И, смешное: дородная пара, он – в плечистой кожаной куртке, она – в длинном и блестящем (на лице – яркий мазок помады), степенно прогуливаются под руку, но – с розовыми клоунскими носами на неулыбчивых лицах и дурацкими пристяжными антеннами на головах.
Поезд «Петрозаводск-Петербург», набитый пьяными по случаю праздника, но незлыми пассажирами.
Несколько дней в Питере (чистилище) и раскаленная преисподняя летней Москвы.
Где целую неделю я делал дела: куда-то ходил, что-то покупал, пытался сдать на лето квартиру, тратя по крохам онежский душевный покой – а потом сел на поезд до станции Боровенки.
Новгородская область.
Пройдя от станции часа три, я выхожу к озеру, которое совсем непохоже на Онегу. Прибрежные заросли осоки. Мутные заводи с покачивающимися пятнами прореженного древесными ветками света.
По онежской привычке напрягшись, я делаю шаг – в нежнейшую и теплейшую воду озера Льняного. И плыву в обволакивающей ласке, чувствуя, как вода смягчает и лечит измученные дорогой подошвы …
… Большая поляна среди лесных холмов, отделенная от озера узкой полоской березняка. Везде типи и палатки, в центре шест с радужным флагом, много людей. Так много, что я потерянно брожу, кинув рюкзак под кустом, и пытаюсь найти кого-нибудь знакомого, чтобы спросить, где мой типи.
Оранжевый вечерний свет.
Отодвинув рукой ткань входа, я слепну после яркого солнца.
Крупные камни очага, в котором тлеют угли; рядом сложенная тренога и закопченный дочерна чайник; аккуратно расставленные хозяйственные приспособы; спички, табак, свечи и чай – в желобе из сухой сосновой коры, напротив кровати, чтобы легко было нащупать в темноте; по шестам висят пучки трав и мешочки с припасами (подальше от муравьев). Поленница у входа. Резкий запах дыма и крепко прокопченной ткани: полога, одеял и спальников. Смуглые от копоти лица улыбаются мне навстречу.
«А место-то само тебе как?»
«Пока не понял еще. Жаль, сосен нет, как на Севере, сосны – душевней»
«А мы тут вобщеее… когда приехали неделю назад, еще почти не было никого, ходили дня два в непонятке: «Что такое? Где Онега?» Листвяк этот..»
«Зато озеро-то какое незлое. Я тут искупался по дороге…»
«А мне не нравится. Как в ванной»
«А с дровами тут как?»
... ну, о чем еще говорить в лесу.
Разные лица. В основном очень юные, улыбающиеся. Немного лихорадочное оживление.
Разные люди, лица, глаза – я хожу и ищу отметины свободы. Которую выдают легкость движений и небоязнь упасть на траву, раскинув руки и хохоча.
… слишком много людей, музыки и слов.
Когда это надоедало, я спускался к озеру. Возле лагеря на берегу было полно купающихся; часто неподалеку покачивалась лодка рыбака из ближайшей деревни, закинувшего свой поплавок, чтобы исподтишка подсматривать за голыми девушками. Но дальше по береговой дуге, в нескольких минутах ходу, начиналась тишь – мирное озеро со стелющимся вечерним дымком, а на другой стороне зеленые холмы и заброшенный хуторской домик.
Было у меня и свое местечко: протока чистой незаросшей воды, ущельем прорубившая заросли озерной осоки, с подходящей полянкой. Там я с разбегу плюхался в воду; а однажды, вынырнув далеко от берега, застыл неподвижно: сверкающая золотая дорожка садящегося солнца протянулась по озеру прямо к моим глазам. Двумя короткими гребками я разворачиваюсь и плыву по этой дорожке на солнце, восторженно.
Золотое языческое сияние.
Ага, ну вот сейчас будет Яна. Привет. Странно все же встречаться так – в безумии двойного времени…
У костра сидит Костя Жук и наигрывает на гитаре что-то смешное и нежное. Ему подпевает словачка Даша – сморщив лоб в напряжении полузнакомого языка, а рядом сидит одетая в цветное рыжеволосая девушка с дредами и неумело подыгрывает на белой пластмассовой флейте, сдвинув вместе колени и внимательно наклонясь к музыке. У нее крупные, правильные черты лица, не очень выразительного, но совершенно меняющегося при улыбке. Яна.
Песенка кончается и Даша с Яной начинают о чем-то разговаривать. Я вслушиваюсь в голоса: мелодичный, медленный, тихий, но позвякивающий тайными колокольцами (Даша); и бархатисто-низкий, плывущий, доверчивый голос – избыток радости, плещущей наружу короткими смешками (Яна)…
“Dasha, can I ask you where is that multi-colored stuff, one that was hanging from this pole?”[16], грозно спрашивает Дашу Ян, хозяин стоянки. Я смотрю на подпирающий навес шест. Похоже, речь идет о какой-то плетеной из ниток безделушке.
“I burned it in the fire”[17]
“Can I ask you why!?!”[18]
“I can’t explain it. You will not understand"
“Can I ask you why!?!”
