ним качком, трогает с места и везет нас на запад, пытаясь догнать свою длинную тень…
Эрфурт – Шверте
долгие долгие часы, когда совсем нет будущего.
мы сидим, я у окна, ты в середине, влажно сцепив пальцы; солнце поднимается и начинает слепить, отражаясь в выпуклых стеклах убегающих вперед легковушек, жарко печет локоть и правый висок; колеблющаяся белая лента ограждения и промельк кустов; подскакивающая ломаная линия проводов; покачивание пружинного сиденья; жарко, сонно, блаженно
ты говоришь с Томашем, он спрашивает, где мы познакомились, потом про Россию; кивает, снова спрашивает; пауза – ты поворачиваешься ко мне; он, молодой, жилистый, хищно сутулый, посматривает на нас искоса, улыбается и часто протягивает сигареты
мы проезжаем бывшую западногерманскую границу и маленькие домики становятся еще белей, луга зеленей, дорога глаже; сегодня Германия игрушечная, солнечная, яркая; огороженная сколоченными накрест коричневыми изгородями; вздымающаяся невысокими сосновыми горами; расчерченная квадратиками полей – деревушки, городки – готические буквы на темном дереве гостиничной вывески
иногда мы смотрим друг на друга молча, покачиваясь в такт движению; скачущие солнечные блики на лицах, гулкая тишина, гляделки – пока Томаш не начинает говорить что-то… а, о pražskych obrovskych povodniach, наводнении, и мы, нехотя, попрощавшись улыбкой, отрываем глаза
Кассель – надвигается на нас сквозь частокол километровых указателей с уменьшающимися цифрами – и проносится мимо – ausfahrt Kassel Ost – Kassel Zentrum – Kassel West
вот ведь смешная табличка – маленький черный танк на желтом фоне, грузоподъемность моста? – где, где? – вон, гляди, еще один – у них тут на все таблички
на следующем указателе уже Дортмунд
ощетинившийся заранее заводами
потом Шверте
скоро Кельн
На прощанье Томаш отдает нам пачку «Петры», небрежно кивает в ответ на нашу благодарность, легко запрыгивает в кабину и, пригнув голову, машет рукой. Тяжелый грузовик оседает, шипит – и катится к выезду. А мы остаемся стоять друг напротив друга, с внезапно возникшей неловкостью.
Яна быстро подходит ко мне, обнять. Потом говорит:
«Давай таблички рисовать?»
И достает зеленую тетрадку, надписанную «Яна, седьмой класс».
которая лежит сейчас на моем столе, доказательством того, что все это было. Потрепанная уже зеленая тетрадка, проехавшая со мной через несколько стран… Ни одной чистой странички, на каждой – буквы названий, а возле французского “Alés” крошечное сердечко внизу, замеченное мной только сейчас, милые детскости, которые ты оставляла везде вокруг себя, не задумываясь. Сзади на обложке написано черным маркером “KARLSRUHE”. Наверное, эту тетрадку стоит сжечь, чтобы избавиться от прошлого, как несколько раз уже я жег старые письма и фото, сожалея, что нельзя так же просто сжечь скопившийся в голове хлам событий, мест и лиц и увидеть все в первый раз, восторженными, глупыми глазами. Суеверие конечно, но, по-моему, нет ничего лучше (и трудней), чем к старости стать смеющимся позабывшим о прошлом и о себе чудаком…
«А как пишется по-немецки Карлсруэ, Янка?»
И ты выводишь название на последней страничке, большими печатными буквами.
Ох, не хочется мне трагедий, хватит вчерашнего, и все-таки мне грустно оставаться одному, привыкнув, всего за несколько дней, что стоит обернуться – и увидишь улыбку; что не разбегающиеся далеко слова значат лишь то, что значат – зато без подвоха… И притворяться и делать безразличный вид тоже не хочется…
Я дорисовываю последнее Е, морщась от скрипа маркера, и закрываю тетрадь. KÖLN пишется быстрее. Мы сидим у выезда, на проржавевшем водопроводном люке на высоком бетонном основании. Надо же, в Германии тоже бывает ржавчина, ловлю я себя на идиотской мысли.
Со стороны заправки, покачиваясь, подходит потрепанный сорокалетний бомж с сумкой через плечо и садится неподалеку стопить; но сначала достает из сумки бутылку, отхлебывает из горла и что-то громко бормочет. Интересно, скоро ли его возьмут, такого пьяного.
Яна идет к заправке – спрашивать.
Я сижу на люке, щурясь на жаркое солнце и показывая табличку выезжающим машинам.
Яна возвращается.
Яна сидит и смотрит в сторону.
Странно неулыбчивая Яна поворачивается ко мне, смотрит в глаза, молча и быстро кивает; обнимает; я обнимаю ее в ответ, долго; отпускаю; снова пауза; мы смотрим друг на друга.
Яна идет звонить Штефану; и возвращается опять.
Я пытаюсь шутить – мгновенно вспыхнувшая улыбка; быстрый ответ; пауза – улыбка гаснет. Помолчав минут с десять – я пойду еще поспрашиваю и принесу воды – хорошо?
