. . .
Поздно, все разошлись и остались трое. Штефан с Яной, тихо разговаривающие по-немецки - и я.
Яна встает и уходит в палатку.
Тишина.
Одинокий барабан вдали, треск костра и смех проходящей парочки.
Дождь слабеет.
Штефан откидывается назад и лежит, подложив руки под голову.
Возвращается Яна и мы молчим втроем.
Наконец Штефан встает, говорит что-то Яне, потом смотрит на меня.
“Sleep dry”[95]
и уходит в палатку.
. . .
«Хочешь, пойдем погуляем, Мишка? Тут красиво»
Конечно, хочу.
Мы выходим из освещенного костром круга во тьму, ослепившую, но быстро рассеянную лунным светом.
серебряно-белый луг, темная лента дороги и резкая луна. Висящий в ложбинах туман карабкается на кроны деревьев, слоистыми лохмотьями плывет над лугом. Завтра полнолуние.
Яна наклоняется и протягивает мне ладонь с темными ягодками.
“Pozri, ĉierniki!»
Я собираю ягоды губами и мы идем дальше, молча. Иногда наклоняясь над кустиками, и ягоды брызжут на язык кисло-сладкими капельками.
Вначале у тропы белеют еще одиночные конуса типи, потом стоянки заканчиваются и мы выходим на вершину, садимся на холодную траву, лицом к посеревшему уже востоку над горной цепью, и смотрим.
“Krasne, ne?”
«Да, красиво»
. . .
«Извини, может, я зря позвала тебя к нам. Я думала, все будет хорошо. Знаешь, я всегда думаю, что будет хорошо. Я так устроена, наверное»
«Штефан знает? Скажи – для меня это важно»
«Да. Я ему сказала»
«И?»
«И он стал молчать. Ничего не спрашивал. Просто замолчал. А потом вел себя обычно, и мы больше об этом не говорили»
«Я бы сделал так же. Наверное, он смог бы стать моим другом… Если бы все было по-другому»
. . .
«Я понимаю, что это глупо… но, может, мне лучше уехать?»
«Я не хочу, чтобы ты уезжал!»
. . .
«Да я здесь со Штефаном… И я не хочу тебя терять! Ну, почему тебе всегда нужно все сказать!»
«Потому что я не верю в обман. Потому что так устроен я»
«Есть только один выход – заставь его полюбить тебя!»
Я обнимаю ее за плечи и мягко говорю: «Не для меня, Янка»
. . .
“Our hearts are broken anyway”[96], шепчешь ты.
А я молчу, потому что не умею говорить так.
. . .
Брызжущий из-за горы рассвет гаснет в цепляющейся за можжевельник туманной дымке.
Наши пальцы измазаны черникой.
На следующий день, после нескольких часов сна (у костра, завернувшись в халат и найденный кусок пластиковой пленки) (quite dry[97]), я забираю свой рюкзак и ухожу.
«Слушай, а вот в Италии ты нас порадовал, вот думаем, вообще – бодрый чувак!»
Это Таня с Мишей, в Берлине, через два месяца.
Я удивился (и позавидовал этому «мы»; это очень хорошо: «мы думаем», дается только настоящим, многолетним сиамством).
На самом деле я просто хотел отвлечься от того тяжелого и некрасивого положения, в котором оказался. К тому же, в мишином типи меня всегда легко было найти…
Яна: минуты ворованного счастья
мы лежим, откинувшись назад, подальше от набившей типи толпы, и тихо разговариваем, вытянув промокшие ноги к огню...
Не хочу!
Заканчивать надо эту книжку. Потому что она давно превратилась в крик почему? неинтересный никому, кроме меня самого, потому что с недавнего времени я потерял власть над словами, потому что это вредно для здоровья, в конце концов. И еще ради остатков самоуважения.
Я хотел написать:
о том, как мы встречались и расставались – четыре раза за эту осень.
о том, как весь мир отражал мои радость и тревогу, о потоках воды, лившихся с неба несколько недель – я не понимаю как это работает, но суеверно думаю так: дожди обернулись наводнением, затопившим второй раз за лето – на этот раз Южную Францию (между домом Жоэль и типи разлилась река, а я сидел и писал письма – и заметки для будущей книги – которая, казалась мне, будет чем-то небывалым, искренним и прекрасным – слепок жизни и Яны).
