стюмчик, туфли — а уж если игрушка, то наверняка её запрут в шкаф и будут выдавать только в дни рождения и большие праздники — не Дай бог, дитя попортит!
Но неудача матримониальных планов нисколько не повлияла на добрый характер Агнес. Она была всегда весела, непочтительно шутила с папой, Рассказывала нам на сон грядущий бесконечную историю приключений своего оергенского кота Трюльса, — приключений, перед которыми бледнел роман гофмановского кота Мурра, осваивала русские блюда (довольно успешно, если не считать печального провала изобретенного ею пирога с цветной капустой) и, несмотря на свое легкомыслие в области хозяйства, пользовалась у нас в семье большой популярностью. Не разделяла любви к Агнес только гостившая у нас бабушка Марья Ивановна, которая считала ее фамильярной и сердилась на то, что за столом, за которым сидела и Агнес, разговор то и дело невольно переходил на норвежский язык.
Странно было, что Агнес боялась привидений и не любила спускаться за углем для печки в наш довольно светлый, чистый бетонированный подвал, особенно если она накануне непочтительно поминала своего покойного отца.
На том же первом этаже, где жили мы, по другую сторону площадки, в крохотной квартирке из двух комнат проживало семейство Йонс. Папаша был какой-то «диспонент» в коммерческом предприятии. Как все демократы, норвежцы были большие любители титулов. На медных дверных дощечках, на визитных карточках, в деловом обиходе — перед фамилией всегда какой-нибудь титул. Норвежец не любил, когда его называли по фамилии — вежливый человек называет его в третьем лице: «герр диспонент», «герр консул» — хотя бы «герр водопроводчик»[10].
Особенно много консулов в приморских городах. По-видимому — хотя это мой позднейший домысел, — дело объясняется тем, что, плавая по всем странам мира, норвежцы нуждаются в консулах даже в какой-нибудь Коста-Рике. Но консульство — дело взаимности; поэтому все южно-американские республики, не говоря о более серьезных государствах, тоже назначают консулов чуть ли не в каждом норвежском приморском местечке. Конечно, из Коста-Рики не присылают человека сидеть где-то в Саннефьюре или Хэугесюнне — должность консула поручается одному из местных норвежских коммерсантов. Должность эта, разумеется, почетная: ни платы, ни особых обязанностей с ней не связано. Но зато на медной дощечке на дверях квартиры появляется гордая надпись: «Консул И.У.Ульсен».
Еще более загадочный титул — «диспонент». Вероятно, это что-то вроде столоначальника, но только в частной конторе. «Диспоненту» не положено ходить в кепке или даже в шляпе: он ходит только в котелке и полон важности. Соседи были до крайности шокированы тем, что папа, — а он уже даже не «герр диспонент», а прямо «герр директёр», — ходит в кепке, да еще, того и гляди, высунувшись в одной рубашке из окошка, кричит на двор, зовя маминого крестника: «Юра! Кушать!», что по-норвежски, к нашему ликованию, значит «вымя! коровье дерьмо!». И уж, конечно, никому из норвежских «диспонентов» и «директёров» не могло притти в голову, проснувшись в благодушном настроении поздно в воскресенье, разыгрывать папуасского вождя, разъезжая по квартире в чем мать родила, сидя в бельевой корзине и отпихиваясь метлой.
Господин Йонс, как я уже говорил, был «диспонент» и потому ходил с чрезвычайной важностью, еле отвечая на поклоны и, конечно же, в котелке. Фру Йонс была ему подстать — впрочем, мы видели ее только тогда, когда она, как бомба, вылетала во двор, ругая нас за то, что мы, якобы, обижаем ее детище.
Дочка Йонсов — Ингер Юханне Йонс, как она гордо величала себя, или «Биттеба», была избалованная, растрепанная, драчливая рыжая девчонка в неизменном комбинезоне, ровесница Алика, с которым одним более или менее и ладила. В основном же ее функция была — портить игру всем остальным.
На втором этаже, над Йонсами, жило семейство знаменитого футболиста Гюннара Андерсена. Он тоже служил где-то в конторе, но не задавался, и иной раз на дворе лихо показывал футбольный прием, которым можно сбить шляпу с соседа. Его жена, красивая, но несколько увядшая фру Андерсен, давала дочкам — курносой и злой десятилетней Ингер и тихой шестилетней Берит, по прозвищу «ангелок», — строгое религиозное воспитание. Помню, как-то в воскресенье мы сидели во дворе и болтали. Ингер шила платье для куклы. Вдруг Ингер испускает не то стон, не то вопль. В чем дело? Сегодня воскресенье, а она работает! Какой грех! Мне это показалось смешно: шить кукольное платье — не работа, а игра! Но высказанное мною мнение только испортило мою репутацию у фру Андерсен, хотя другие ребята меня поддержали. Как-то девочки обсуждали между собой существенный вопрос, откуда берутся дети? Теория аиста была отброшена единогласно, так же как и учение о том, что детей находят под лопухом. Герд Стриндберг, самая умненькая, авторитетно объяснила, что детей покупают у акушерок (почему акушерка и называется «юрмур» — «земная мать»), а акушерки получают их прямо от Господа Бога. Она даже назвала сумму, которая была уплачена за ее сестер. Послушав эту дискуссию, я сказал, что это чепуха, и что дети вылезают из маминого живота; что я это хорошо знаю, потому что, когда должен был родиться Алик, мама давала мне пощупать, как он пинается ногами в животе. Ингер, которая была великой ябедой, немедленно известила свою мамашу, и на другой день моя мама получила от фру Андерсен вербальную ноту протеста, а Ингер и Берит было запрещено играть с этим развращенным мальчишкой, то есть со мной.
