теплую мутно-молочную воду. Оттолкнувшись от подводного камня в водяную бездну (глубоко!), я плыву и чувствую как усталость, пот и тысячи километров пути смываются ласковым молоком… А потом сижу на берегу, опираясь босыми ступнями о нагретые камни, курю украинский «Арсенал» и жмурюсь на солнце – лень, тишина и благодать
но в моей голове вдруг вспыхивает очень четко: бродящая по этому Rynku Turisticznemu Яна, почему-то в красном, в отчаянии высматривающая меня среди толп бородатых очкариков и я несусь назад мимо скал, рощ, лугов, пригородных домиков, рекламных щитов, бензиновой заправки, широкого проспекта с многоэтажками; трамвайная остановка; двадцатиминутное мотание в трамвае – и снова осточертевший Rynek, никого (верней, тысячи не тех), вот ведь черт, ну сколько можно.
Начинает темнеть. На ступеньках памятника молодняк с джамбеями и флейтами и я обхожу вокруг несколько раз – лиц почти не видно. Снова дождь и я с думаю о том, что в темноте сухого места уже не найти, а пленка моя мала для двоих. Янка, где ты? Что случилось? Усталая тупость.
На площади уже вечерняя толпа, медленней и шумней дневной, музыка из ресторанов, церкви и фасады домов залиты матовой подсветкой; на сколоченных подмостках идет обучение старинным танцам, несколько ряженых в средневековое и учитель-француз с переводчицей: “Et maintenant: un, deux, trois, quatre – tout le monde tournent!”. Я сижу возле кафешки на отшлифованной веками усталых задниц ступеньке и смотрю на часы на соборной башне. Время 22.20. Последняя надежда – поезд из Братиславы в одиннадцать вечера.
В темных углах вокзала копошатся, пристраиваясь на ночь, бездомные. Под расписанием сидит, подстелив коврики и изучая свои “Let’s go Europe”, стайка юных американцев, под охраной полицейских с цепкими глазами. 22.45.
Мелкий узор перронной плитки мечется под ногами, туда, обратно.
Двадцать-два-пятьдесят-бесконечное…
Увидев широкий лоб локомотива, я почему-то опускаюсь на скамейку с равнодушным видом – через пару секунд, не выдержав, вскакиваю.
Первая волна качающихся в разнобое голов – Яны нет.
Несколько запоздалых пассажиров на пустом перроне…