Бурлящая, мутная, грозная Эро.
Вечером: приезжает Жоэль, открывает багажник и кричит: «Есть тут кто-нибудь, чтобы помочь?»
«У вас много вещей?»
«Да! Мы с Матиасом ездим за покупками, мы тратим деньги, чтобы прокормить всю ораву, теперь нам нужна помощь!»
Вечером, я говорю Гарику: «Поехали отсюда, а? Нахуй такие намеки!»
Решаем переезжать к Жан-Пьеру.
Дурацкое последнее письмо, которое я, слава Богу, так и не отправил: “loveless, Janaless life, emptiness”, и воображаемый конец: я в Москве, опять там же и в том же, и слова: я не хочу так жить.
Почти всю ночь не сплю и думаю.
10.09. 02. Наконец выяснилось с работой: заказ на шесты для типи.
Едем в горы, за шестами.
По дороге, в Saint-Hypollite-du-Fort, пытаюсь найти интернет-кафе и посмотреть почту. Нашел, но телефон не работает – столбы снесены наводнением. В супермаркете толпы, скупают воду. Тетка в очереди: «Надо запасаться! У меня во дворе фонтан, но вода отравлена мусором и трупами животных». А на заправке нет бензина. Бензина-то почему нет?
Вдоль дороги разбитые машины, под рядами виноградных лоз – черные груды гниющего винограда.
Шестов нашли только пять штук (приходится прятаться от лесников). Грузим их на крышу, повязываем концы красными ленточками (полицейские правила) и отвозим к Жан-Пьеру.
Вечером – в St.Jean du Gard, к Мардж. Папа (Андре-Франсуа), у камина рассказывает про Замбию и показывает какие-то плетеные корзиночки. Long temps passionné par la culture africaine…[100] Четырнадцатилетний Тома – разговаривает без робости, на равных, но и без наглости, так естественно. В этой семье детей не унижают.
Чтобы не мешать – едем спать вверх, на гору, ровная площадка в саду пустующего maison de vacance. Холодно, высоко, внизу огни – Сан-Жан как на ладони. Зажигаю керосиновую лампу – и пишу.
В Италии я с удивлением понял, что мне проще шутить по-английски, будто, сбрасывая родной язык, сбрасываешь и опыт угрюмости. Встречая русских, я становился серьезным и занудным. Другое дело тот русско-словацко-славянский шепот, все эти ласковые, нежные, смешные словечки, от которых кружится голова и нелегко удержаться на ногах, оторвавшись друг от друга. По-английски разве получилось бы?
Maie: Знаешь, Мишка, в Португалии я встретила одного немца и обрадовалась, что можно немецкий вспомнить. Но когда попыталась говорить, у меня все смешалось в голове, все время выскакивали русские слова, и я вообще запуталась. Серега спросил меня что-то по-русски, и я не поняла. Я очень испугалась и схватила Серегу с Гариком вот так, прижалась к ним головой, чтобы не забыть русский язык.
15.09.02. Блошиный рынок в Монпелье.
Я ищу одежду на осень.
Горы тряпья, журналы двадцатых, журналы Второй Мировой “L`Invasion Allemande à l`Union Sovietique[101]” (фото русских пленных – останавливаюсь и смотрю), старая посуда, старые открытки, рекламные таблички пятидесятых, потрескавшаяся лошадиная сбруя, списанное обмундирование (на армейских куртках нашивки с американскими фамилиями), раздолбанные кресла…
После рынка остаются горы мусора, совсем безнадежное, что не продать.
Два араба на великах, с радостной злостью пинающие валяющиеся книги. Книги вспархивают в воздух, шелестя разорванными страницами.
Бездомные французские старики смотрят на них с изумлением.
16.09.02. Мы уезжаем из Cazavielle.
Жоэль, фальшивое: “Bon journeé, Micha!” – и меня в последний раз передергивает от отвращения.
Жан-Пьера дома нет, но дом «захвачен» – Матиас, Матильда (сын и дочь), Мехди, Изабель – мы сидим и пьем pastis из жан-пьеровских запасов. Гарик прикалывается: “Tu imagine, il va rencontrer sa copine a Paris, sous l`Tour d`Eiffel de merde?”[102]
Вечером в Сан-Жан, к Мардж… Камин. Идиллические родители. Братья и сестры. Снова Африка. Как же здесь, все-таки… умилительно,ну, правда.
(и Люк говорит: “Ах, так вы из России? Я был как-то в Чехии и там меня сильно напоили бехеровкой")
а потом все накурились гашиша и Мэй с Мардж долго разучивали что-то на двух мандолинах (медленный зависающий звон струн), и мы еле выбрались в час ночи…
Иногда (как вот сейчас, лежа в чуть покачивающемся гамаке в саду и смотря сквозь дубовые ветви в небо), я начинаю ухватывать какой-то смысл (бессмыслицу) во всем, хотя и знаю, что это исчезнет, стоит отвлечься хоть на пару секунд – но сейчас я чувствую все – ясно и сильно, чувствую ткань жизни как одно целое. Объяснить это целое я не могу. Но, пока опертая о деревянную перекладину голова закинута к небу – я понимаю.