Напротив Андерсенов на втором этаже жили наши главные друзья Стриндберги. Мои родители дружили с самим Стриндбергом и его женой, а я с их детьми.
Инженер Стриндберг — худой, болезненный преподаватель военного училища — сам по себе был человеком глубоко гражданским. Подобно почти всем норвежским инженерам, он учился в Германии, хорошо говорил по-немецки и по-английски, много читал, был большим любителем музыки — особенно Чайковского, мог быть интересным, хотя и суховатым собеседником. Предрассудков насчет советской России у него не было, и он даже догадывался, что обычное в Норвегии представление, согласно которому русские — это жгучие брюнеты, которые вечно пьют чай, едят сырую рыбу и ссорятся по политическим вопросам, не совсем соответствует действительности. Но объяснить ему характер нашей революции или даже просто, что такое голод — было трудно. Он и его жена задавали вопросы вроде Марии-Антуанетты: если не было мяса, почему же вы не ели рыбу?
Фру Стриндберг была немного замученная, добродушная, толстая домашняя хозяйка, ничем особенно не замечательная. Но соседи и дети любили ее больше, чем мужа. Ее дочка Герд, моя приятельница, находила ее красивой, и обижалась, если ее мать считали толстой. «Это же только титьки!» — говорила она. И, действительно, эта часть организма занимала у фру Стриндберг почетное место, как и полагалось матери пятерых детей.
Старшая дочка, Кари, обещала стать порядочной коровой. Она уже готовилась к конфирмации и с нами почти никогда не играла. Следующим был мальчик Бьёрн, на год или два старше меня. Он вечно пропадал где-то с мальчишками в переулках, а меня презирал и называл «ентегютт» — «девчонский мальчишка». (Я в самом деле был похож на девочку — мама хотела видеть во мне дочку, и я носил челку и длинные волосы в кружок). Впрочем, я платил Бьёрну взаимностью. Он был хулиганистый парень и отбил у меня желание играть с мальчишками.
В нашу компанию входили младшие Стриндберги — хорошенькая Герд, младше меня на год, востроносая, разумная Хишти (или Эва-Хирстен), ровесница Алика, обещавшая стать совсем красавицей, и в виде неизбежного довеска, — маленькая Бюлле (или Эллен-Сигрюн), вылитая мама, — двух лет.
Весь третий этаж дома занимал сам Стеен-Нильсен с семьей. Во дворе играла с нами его дочка Эва — рыжая гладенькая дурочка и недотепа в зеленом платье; при ней состоял ее двухлетний брат Арве. Бюлле мы принимали в игры, но Арве — никогда: он был рева, а за его рев доставалось от хозяев, и вообще интересы его были самые низменные: любимое его занятие было ловить и есть дождевых червей, запивая водой из лужи, к восхищению его няньки-сестры.
На нашем горизонте появлялись иногда две славные девочки-близнячки, подруги Кари по классу, и мальчик Рейнерт, приятель Герд, сын «пул'ти Идланна» из соседнего полицейского участка. Так, волею судеб, моя компания — Герд и Ингер и иногда Рейнерт из моих ровесников, Биттеба, Хишти, Берит и Эва из ровесников Алика — состояла почти исключительно из девочек. Единственный мальчик — Рейнерт — был тоже «ентегютт», вроде меня, так что в детстве мне не пришлось играть в мальчишеской компании. Наверное, это сказалось на моем характере.
День начинался так: с утра старшие дети — Кари, Бьёрн, Герд и Ингер — уходили в школу. На дворе играли только Алик с малышами. Это время было мое. В школу я не ходил: считалось, что я недостаточно знаю норвежский язык, а советская колония была маленькая, и русской школы не было. Я читал подряд все книги, которые были у папы, а их было довольно много: я уже говорил — кое-что привез папа, когда ездил в командировку в Петроград, были куплены русские классики в эмигрантских изданиях; и были мои собственные книжки по-норвежски и по-датски — из них я помню «Гулливера» и «Графа Монте-Кристо». Пьес я больше теперь не писал, но Ахагия продолжала занимать меня. Главное в Ахагии теперь был спорт. Причиной тому опять был Миша.
В двадцать третьем году Миша был отправлен в Петроград — кончать школу. Он жил у бабушки и тети Жени на Крестовском острове, ел пшенную кашу (денег в доме у нас всегда было мало: нужно было еще посылать старикам Дьяконовым и бездельнику папиному брату — Сергею, к тому же, сидя в Норвегии, мои родители довольно туманно представляли себе экономическое положение в нэповской России), писал стихи, участвовал в легкоатлетических соревнованиях, влюблялся, дружил и кончал школу. И через год он снова появился у нас. Мы встречали его в Пипервикене — он сошел с белог