жизни этому заведению изменили; так что родство их душ могло объясняться как строгостью воспитания, так и совместным восстанием против этой суровости; и если моя мать старательно избегала называть тайного советника по имени, то тем самым давала понять, что она не желает в какой бы то ни было форме поддерживать личные отношения с мужчиной, который своим аморальным, как она полагала, образом жизни, грубостью манер и агрессивным характером развратил и ежеминутно продолжает развращать моего отца, чей «нравственный облик и так хромает на обе ноги»; «Теодор, вы ведете себя будто насекомое, зачарованное ярким светом! вы ведете себя по-детски смешно, когда вы вместе, мне за вас глубочайшим образом стыдно!» – ну а отец между тем произносил имя своего друга прямо-таки с чувственным наслаждением, и при этом не просто произносил имя, но и всячески его обыгрывал, называл тайного советника «своим милым» и даже «своим какунчиком», «котиком», «голубком», хотя не забывал при этом об уроках, преподнесенных им в альма-матер: они до сих пор обращались друг к другу на «вы»; когда же он говорил о нем с матерью, то, по всей вероятности, избегал произносить столь милое ему имя, чтобы не допустить ее именно туда, в их жаркие отношения! куда мать стремилась проникнуть любой ценой, даже ценой того, что она их тем самым разрушит, и это была та запретная территория, тайная сфера, где ни один из них не признавал шуток.
Однажды, проснувшись после полуденного сна, я сам стал свидетелем сцены их общения, которую моя мать наверняка назвала бы предосудительной; они стояли на залитой солнцем террасе, и мне, лежащему на узком диване гостиной, даже не нужно было шевелиться, чтобы сквозь раздуваемые легким ветерком муслиновые занавески наблюдать за ними, в то время как сам я оставался для них невидимым; позиция была слишком удобной и случай слишком уж редким, чтобы добровольно выдать себя, к тому же я еще не совсем проснулся; они стояли у балюстрады балкона, одни в лучах солнца, не слишком близко друг к другу, но пальцы, положенные на шероховатые, источенные дождем перила, едва не соприкасались, что передавало не только интимность, но и некоторую напряженность момента; они стояли лицом к лицу, в одинаковых позах, в светлых летних костюмах, словно зеркальные отражения, одинакового роста, и трудно было решить, кто из них кого отражал, скорее всего они отражали друг друга; «инстинкты, мой дорогой, инстинкты и чувственные порывы!» – услышал я голос Фрика, еще не открыв глаза, и этот приятный голос заставил меня проснуться; он говорил глуховато и тихо, тем естественным собственным голосом, каким человек разговаривает сам с собой, не обращаясь к другим; «даже сейчас, стоя здесь и имея честь смотреть в ваши добрейшие глаза, даже это, каждый миг нашего существования – это знак на исписанной странице, мы, друг мой, заранее заполненные страницы, и, наверное, потому мы настолько скучны даже для самих себя! нравственное совершенство, добро и зло – все это смешные и глупые вещи, вы ведь знаете, друг мой, что я не люблю говорить о Боге, мне просто не нравится этот Бог, но если есть еще место, где можно его найти или где он может отыскать нас, то это место – не что иное, как наши инстинкты, там, возможно, он еще господствует, с этим я мог бы еще согласиться, но если это и так, то господствует он даже не шевеля мизинцем, потому что он все давно уже предопределил, и больше ему делать нечего, только сидеть сложа руки и равнодушно взирать, как мы исполняем то, что он задумывал, когда создавал нас, он за нас все уже исполнил, когда расписывал наперед наши судьбы, поэтому, если я не утомил вас своими не слишком связными рассуждениями, мы можем сказать, что моральное совершенство и, стало быть, понятия добра и зла содержатся не в самих вещах, их задним числом туда поместили мы сами, и все эти философы, психологи и прочие дармоеды преподносят нам это так, будто сие в природе вещей, жалкий бред! они делают это лишь потому, что им было бы слишком стыдно и слишком просто безо всяких эффектных теорий искать причины наших поступков в инстинктах; они взыскуют чего-то возвышенного, далекого от таких примитивных вещей, взыскуют идеи, духа, которые прояснили бы нам весь этот жалкий хаос, но это все утешение для бедных! между тем как во внутреннюю природу этого хаоса они даже не заглянули и ничего, почти ничего не смогли сказать нам о тех замечательных мелочах, с которыми они даже не считаются! о том, что каждый из нас вынужден ощущать на себе постоянно и что почему-то стало называться непристойным, а потому, когда я слышу рассуждения о добре и зле, то мне приходит на ум, что сегодня я как следует еще не просрался, в то время как с точки зрения духовной чистоты это неслыханно важно, или вот, скажем, мне приспичило пернуть, однако в приличном обществе это не принято, и выходит, что все так называемое нравственное совершенство есть не более чем способность на пару секунд задержать в себе газы!»