о том, как случайно наткнулся на Яну и Штефана на горячих источниках Баньо Петрольо, и прятался, потому что с меня было довольно; как, глядя на них издалека (две чем-то схожие фигурки, обе в красном, держащиеся за руки и смеющиеся) я подумал вдруг: «а ведь красивая пара, все-таки» – и на следующий день уехал
о том, как я ждал, долго – и пытался читать между строк писем – и потом – в Клермон-Ферране, просидев несколько часов на церковных ступеньках, дождался, Яну, приехавшую стопом из Парижа – увидел издалека красный промельк
о том, как мы сидели на стене возле дома Себастьяна в Оверни, в той маленькой деревушке, помнишь? к нам вышел сосед, старый французский партизан (Себастьян: “Chaque fois q’ il vois les touristes Allemandes, il dis: “Il faut pas que ils viennes ici!”[98]); он поднял глаза и в них была – старость. черт, как мы были счастливы тогда
о севеннской реке, где мы любили друг друга на камне над водой, под остывающим вечерним солнцем
о просторном ночном небе в саду Жан-Пьера
… о том, как, проводив Яну до Нима и вернувшись, я увидел груду одеял – сохранившую очертания двух тел;
две недели я мотаюсь по всей Европе (Нант – Париж – Фрайбург – Мюнхен), растерянный – потом приезжаю в Вену, холодно
и вижу из окна вагона, въезжающего на станцию Ober St.Veit (замедляющиеся рекламные щиты) – сидящую на скамье фигурку, красная дубленка и рассыпавшиеся рыжие волосы, красиво.
ты ходишь в университет, я – в русское посольство, пытаясь получить разрешение вернуться в Россию, а в саду дома – желтые опадающие клены, листья шуршат под ногами, пар дыхания окутывает каждое твое слово
Берлин
Вена
Мюнхен
снова Вена
дождливые дороги и всякий раз, снова – золото в саду
какая все же была красивая осень
Братислава…
не много ли я взял на себя, пытаясь создать все это – по крупицам – заново? Противоестественное крохоборство – радоваться бы мне тому, что было, а не хвататься за призраки и убивать воспоминание счастья – самонадеянный идиот
человеку ведь дано немногое – вот отсюда – до вон там, и промежуток этот невелик, и никак не протиснуться дальше – а пытаясь все же это сделать, получаешь по голове – вот ведь блядское нравоучительство, но, кажется, все так
я просто хотел снова создать Яну в словах.
я сдаюсь, я согласен с тем, с чем соглашаться нельзя; и все же название этой неполучившейся книги должно было стать: Венок сонетов, а кончаться она должна была словами:
Я думал: «Каким он может быть: последний день?»
Приложение
Книга закончена, все, хватит.
Но у меня остались записи, начатые в день возвращения из Италии во Францию. Не доезжая десятка километров до Казавье, где меня ждали вернувшиеся из Португалии Гарик и Мэй, я зашел в придорожный Super-U и купил блокнот. Уже тогда я решил писать книгу и, не надеясь на память, стал записывать все, что происходило. Помещаю некоторые из этих заметок сюда, вперемежку с отрывками из наших писем.
Записи эти бессвязны, написаны для себя, полны ненужных подробностей, наверное, непонятно что и когда происходило и так далее, но я хочу чтобы они были здесь. Чтобы чьи-то неизвестные глаза прочитали их, и тогда я смогу избавиться от страха случайно наткнуться на них вновь, от того взрыва памяти, которые я испытал, прочитав их сейчас, снова, после долгого перерыва. Потому что, увы, рассказать – значит убить. Может, в этом и был смысл всей этой книги, теперь уже я не знаю.
Простите, что я использую вас.
От: jana
Кому: Misha Charaev
1 сентября 2002 года
Тема:bella firenze
misinka moj,
spominam na teba, i`m missing you, your hugs and tender care, uuh it was hard but also beautiful time on the rainbow! im totally looking forward to see you again in some two weeks. moj sladky medvedik.
love you wildly
dream far, mishka
tvoja jana
Мишенька мой,
вспоминаю о тебе, твои объятия, нежность и заботу, оох, на рэйнбоу было так тяжело, но и чудесно тоже! Я знаю, я точно знаю, что скоро мы увидимся, всего через пару недель.
страшно тебя люблю
прекрасных тебе снов
твоя яна
Южная Франция, Лангедок – Севенны.
3.09.2002. Что-то случилось с небом. После недели безоблачной синевы, снова тяжесть туч. Ездил в Монпелье – писем нет.
7.09.2002. Пять дней непрерывных дождей, как в Польше, как в Германии, как в Италии. Мэй рассказала радионовости – наводнение в долине Роны. Ним залит водой. Гар вышел из берегов.
Журчащий поток промчался по саду Жоэль и обрушился в пруд, трава на дне застыла зелеными, тонкими, медленно шевелящимися щупальцами, а земля покрылась размазанной сохнущей глиной. Garriga в отметинах водных потоков (обнажившиеся рыжие борозды). Теперь все успокоилось.
Ездили на Эро, смотреть на подъем воды.
На реке встретили гариковских друзей – Florence и еще двоих (не помню имен), неделю назад у них была лодочная станция, но все унесло наводнением. Перекошенный караван[99], разбитая машина, мотоцикл, заброшенный потоком на крышу микроавтобуса и застывший, завязнув колесом в осколках лобового стекла. Все двадцать каноэ унесены рекой. Бледная Флоранс, курящая сигарету за сигаретой, и разговоры о страховке.