ее, светло-рыжие волосы.
Автобусная остановка, разноцветные киоски. Автобус, забитый людьми, некоторые из которых неприязненно оглядываются на странную парочку, говорящую попеременно по-русски и словацки, и целующуюся через каждые несколько слов.
«Янка, я смотрел в интернете расписание, от Братиславы до Москвы 33 часа поездом. И три остановки метро. И пять минут ходьбы»
«33 hodiny? Vtedy urĉite musim prisť! Letom sme stopovali s Daŝou do Pitera celych 3 dna»[2]
«Приезжай, Янка, слепим снежную бабу вооон такую!»
“Snežnu babu? Vy ste uplne feministicky narod!”[3], смеется она.
«А как это будет у вас?»
“Snehovik, snowman”[4]
«А, ну так это и у нас».
Ну и так далее. Милые детскости, в которые я радостно погружался всякий раз, разговаривая с ней. Десятки лет в моей голове копились серьезные, ужасно важные, умные и полезные вещи… Такие ненужные по сравнению с простыми словами чистой радости.
На электронном табло автобуса высвечивается “Hlavna stanica”. Вокзал. Народ вытряхивается из автобуса.
В кассе десятиминутная очередь (пара обязательных поцелуев).
Билет до Черны над Тисой (украинская граница), 8 часов пути, 12 евро.
До поезда 15 минут.
Мы вспоминаем, что не успели с утра даже выпить чего-нибудь горячего, и идем в киоск на привокзальной площади. Два пластмассовых стаканчика с липтоновскими пакетиками и два сэндвича с сыром.
«А еще будем играть в снежки!»
“Ĉo že?”[5]
Я леплю из пустоты снежок и зашвыриваю его в сторону автобусной остановки.
“Hej, to je popiĉe! … Ako sa maŝ, macik?”[6]
«Спокойно. Сам удивляюсь. Все так обычно, будто я опять через пару недель вернусь. Я знаю, потом будет грустно».
«Aj mne tiež. Budem veĉerom tancovať na reggae-party u Lacka, a plakať»[7]
Я кладу руку на ее талию, с удивлением, как это так: вот сейчас я могу это сделать, так просто, почувствовать под мягкой тканью теплоту тела, а через несколько минут – это будет невозможно. километры? границы? паспорта? что это?
“Ale do Moskvy len 33 hodiny, a eŝte tri zastavki metra!”[8], улыбается она.
«И пять минут пешком…», и я смотрю на часы. Остается как раз пять минут. «Мне пора, Янка»
И мы спешим обратно в здание вокзала, проходим зал, выходим на платформу, бежим вдоль поезда чтобы найти второй класс, и я вталкиваю рюкзак вверх по ступенькам, в тамбур, а сам остаюсь у дверей, держась одной рукой за поручни, другой прижимая ее к себе.
Мне все так же спокойно, только как-то странно. Ясно, что сейчас что-то произойдет. Пока непонятное. И даже хочется, чтобы поезд быстрей поехал, попробовать непонятное на вкус. А еще я даже немного горд собой – во, классно, никаких трагедий.
“Tam, v knihe pro Daŝeňku, ukryla som pohĺadnicu pre teba”[9], шепчет она, отрывая губы от моих.
Поручень у меня под рукой вдруг дергается, и я делаю паническое движение к вагону, отрываясь от нее – “Ĉo, moj?” – «Думал, поезд поехал» – но это просто случайно скользнула по шарнирам открытая дверь, и я ныряю опять в протянутые руки.
Свисток. Теперь действительно пора. Я пячусь назад, вверх по ступеням, и смотрю вниз. Запрокинутое кверху лицо, и вдруг мне чудится (или нет?) какая-то испуганная просьба в ее глазах.
“Musime zatvoriť dvere”[10]
Мы беремся за двери, с разных сторон, и закрываем, но вначале я наклоняюсь, и обнимаю ее, и целую.
“Lubim ta, Miŝka”
«Люблю тебя, Янка»
“Len 33 hodiny…”[11]
Двери закрыты. Поезд почти сразу трогается, и округлое улыбающееся ее лицо уплывает за черную резиновую каемку округлого же окна (я по привычке подмечаю странное сродство форм). И пытаюсь заглянуть за оконный край, вжав голову виском в угол тамбура, но уже поздно. Братислава там, за окнами, начинает пятиться назад.
Братислава.
Обшарпанные фабричные стены. Пара автотрасс с яркими рекламными щитами. Поначалу несколько старых домов с бурыми черепичными крышами, потом уверенное нашествие многоэтажек, резко обрывающихся маленькими домиками с садиками, цветами и огородами.
Поезд забит. Люди стоят даже в проходах. Я в тамбуре. Страшно хочется курить. В глазах, как после фотовспышки или быстрого взгляда на солнце, висит размывающийся отпечаток – серое пятно пуловера, рыжие дреды, улыбка. Я достаю купленный в киоске сэндвич, откусываю от него и смотрю в окно.
