Водою смочи, и остынь, и оставь
Попытки побега – неважно откуда,
Но лишь бы бежать и от бега устать.
И эта вода, может статься, отрава,
У каждой воды – своё гиблое дно.
И эта река, может быть, переправа
В недальнее, дальнее царство одно.
И путь твой неверен, и путь твой упречен,
И нет на земле никакого пути,
Пока ты живёшь ощущеньем предтечи,
А мог бы и сам по теченью брести…
Младенческим сном, а не бурей кровавой,
Не бегом, а слухом – ты близишь ответ:
Что до переправы
И за переправой
ни жизни,
ни смерти,
ни разницы нет…
Сердце, сердце – как земля в огне…
Сердце, сердце – как земля в огне.
Стой на ней, хоть будет город выжжен.
Сколько знаков ты являешь мне,
Господи! Да через дым не вижу.
Едок дым, и слёзы солоны.
И за ними – огненная сила
В тёмные проваливает сны
Всё, что наяву невыносимо.
И глазами выжженными – зри,
Чувствуй обгоревшими ступнями
Город, вырастающий внутри,
С улицами, реками, домами…
– Не входи, родная, в этот дом.
Он ещё до срока заколочен.
Ты его не путай с домом отчим,
Упоённым детством и теплом…
Не входи, родная, обрети
Что-нибудь большое для потери —
Здесь хозяин платы ждёт, и двери
Отпирает в полночь без пяти…
В беззвёздном, заколоченном дому…
В беззвёздном, заколоченном дому
Тоскою награждают по уму
Всех приходящих в этот мир скрипучий
За каплей смысла, за водой живой —
По тропке – нет, по кромке ножевой,
Сквозь сон неровный, просекой колючей…
В уставшем насмерть, в стонущем дому
К полыни ли, к погибели, ко сну
Всё клонится… Качают половицы
Гнилую кадку с горькою водой:
Едва пригубишь – и уйдёшь седой
Ко всем чертям, боясь остановиться…
Ты был хранитель света, старый дом,
Приют безумных в небе ледяном,
Единый берег в море многоликом.
Тебе и самому уже не мил,
Кто сотворил тебя и позабыл,
Кого ты на ветрах горючих кликал:
– Хозяин, нашим думам вопреки,
Здесь живы только сны и пауки,
Здесь дух сродни отравленному зелью!
Разрушь меня, я стар и нездоров,
Твой вечный дом, твой перекрёст миров,
С окном на рай, с калиточкой на землю…
Когда в миру благословенном…
Когда в миру благословенном
Нам стало страшно без границ,
Мы водрузили миру стены,
Чтоб тьма не знала наших лиц,
Чтоб их ветра не обжигали,
И не влекло пространство нас,
И наши лица увядали,
И вяла зоркость наших глаз.
И мы сочли, что всё узнали,
Да знание покрылось сном:
Так правят миром в тронном зале,
Так верят в храме расписном. —
Тогда, неузнанные тьмою,
Во тьме сырой – пропали мы…
Безумец, что там за стеною,
Помимо тьмы, безликой тьмы?
– Там тьма, и свет, и ветер свежий…
Полёт – лишь дай душе взмахнуть…
– А путь туда кратчайший – где же?
– Безумие – кратчайший путь…
Никак не могу ощутить эту острую кромку!..
Ирине Кирилловой
Никак не могу ощутить эту острую кромку!
И стоя у гроба, у синей каёмочки губ, —
Что выпал кусок из мозаики, краткое «кроме»,
Оставив отсутствие, прочерк, провал на снегу…
Ты – в том же потоке, где день уходящий и судный.
Ты миру причастна, как телу причастно ребро.
Ты только зашла за стекло и стоишь, недоступна
Для наших ветров,
для стремительных наших
ветров…
Иногда мне хочется писать письма умершим людям…
Иногда мне хочется писать письма умершим людям.
Потому что поздно, потому что больно, потому что пора.
В промежутке между землёй холодной и небом лютым.
Между хрипом в груди и бессонницей до утра.
В электронной почте ещё есть адрес, нажать «ответить»…
Может быть, провода до сих пор ведут, как тогда вели,
В города любые, где имя то ещё носит ветер,
Обрывая с губ, вымаливая у земли.