«Да, вы, котик мой, оказывается верующий, это обнадеживает, завидую!» – вмешивается тут мой отец тем же самым мягким доверительным и естественным тоном, каким говорил его друг, и при этом не дрогнули не только их головы и тела, но даже взгляды, она смотрели друг другу в глаза прямо и совершенно открыто, так, словно этот способ связи для них был важнее любых других контактов, мысленных или физических, но в то же время две пары глаз были весьма далеки от опасного края любовного единения, такого убежища друг в друге они не искали, то, что происходило меж ними на самом деле, было гораздо существеннее и сильнее; возможно, они удерживали друг друга глазами именно потому, что знали, что человеческое единение невозможно, и потому чувственной взволнованностью, которую вызывают углубившиеся друг в друга взгляды, как бы пренебрегали, но вместе с тем и использовали эту чувственность как некую точку опоры, отталкивались от нее и, слегка сдвинув взгляд, окидывали им ресницы и веки друг друга, следили за мельчайшими движениями морщинок, собравшихся вокруг глаз, в результате чего на губах у них появлялась невольная и еле заметная одинаковая улыбка; «Может быть, мне выразиться попроще?» – спросил Фрик, словно бы откликаясь на даже не прозвучавший призыв; «Извольте, если не затруднит», сказал мой отец, поддержав друга в том, чего он и сам желал; нет, они не блуждали по обманчивой поверхности тел, да и в мыслях друг друга и их подоплеках они ориентировались достаточно хорошо и умели не поддаваться возможным слабостям, поэтому в этих их встречах было что-то холодное и даже жестокое, но в то же время казалось, что избавиться от всесильной власти Эроса им все же не удавалось, в какой-то особо хитрой форме, в их наблюдении друг за другом, в умении читать мысли и беззастенчиво контролировать движения, а также в их беспредельной внимательности друг к другу он все-таки удовлетворял и их, и себя; «Полагаю, что утверждать, будто он находится исключительно у нас между ног, было бы преувеличением!» – ответил Фрик, поразмыслив над только что сказанным; «А мне показалось, что вы имели в виду как раз это!» – возразил отец, и когда они обменивались такими короткими репликами, то их голоса по громкости, тембру и тону сливались, производя впечатление, что говорит, убеждает себя, спорит сам с собой один человек; «О нет! Это далеко не так! В противном случае я сам впал бы в то заблуждение, которое порицаю!» – чуть громче, но без эмоций ответил Фрик; «А если подробней?» – и этот вопрос отца ненадолго повис в воздухе.
«Тогда, по нашей старой привычке, начнем с очевидного: вот я стою перед вами, а вы стоите передо мной!» – снова заговорил Фрик, который казался все-таки выше отца, потому что был тонок, хотя и пропорционально сложен и отнюдь не худ, что было видно не только по его телу, которое по утрам, во время морских купаний, я имел возможность разглядывать: в мокром виде новомодный купальный костюм облегал весь его торс; худым не казалось и его лицо, кожа просто туго обтягивала его череп, слегка лысеющий, и чтобы это не слишком бросалось в глаза, он, явно из тщеславия, подстригал свои быстро выгорающие на солнце мягкие пушистые волосы по-военному коротко; «Если бы нам удалось небрежно отбросить все нравственные принципы, кои нам все же вбили в голову, то у нас осталась бы уверенность только в одном – в том, что мы с вами здесь стоим! голое ощущение и зрелище нашего существования, что не так уж и мало для размышлений, и я должен признаться, что, в отличие от упомянутых дармоедов, ничто другое меня не интересует!»
Однако тут тихонько засмеялся отец, и этот короткий, явно намеренный, с оттенком сарказма смешок несколько остудил горячность Фрика, и на его лице, безусловно одном из самых необычных лиц, которые мне доводилось когда-либо видеть, черты напряженного размышления несколько разгладились от минутного замешательства, что было величайшей редкостью! ибо прежде всего его лицо всегда отличалось доверчивым спокойствием, непринужденным тщеславием и чистым, невозмутимым чувством собственного превосходства, а кроме того, обнаженностью! как будто природа работала над материалом широкими смелыми жестами, не добавляя ни мелких деталей, ни симпатичных жировых складочек к тому черепу, что был предназначен для его лица, каковое, заметим кстати, после смерти будет вынуждено опять от него отделиться; независимо от того, как быстро и как много говорил Фрик, его череп иногда представлялся мне мертвым, уже вываренным, лежащим на письменном столе в качестве пресс-папье, а в других случаях, как в тот день, этот череп блистал своей безупречной округлостью, смугловатая кожа была почти черной от морского загара и гладко обтягивала его большой лоб, щеки чисто выбриты и покрыты мельчайшими сухими морщинками, которые нисколько не старили его лицо, потому что на нем господствовали огромные сверкающие и весьма оживленные, завораживающе серые глаза с жестоким взглядом; жесткость лица еще больше подчеркивали заостренный нос и довольно узкие губы, но по-детски мягкая ямочка на подбородке все-таки придавала всему его облику некую притягательную нежность, «и не думайте, что стремление к власти не позволяет нам наслаждаться нашим существованием!» – продолжил он, и легкое замешательство на его лице сменилось тонкой усмешкой; они по-прежнему пристально, неподвижно смотрели в глаза друг другу; «Позволяет! И еще как! Стремление к власти и обладание ею может погрузить нас в наслаждение весьма глубоко или, если угодно, поднять весьма высоко! но, конечно, не глубже, не выше, чем то наслаждение, которое может доставить нам семяизвержение, происходящее в соответствии с ритмом и способом, который наилучшим образом отвечает нашей природе, и это есть наивысшее из всех наслаждений, о чем я, собственно, и хотел сказать, ведь все в этом мире либо желает, либо предлагает получить наслаждение от эякуляции, достаточно только быть свободными, чтобы эти желания и предложения замечать! так что с вашей стороны, дорогой мой, было очень мило, что своей усмешкой вы направили мою мысль в нужное русло, к самой сути вещей! за что я на вас не серчаю», он сделал короткую паузу, «вот именно, именно так! есть своего рода приятный баланс между нашими чувствами и нашими мыслями, между инстинктом и разумом, баланс противовесов, если хотите! и поэтому только человек, обладающий властью, может по-настоящему наслаждаться существованием,