В котором уже стылые осенние поля и торжественно свинцовое небо. Я стою, опершись локтем прижатой к виску руки о стекло, и пытаюсь не отстать взглядом от извивов взрезающей равнину узкой речки.
Вспомнив об открытке, я достаю из рюкзака взятую в дорогу книжку Чапека, «Дашенька, вся жизнь щенка», и нахожу ее среди страниц. Фото медведицы с медвежонком, на черном фоне. На обороте надпись, где «Мишка» и «Яна» старательно выведены кириллицей, остальное по-словацки, пара очень простых фраз.
Открытка, и несколько будущих застывших Ян на непроявленной фотопленке в этом рюкзаке, вот что я привезу в Москву, ага.
Я страшно зол на себя, за то, что опираюсь уже лбом в стекло, в отчаянии.
Приходит кондуктор и говорит, что мне надо пройти вперед, до Черны идут только передние вагоны.
Трнава.
В Трнаве часть народа выходит, и я выскакиваю с ними и успеваю перебежать по перрону на пару вагонов.
Мест по-прежнему нет, и я опять стою. В тамбур выходит женщина лет тридцати, в черном свитере и с серебряным распятием на груди, ставит на пол сумку, садится на нее и начинает вязать. Женщины здесь уже умеют вязать. Восток близко.
Я пытаюсь читать.
Пештаны . Еще несколько вагонов вперед. Другой тамбур.
Братиславские лица постепенно сменяются деревенскими, погрубей. Проходят трое крепких парней в кожанах, с бритыми затылками, оставляя за собой запах опасности.
За окном снова густеет туман, холмы становятся холмистей и речки быстрее. А я думаю все о том же.
И в Тренчине
Тренчин – Жилина – Попрад.
мне удается наконец сесть. С наслаждением разваливаюсь.
Поезд стоит долго, и я рассматриваю замок на скале, и маленькие улочки крошечного старого города, видные прямо из моего вагона. Все то же, что и в Австрии, только домашней, спокойней и родней. Не так ярко бьют по глазам витрины, медленней движутся люди, и старики тут уже разговаривают друг с другом.
Я пытаюсь представить себе, как это: жить в такой маленькой стране. Несколько часов на поезде из конца в конец, одна большая река, одна поскромней, уютные горы, богатые соседи на западе, нелюбимые на востоке, и озадаченный иностранец: «Словакия – это Словения?». Зато некому тебя ненавидеть…
И я вдруг почувствовал что я страшно устал тащить на себе все 10 тысяч километров русских пространств. Мне не надо так много! Каждый раз, пересекая границу, я чувствовал перепад давления, становящуюся более жесткой и грубой (и более настоящей ) ткань жизни, а также боль, жалость и сочувствие. Но никуда от этого давления мне не деться, ведь глубоководную рыбу на берегу разрывает от отсутствия привычной тяжести, и я помню как это было, те два года во Франции, когда, идя по улице, вдруг понимаешь что тебя здесь нет и быть не должно. Но сейчас я просто устал, сейчас мне хочется простой радости, и я готов позавидовать жителям маленькой страны, не ставшей пока еще слишком пластмассовой…
Под недоуменными взглядами соседей (поезд уже давно тронулся и едет по предгорьям Татр) я открываю купленную в Братиславе бутылку пива, и глотаю из горла. Какого черта, почему я, свободный от прочих тягостей, несвободен от радости?!? Почему ничто не помогает мне избавиться от любви, если любовь в моем случае, по тысяче понятных причин, несет такую тоску?
Но если я освобожусь от этой любви, то что останется тогда от меня? Несколько старых привычек, и старая маска, и несколько старых же и наверное бессмысленных занятий, и редкие моменты, когда, спрятавшись от города и замерев подле огня или текущей воды, я смогу ощутить такое же бездумное счастье, что с такой легкостью давала мне улыбчивая рыжая девочка, которая на пятнадцать лет младше меня, и на груз 10 тысяч километров легче и свободней.
Можно, конечно, вытравить из себя тоску, или забить ее до душевной вялости медитациями, но ведь это как прятаться всю жизнь от себя такой маааленькой таблеточкой транквилизатора на ночь. Я тоже хочу всей любви, что достается мне в жизни.
И сколько раз я уже убеждался, что, что бы ни происходило со мной, во всем находился потом какой-то смысл, пусть и непонятный тотчас же, и история этого затянувшегося лета имеет смысл тоже. Хотя бы, может, как очищение души. Которое не может быть простым и безболезненным. А вот полученный урок может быть рассказан очень простыми словами, гораздо проще всего написанного здесь. Простыми, как написанное Яной в ее медвежьей открытке:
«Velmi Ťa lubim. Ne zabudni na mňa, ja na Teba ne možem zabudnut`»[12]
Я оглушительно, сокрушительно, охуительно пьян, всего с одной бутылки пива.
За окном уже лесные Татры, и горные ущелья, полускрытые клубящимся туманом, и бурлящие пенистые речки, я пытаюсь на все это смотреть, но понимаю, что в моей голове уже нет места ни для чего, и растягиваюсь на сиденье, подложив под голову скомканную куртку.