“I can’t explain it. You will not understand note”[19]
Вот это да. Волшебство и злые энергии, заключенные в висевшей тут побрякушке. Даша: платок, повязанный на короткие волосы, и, из-под него, быстрый взгляд по сторонам. Какая-то странность в темных глазах… Смесь упрямства и подозрительности.
Ян недовольно поджимает губы, явно сдерживаясь, хватается за топор и срывает раздражение на сосновом полене.
Чтобы снять напряжение, я спрашиваю о чем-то Яну и мы начинаем разговаривать (Даша сидит в стороне и сумрачно обдумывает магическое). Яна только что приехала из Москвы, и я рассказываю ей байки про храм Спасителя и наши школьные уроки физкультуры в том самом бассейне.
Жук опять берется за гитару.
С центральной поляны начинают созывать на еду, перед которой здесь принято вставать в круг и петь «ОМ» так долго, пока он не утихнет сам собой. Все идут вниз, остаются Жук, Даша и Яна, потому что им веселей тут – и я, потому что мне хорошо около них и никуда не хочется. Жук (широкоскулое лицо, обросшее клочковатой бороденкой и светлыми свалявшимися волосами) улыбается и нежнейшими щипками перебирает струны; уморительно монгольский и хитрый.
Потом тема меняется, теперь это старое англоязычное: “Just tell me you love me!” – и Яна наклоняется к нему, с озорными глазами: “I love you!” (обхватив колени в цветастой юбке; раскрасневшееся смеющееся лицо). Жук клонится навстречу преувеличенным голубком.
А я прячу глаза, притворяясь, что занят разведением огня под чайником. Комком в горле засевшая немота.
Снизу доносится гудение голосов. И Даша предлагает: “We are late anyway, let’s sing “om”here!”[20]
И мы встаем в круг, вчетвером, обнявшись за плечи и прижавшись лбами (я с улыбкой и смешком) и, глубоко вдохнув, начинаем петь. Глаза сами собой закрываются, голоса неуверенно ищут друг друга; потом, найдя, сливаются в общем гудении. Тянущий в общие четырехголовые небеса звук. Лбы прижаты друг к другу, время неважно, потому что в этом оцепенении хорошо; вдруг звук мощнеет, становится почти ревом и звенит торжествующе… Начинает тихнуть, и медленно смолкает. Мы открываем глаза и улыбаемся друг другу. Мне больше не смешно.
«Эй, это вы тут орали?», женский голос с соседней стоянки. «Вы че, охуели, у нас дети спят!»
«Извините»
Мы спускаемся сквозь марево густеющего тумана, среди высокой травы. Подошвы скользят по мокрой грязи вниз, выдергивая косогор из под ног. И теряем друг друга на поляне, среди движущихся в тумане человеческих теней.
На следующий день мы договорились пойти на дальние болота, если не будет дождя. Дождь начинает капать уже с самого утра.
Я сижу в типи Яна, забитом, из-за непогоды, людьми. Сам Ян снаружи под навесом, у него болит голова, но он не хочет выгонять гостей.
Утром я встретил своего старого друга Володю Волоса, которого не видел несколько лет. Мы сидим и разговариваем: как бывает при встрече давно знакомых людей, мгновенно совмещаясь с собственным многолетней давности призраком. В котором легко и удобно вначале, но вскоре становится тесно и не по себе из-за притворства. По типи барабанит дождь.
Даша где-то бродит. Яна сидит напротив и греет, вытянув к огню, босые ноги. Потом, устав от попыток понимать русский, достает блокнот, склоняет страницу к свету костра и пишет.
«Пошли, может, ко мне, пусть Ян отдохнет?», предлагаю я, но вначале мы, выйдя из типи, долго сидим у костра под навесом. Я рассказываю про Боснию, и думаю – с чего это я так разговорился, может – из-за внимательной девочки напротив?
Долгий путь в темноте по влажной от дождя траве, в дальнюю тихую лощину, где на самой кромке леса спрятана моя типуха, позаброшенная сегодня с самого утра. Внутри темно.
“Хочешь свечи?”
Яна дает мне прихваченные с собой свечи. Я капаю воском на очажный камень, ставлю их, и развожу огонь. Тьма, первые блики на лицах, дымная полутьма, яркий пляшущий свет.
Нам становится очень уютно и тихо – шумная поляна далеко, трещит огонь, стучит дождь, и мы начинаем говорить и смеяться вполголоса. И скоро остаемся вдвоем, Яна и я, потому что остальным надоедает наш английский, или по другим причинам, не знаю, но они уходят, один за другим; и я едва это замечаю, потому что всего в метре от меня блестят живые, улыбающиеся глаза, и слова льются из меня без остановки, и теперь, кажется, я догадываюсь, как называется эта странная лихорадка.
Я почти не помню твоих слов, только подробности собственных рассказов. Зато хорошо помню твою улыбку, и чуть наклоненную голову, и твою близость, заставлявшую мое сердце биться чаще, и большие внимательные глаза, и то, как под взглядом этих глаз было хорошо и уютно, и я опять начинал болтать, топорщить петушиные перышки, спеша рассказать что-нибудь позанимательней, предлагая самую красивую и выгодную версию себя, конечно же; я помню все это, а что говорила ты? Наверное, в этом вся моя самовлюбленность: я помню лишь свои слова. Но я помню и тебя, вне слов, и это