Подожди-ка, вспомни – метель и шум в деревянном доме,
Красный свитер, трубка и смех в курительном закутке.
До свиданья, некогда, и в мороз уйти – как в рассудок вдовий,
И бежать, бежать, и запутаться вдалеке…
Рукавами улиц ловить троллейбусную улитку.
Обернуться к свету, к лицу твоему, обернуться к лику.
Я ещё не готова сойти с ума в невесомый свет.
Не смотри в глаза, не давай руки, не пиши в ответ.
Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова…
Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова,
С розовой кожей, оставшейся от зари,
Словно с передника накрахмаленного,
Из прошлого века – бери.
После земли, шаги его помнящей,
Дремлющий плод рукавом потри,
Чтоб заблестел, словно жук беспомощный
В тёплой руке – смотри!
И через воздух, набрякший музыкой,
Будто бы летней грозой густой,
Я как во сне по карнизу узкому
Ринусь на голос твой.
Будто бы верю, что ты подаришь мне
Вечность в обмен на смерть.
И, разрываясь, летит над клавишами
Вечный Второй концерт.
И в самолете ночном над Родиной,
На небесах оставляя след,
Яблоко спит, а тихонько тронь его —
Кажется, гений придёт на свет.
Этот ветер – то ли след помела…
Этот ветер – то ли след помела,
То ли бабочка крылом повела?
То ли в памяти сквозь темень взошло
То, что ветра поднимает крыло?
Ты не думай ни о чём, ты смоги!
Мысли – ветра нагоняют круги,
Рвут рисунки городов и границ,
Сыплют градом из подраненных птиц.
Не смотри ни на одну – иль войдёшь
В это тело, раны, стоны и дрожь!
А потом её зрачки замолчат
Там, где градины по крышам стучат…
Вот бог, а вот бессонница до края…
Вот бог, а вот бессонница до края
Его непостижимых облаков.
Благодарю, в бреду её сгорая,
За неизбежность рваться из оков,
Стоять на воле, на свету простудном,
Где сердце ветром выдуло насквозь!
Как трудно одному на свете людном
Поверить в одиночество всерьёз,
Поверить и принять его, такое,
Где всё родство закончилось вчера,
Где через грудь, пробитую рекою,
Текут миры, и жизни, и ветра…
Шёпотом, шорохом, еле дыша…
Шёпотом, шорохом, еле дыша,
Флейта, звучанье вполсилы…
Чтобы глаза приоткрыла душа,
Дрогнула, но не спалила.
Скрой, мой хороший, свои имена
И назначенье земное —
Пусть остаётся навек пелена
Между тобою и мною.
Пусть нам полветра до рук и волос
И полдуши до начала.
Ах, как не вовремя каждый вопрос!
Как неизвестности мало!
Веточка, ветра ресница, в руке,
Ты напиши нам разлуку
Смело, как пишется в черновике,
Строчкой коверкая руку…
Лица в сумерках чуть различимы…
Лица в сумерках чуть различимы.
Суетою последней звеня,
Гонит город людей и машины.
Он засыпан снегами большими,
Как остатками белого дня.
Жизнь, которой не нужно причины,
Ты не требуй причин от меня.
Я давно умерла, но воскресла,
С плеч не снег отрясая, а прах,
Я иду, молода, как невеста, —
В синеве и печали окрестной,
Там, где город тщетою пропах, —
Так неправильно и неуместно,
Как весна в белокрылых цветах.
Сколько мне ещё глупых смертей,
Как газетных дурных новостей?
Сколь ещё возвращений назад
То ли вовремя, то ль невпопад? —
Жизнь молчит и вопросов не слышит,
Лёгким флюгером где-то на крыше
Чуть поскрипывая озорно.
А куда её ветер колышет,
Ей неведомо и всё равно…
В час, разбуженный голосом утренним…
В час, разбуженный голосом утренним,
В небе, свитом из перьев и строк,
Мандельштамовы нити распутывать
И мотать в перезрелый клубок…
Дымной шерстью и листьями пряными
Пахнет в августовском закутке,
И плывут снеговыми полянами
Облака по высокой реке.
Никуда торопиться не велено,
Как на дне у белёсой пурги,
Где парная перина постелена
Да скребутся в печи угольки.