Бомж размахивая издалека руками и качаясь идет к притормозившей «Ауди»; облокачивается на ребро открытой двери, наклоняется к водителю; я представляю себе запах перегара и немытого тела; обходит машину, садится в нее и уезжает.
Странное затишье: машин нет. Пятнистая синяя тень отступает и солнце подбирается к моим коленям. Громкая тарабарщина: за складным столиком, в тени грузовика, турки варят что-то на примусе… Далекий немецкий гогот, ответный смех… Нарастающий рев мотора и выпукло бухающая музыка из открытой спортивной машины – скрежет тормоза – смачно ухмыляющаяся рожа в бейсболке – рука с выставленным средним пальцем, fuck you – новый взрев мотора, обдающего меня жаркой струей.
Торопясь, почти бегом, возвращается Яна:
“Я нашла машину до Кельна; сейчас отнесу вещи и вернусь”
“Хорошо”
Я смотрю ей вслед – наспех накинутый на одну лямку, скрививший плечо рюкзак.
Почти сразу останавливается белый микроавтобус – загорелое пятидесятилетнее лицо с морщинками вокруг лукаво прищуренных глаз – “Fahrt Du nach Karlsruhe?” – “Genau”[66]- приглашающий кивок на соседнее сиденье. Я несу рюкзак к задней дверце, рывком заталкиваю его внутрь; оглядываюсь. Медленно подбираю немецкие слова:
«Можешь ты… ждать? Мой подруга… другой авто… прощание делать пять минут?»
Кивок: “Keine Probleme…”[67]
Черный фольксваген, с женщиной за рулем. Рядом – Яна, смотрящая на опустевший люк. Я выхожу из машины.
Быстрый поцелуй – качок назад – красные пятна на лице. Яна сжимает мне ладонь и кладет ее на мою грудь.
“Keep it in your heart”[68]
Удивительная какая фраза, разве так сейчас говорят? Я стою с ладонью на сердце; жаркая тяжесть солнца на темени, лбу и переносице; замершее тело.
совершенно непонятно, почему я должен уехать в этой белой машине один.
“I will”[69]
“Lubim ťa, Miŝka, straŝne”
“И я”
Она мягко отнимает ладони, целует, прижимает крепко – и идет к машине.
Я сажусь на подающееся со скрипом черное кожаное сиденье.
. . .
Неживой механический голос говорит:
“Fünfzig kilometren weiter –links ümdrehen!”[70]
“What’s that?!?”[71], вздрогнув, спрашиваю я.
“Very gut computer navigation system.Satellit Kontrole”[72], отвечает водитель и начинает объяснять.
Шверте – Триер – Карлсруэ – Фрайбург
220 километров в час.
В кабине снова пахнет гашишом – Гюнтер выщелкивает окурок за окно – я смотрю на него с удивлением – уже третий за два часа, видимо, привычка. Голос его нетороплив и спокоен, с пробивающейся усмешкой.
Мелькает указатель “KÖLN – OST” и справа начинает отслаиваться дорожка с четкой белой обочиной, резко выгибается лепестком и уходит вниз, под мост развязки, сливаясь с другим автобаном. Я провожаю ее взглядом.
Компьютерный голос бормочет: “Gerade áus…”[73]
Триер.
возле магазинчика на маленькой площади Гюнтер выгружает из автобуса белые коробки. «Да нет, не надо помогать – они легкие. Можешь погулять минут двадцать»
. . . .
изогнутое русло пешеходки облицовано супермаркетами. Ни парка, ни скамейки. Белые рубашки. Я пробираюсь между разноцветными вывесками, столиками кафе, стендами с одеждой и обувью, выставленными на улицу, все время натыкаясь на людей и коляски; мне не надо ничего покупать.
может, пива? – я заглядываю в большой белый Kaiser`s с красным чайником над входом. Ряды касс, за каждой женская голова, покачивающаяся от покупателя к покупателю, электронный писк и толпа народу – и выхожу на улицу.
инвалидное кресло со старушкой, опрятные кудряшки, кукольное забывшееся лицо. Мне пора.
Где-то около Кайзерслаутерна.
от этой деревушки до Франции всего пара километров напрямую. Знакомый цвет неба, и полевая изгородь увита ежевикой, и что-то такое в деревьях и крышах – или мне чудится?
разгрузив оставшиеся коробки, Гюнтер угощает меня кофе в баре. Взяв поднос с чашечками, он выносит его на уличный столик. Резкое солнце и тишина, населенная ленивым птичьим почирикиваньем, жаркой шумной пастью умершего в тени спаниеля и протяжным голосом из сада
Карлсруэ
второй час ожидания. Рюкзак мой прислонен к исписанному стопщиками белому столбику на выезде из Raststätte
три шага; поворот; три шага… Бессмысленная рифмованная чушь на обрывках смешавшихся языков, странно осмелевший в одиночестве голос, и всякий раз тройной выдох “Sunshine reggae!” на конце, совсем непохоже; никто не хочет брать разговаривающего с собой психа
темнеет, каждые несколько минут новая вспышка; издевательский, ненавистный, безразличный свет, фары хлещут напоследок по лицу и исчезают за спиной