янко явился ко мне с целым ворохом новостей, теорий и антидинастических планов. Его дерзость не имела границ. В соединении с его умственными недостатками, она делала его похожим на персонаж из Мольеровской комедии.
Не прошло и месяца, как он наградил прапорщика Л. Гв. Волынского полка Кирпичникова Георгиевским крестом за то, что он убил пред фронтом своего командира. А девять месяцев спустя Родзянко был вынужден бежать из С. Петербурга, спасаясь от большевиков.
Я получил, наконец, приглашение от Аликс на завтрак в Царском Селе. Эти завтраки! Казалось, половина лет моей жизни была потеряна на завтраки в Царском Селе!
Аликс была в кровати и обещала принять меня, как только я встану от стола. За столом нас было восьмеро: Никки, я, Наследник, четыре дочери Государя и флигель-адъютант Линевич. Девушки были в форме сестер милосердия и рассказывали о своей работе в госпиталях. Я не видел их с первых недель войны и нашел их возмужавшими и очень похорошевшими. Старшая, Ольга, была похожа характером на свою тетку и тезку Великую Княгиню Ольгу Александровну. Вторая - Татьяна - была самой красивой в семье. Все они были в превосходном настроении и в полном неведении относительно политических событий. Они шутили со своим братом и расхваливали тетю Олю. Это было в последний раз, что я сидел за столом в Царском Селе и видел Царских детей.
Мы пили кофе в лиловой гостиной. Никки направился в прилегающую спальню, чтобы сообщить о моем приходе Аликс.
Я вошел бодро. Аликс лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезно и не предсказывало ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Никки, сидевшего у широкой постели. В моем письме к Аликс я подчеркнул слова: Я хочу вас видеть совершенно одну, чтобы говорить с глазу на глаз. Было тяжело и неловко упрекать ее в том, что она влечет своего мужа в бездну в присутствии его самого.
Я поцеловал ее руку, и ее губы едва прикоснулись к моей щеке. Это было самое холодное приветствие, с которым она когда-либо встречала меня с первого дня нашего знакомства, в 1893 году. Я взял стул, придвинул его близко к кровати и сел против стены, покрытой бесчисленными иконами и освещенной голубыми и красными лампадами.
Я начал с того, что, показав на иконы, сказал, что буду говорить с Аликс, как на духу. Я кратко обрисовал общее политическое положение, подчеркивая тот факт, что революционная пропаганда проникла в гущу населения, и что все клеветы и сплетни принимались им за правду.
Она резко перебила меня:
- Это неправда! Народ по-прежнему предан Царю. (Она повернулась к Никки). - Только предатели в Думе и в петроградском обществе мои и его враги.
Я согласился, что она отчасти права.
- Нет ничего опаснее полуправды, Аликс, - сказал я, глядя ей прямо в лицо. - Нация верна Царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как вы любите Никки, но все же я должен признать, что ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Никки и народному представлению о самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового, я хочу, чтобы вы поняли, что все классы населения России настроены к вашей политике враждебно. У вас чудная семья. Почему же вам не сосредоточить ваши заботы на том, что даст вашей душе мир и гармонию? Предоставьте вашему супругу государственные дела!
Она вспыхнула и взглянула на Никки. Он промолчал и продолжал курить.
Я продолжал. Я объяснил, что, каким бы я ни был врагом парламентарных форм правления в Росcии, я был убежден, что, если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной Думы, то этот поступок уменьшил бы ответственность Никки и облегчил его задачу.
- Ради Бога, Аликс, пусть ваши чувства, раздражения против Государственной Думы не преобладают над здравым смыслом. Коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу взорваться.
Она презрительно улыбнулась.
- Все, что вы говорите, смешно! Никки - Самодержец! Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права?
- Вы ошибаетесь, Аликс. Ваш супруг перестал быть Самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о его божественных правах. Теперь это - увы - слишком поздно! Быть может, чрез два месяца в России не остаются камня на камне, что бы напоминало нам о Самодержцах, сидевших на троне наших предков.
Она ответила как-то неопределенно и вдруг возвысила голос. Я последовал ее примеру. Мне казалось, что я должен изменить свою манеру говорить.
- Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, - кричал я: - в страшном гневе. Я ни проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства, или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас! Разве все мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников в пропасть.
- Я отказываюсь продолжать этот спор, - холодно сказала она. - Вы преувеличиваете опасность. Когда вы будете менее возбуждены, вы сознаете, что я была права.
Я встал, поцеловал ее руку, причем в ответ не получил обычного поцелуя, и вышел. Больше я никогда не видел Аликс.