застывший, расползающийся разум (ну, или что там, за глазными яблоками и немножко наверх) совпадает с жизненной материей.
Вдруг, откуда-то, в моей голове возникают слова «внутренняя тишина». Я произношу их вслух: внутренняя тишина. И она приходит.
16.09.2002. Утром – едем к Жан-Пьеру. В Андюзе я выхожу, посмотреть почту…
улицы занесены тонким слоем песка, обочина размыта и потрескавшийся асфальт свисает над вымоинами. Витрины магазинов в грязных разводах. Разбитые окна. Разбитые машины, в некоторых – торчащие оборванные провода магнитол. Военный патруль на улице (от мародеров). Затопленный супермаркет (говорят, все вынесло наружу и весь городок вышел грабить).
Телефон не работает, но есть неткафе с кабельным интернетом. Письмо: давай-скорей-встретимся-я-буду-звонить-скажи-когда. Пишу, что буду ждать звонка у Жан-Пьера… И сижу весь вечер на террасе перед закрытым домом, из которого раздаются звонки. Жан-Пьер не приехал.
Мы ложимся спать, кинув спальники у каменной ограды, между двух оливковых деревьев; посреди ночи я просыпаюсь и смотрю на небо, постепенно затягиваемое тучами (звезды гаснут одна за другой)…
17.09.02. Будят нас комары. Гарик разводит костер, ставит чайник, но начинает капать дождь и мы решаем, не спросившись Жан-Пьера, ставить типи.
После обеда Гарик с Мэй уезжают в Cazavielle на несколько дней, закончить дела и забрать вещи, я еду с ними до St-Hippo проверить почту, ничего, и пишу отчаянное письмо про катастрофы, про Андюз, покрытый серым песком, с разбитыми витринами, и прошу: звони, Янка! Don`t give up…
возвращаюсь стопом.
Приезжают Жан-Пьер с Аньес («Извини, мы тут без тебя…» – «Конечно»), и я забиваю колышки типухи, теперь уже крепко и окончательно.
...Отойдя ненадолго, я возвращаюсь и вижу у типи Аньес с телефонной трубкой в руке, она заканчивает разговор, потом оборачивается: «Ох, ты здесь, а я думала – ушел… Это тебя. Звонила какая-то девушка, по имени… Забыла» – «Яна?» – «Да… Я сказала ей, чтобы она позвонила позже» – “Merci, Agnies”.
Весь вечер я вожусь по хозяйству, натягиваю полог, складываю из камней очаг, и жду.
на горной террасе, обрывающейся в протяжный закат.
18.09.02. День ожидания звонка, и я пишу лежа в гамаке обо всем, что произошло за последние дни. Остаться одному – хорошо.
Когда-нибудь, наверное, зимой, я достану этот блокнот и стану разбирать строчки, и снова окажусь тут, как странно.
Жан-Пьер: резкое галльское лицо, непричесанные седые кудри, язвительная усмешка, юная порывистость движений – и бледные старческие ноги в шортах, расчерченные синими венами, которые я вдруг заметил сегодня.
ночью меня будит холодное покалывание капель на лице, и я встаю подвязать под дымоходом треугольник и сдвинуть шесты клапанов.
19.09.02. В кармане купленных на барахолке штанов я нахожу 200 старых франков, и мы едем с Томом в Алес, менять. Старый, раздолбанный, грязный и, чувствуется, любимый вольво семидесятых. Том хороший, спокойный и улыбчивый сын севеннского фермера…
Возвращаемся. Яна звонила пять минут назад.
Merde, alors.
20.02.02. Утром я сижу у дома и жду.
В одиннадцать Аньес передает мне трубку. Яна в Генте, завтра едет в Париж, а оттуда сюда, на Юг.
«Приезжай. Тебе здесь понравится».
(сижу на каменной изгороди, лицом к смазанным полуденным маревом горам, повторяющим извивы голоса в трубке)
С Мэй в Lassale:
перед мэрией, на тенистой аллейке с зелеными облупленными платанами, играют, катая по земле шары, местные деды. В беретах, при усах, все смешные, Громкий вскрикивающий разговор (обсуждение важнейшего броска). Французские всплески рук.
на каждой каменной изгороди, на каждом щербатом каменном столбике, старинной вывеске boulangerie и свернувшемся кошачьем колечке – Франция, настоящая, деревенская, милая.
Ночью, в типи: лунный свет падает из дымохода на погашенную свечу. Молочное, прозрачное сияние, странные тени листвы на ткани, черные полосы шестов на бледном фоне неба; я не могу спать. Порыв ветра сдвигает дверную ткань, открывая щель, из которой сквозит ночной холод. Я встаю и выхожу наружу.
Над головой громадная безумная луна. Мир, пораженный застывшей фотовспышкой. Ярко-белые камни изгороди, черные узкие листья оливковых деревьев, резкие злые тени. Призрачность земли с поникшей от росы травой и два конуса типи: один, светлый, с пучком шестов – и стелящийся от него по траве второй, чернейший. Как хорошо, что я не сплю.