Проходя чрез лиловую гостиную, я видел флигель-адъютанта Царя, который разговаривал с Ольгой и Татьяной. Его присутствие вблизи спальни Царицы удивило меня. Фрейлина Государыни А. Вырубова, бывшая одною из главных поклонниц Распутина, говорит по этому поводу в своих мемуарах, что Царица боялась, чтобы Великий Князь Александр не вышел бы из себя и не решился бы на отчаянный шаг.
Если это было так, что значит Аликс не отдавала отчета в своих поступках, и это явилось бы объяснением ее действий.
На следующий день Великий Князь Михаил Александрович и я говорили снова с Государем, понапрасну теряя время. Когда наступила моя очередь говорить, я был так взволнован, что не мог произнести ни слова.
- Спасибо, Сандро, за письмо, которое ты мне привез из Киева. - Это было единственным ответом Государя на многочисленные страницы моих советов. Хлебные хвосты в Петрограде становились все длиннее и длиннее, хотя пшеница и рожь гнили вдоль всего великого Сибирского пути и в юго-западном крае. Гарнизон столицы, состоявший из новобранцев и запасных, конечно, был слишком ненадежной опорой в случае серьезных беспорядков. Я спросил у военного начальства, собирается ли оно вызывать с фронта надежные части? Мне ответили, что ожидается прибытие с фронта тринадцати гвардейских кавалерийских полков. Позднее я узнал, что изменники, сидевшие в Ставке, под влиянием лидеров Государственной Думы, осмелились этот приказ Государя отменить.
Как бы мне хотелось позабыть этот проклятый февраль 1917 года! Каждый день мне приходилось встречаться с кем-либо из моих родственников или друзей, которых мне более уже не суждено было увидеть: я видел моего брата Николая Михайловича, другого моего брата Георгия Михайловича, моего шурина Михаила Александровича, моих двоюродных братьев Павла Александровича и Дмитрия Константиновича и многих, многих других.
Мой брат Георгий Михайлович проехал в Киев по дороге в Ставку. С самого начала войны он занимал должность Особо-уполномоченного Государя и имел задачей объезжать фронт и делать донесения об общем положении. Его наблюдения подтвердили мои самые худшие опасения. Армия и заговорщики были готовы, чтобы разрушить Империю.
Я ушел с головою в работу и боле уже не обращал ни на что внимания. Если о нашей боеспособности можно было судить по развитию наших воздушных сил, то дела наши на фронте обстояли блестяще. Сотни самолетов, управляемых искусными офицерами-летчиками и вооруженные пулеметами новейшего образца, ожидали только приказа, чтобы вылететь в бой. Летая над фронтом, они видели за фронтом противника признаки отступления, и они искренно желали, чтобы Верховный Главнокомандующий одержал бы наконец победу в собственной столице.
Это были, прекрасные молодые люди, образованные, преданные своему делу и горячие патриоты. Два с половиной года тому назад я начал свою работу в салон-вагоне, в котором помещалась и моя канцелярия, и наши боевые силы. Теперь - целый ряд авиационных школ работал полным ходом, и три новых авиационных завода ежедневно вырабатывали самолеты в дополнение к тем, которые, нами беспрерывно получались из Англии и Франции.
Развязка наступила самым неожиданным образом. Утренние газеты принесли известие о том, что забастовочное движение рабочих заводов в Петрограде, работавших на оборону, разрасталось. Это было, в виду нашего предстоящего наступления, очень прискорбно, хотя случалось и раньше. Телеграммы, полученные ночью, говорили о том, что главной причиной забастовок было отсутствие в столице в пекарнях хлеба. Это было неправдой. Из-за непорядков на наших железных дорогах, Петроград, правда, испытывал некоторый недостаток в снабжении хлебом, но этот недостаток никогда не мог иметь своим последствием голод населения. Через час пришло известие о первых столкновениях между толпой и войсками петроградского гарнизона. Все это было слишком понятное недостаток хлеба в столице должен быль явиться сигналом для революционного выступления Государственной Думы.
На следующее утро я телеграфировал Никки, предлагая ему прибыть в Ставку, и отдавал себя в полное его распоряжение. Одновременно я вызвал моего брата Сергея Михайловича к телефону. Eго голос звучал очень озабоченно:
- Дела в Петрограде обстоят все хуже и хуже, - нервно сказал он. - Столкновения на улицах продолжаются, и можно с минуту на минуту ожидать, что войска перейдут на сторону мятежников.
- Но что же делают части гвардейской кавалерии? Неужели же и на них нельзя боле положиться?