пешке, потому что они уже бежали вверх по поляне к нам, Кристиан размахивал палкой и ножом, а вещей было еще много, и я даже в этом лихорадочном рвении старался, чтобы вещи поделикатнее – как бинокль, будильник, ржавая на ощупь штормовая лампа, вилка, зажигалка, компас – улетали как можно дальше и в разных направлениях.
Мне пришлось на него заорать, я орал во всю глотку, тянул его, надо сматываться! на тугой тент палатки уже сыпались камни, потому что Прем на бегу наклонялся, швырял камень и бежал дальше, проделывая это с дьявольской ловкостью, ничуть не сбавляя при этом скорости, а Кальман был настолько захвачен, так погружен в эту сладкую вакханалию, что ничего не видел и ничего не слышал, и я подумал уже, что придется бросить его, но это было никак невозможно, поэтому я толкал и тянул его, но он будто ослеп, не видел, что они уже рядом, опередив Кристиана, Прем бежал впереди, времени на раздумья не оставалось, нужно было что-то решать, и я, выскользнув из палатки, обогнул ее и, цепляясь за ветви и корни и постоянно оглядываясь, не понимая, чего он мешкает, стал взбираться наверх, чтобы скорее добраться до той чертовой скалы, где можно было укрыться под большим кустом; а Кальман остановился прямо перед палаткой, он, распрямившись, смотрел на них, потом наклонился и, беглым шагом обойдя палатку, вырвал по одному все колышки, более слабые просто поддавая ногой, после чего, уже бегом, бросился за мною.
Палатка рухнула в тот момент, когда они к ней подбежали, и зрелище это так потрясло их, что если до этого они, может быть, и знали, что собираются делать, то теперь, отдуваясь, стояли над нею совершенно беспомощные и растерянные.
Пока Кальман карабкался наверх, сквозь дикое завывание ветра я слышал, как осыпаются у него под ногами и гремят вниз камни.
Их поражение было столь потрясающим, столь бесповоротным, а потери настолько значительными, что они просто не могли шевельнуться, не могли орать, проклинать нас, преследовать, и не только по той причине, что с первого взгляда не осознали масштабов разгрома, но и потому, что любое движение, слово было бы признанием этого полного поражения, они просто не могли найти подходящих жестов и слов, что было для нас полной сатисфакцией; несмотря на наше отступление, мы имели абсолютный перевес над противником, мы были наверху, наблюдая за ними, будто из ложи, невидимые, между тем как они находились на совершенно незащищенной открытой местности; Кальман тут же шмякнулся рядом со мной, чтобы не подставляться, мы лежали не шевелясь, выжидая, победа была за нами, однако ее последствия были непредсказуемы, и поэтому я не могу сказать, что мы так уж наслаждались ею, напротив, мне кажется, будто мы тоже достаточно быстро осознали масштабы содеянного, жуткое зрелище породило во мне догадку, что мы с Кальманом нарушили запрет, преступили черту, и дело было не в вероломстве нашего нападения или внезапном отказе от дружбы, формальные основания к этому у нас были, а в реальном уничтожении реальных вещей, мы не должны были этого делать, после этого уже невозможно было вернуться к обычным играм, здесь должно было случиться еще нечто ужасное, нечто роковое, это уже не игра, уничтожив их вещи, мы навлекли на них непредсказуемое родительское вмешательство, и как ни справедлива была, исходя из нормальных правил игры, наша месть, все же ясно было, что мы их предали, что наша победа не что иное, как подлая измена, которая ставит нас вне закона, ведь мы не только воздали им по заслугам, но и отдали на расправу нашему общему противнику – взрослым, потому что мы знали, к примеру, что Према и так каждый вечер избивает отец, и не просто бьет, а дубасит палкой, лупцует ремнем, и если тот падает, пинает его ногами, а, между прочим, будильник, точно так же как штормовая лампа, принадлежали Прему, и, слушая, как она разлетается вдребезги, я знал, что Прем выкрал ее из дома; и все же это была победа, сиюминутными преимуществами которой, несмотря на уколы совести и ужас перед содеянным и возможными последствиями, мы не могли не воспользоваться хотя бы уже потому, что наша победа дала им такое моральное превосходство, которому трудно было противостоять.
Они неподвижно стояли у поверженной палатки, не смотря даже друг на друга; Кристиан сжимал в одной руке палку, в другой – нож, смотревшийся после их поражения скорее смешно, чем страшно; их лица тоже были совсем неподвижны, и не видно было, чтобы они, обмениваясь тайными знаками, готовили что-то вроде контратаки, они явно смирились с тем, что все кончено, шеи были набычены, а Прем держал руку так, будто все еще сжимал в ней только что брошенный камень, но если все кончено, то что дальше? я не знаю, о чем думал Кальман, но сам я взвешивал шансы немедленного, безусловного и беззвучного отступления, мы должны были как-то выкарабкаться из этой унизительной ситуации, хоть на брюхе, ползком, самым трусливым образом скрыться с поля боя и как можно скорее забыть о нашей победе, но он неожиданно вскочил на колени, сообразив, видимо, на каком замечательном арсенале лежит, подхватил несколько камней и, выглянув из-за куста, стал, не целясь, швырять их.
Первый камень попал Кристиану в плечо, остальные пролетели мимо.
А потом вдруг, как будто их разом, но в противоположных направлениях дернули за ниточки, они пригнулись и побежали, один бросился в сторону леса направо, другой – налево, и исчезли среди деревьев, обступавших поляну.
Разделившись на два фронта, они тем самым запутали нападающих, а сверх того, развеяли нашу иллюзию, будто, потерпев поражение, они не знают теперь, что делать.
И хотя лица их ничего особенного не выражали, у них все же был некий план, то есть их бег был отнюдь не бегством, они о чем-то договорились у нас на глазах, хотя никакого обмена тайными знаками мы не заметили, а значит, была между ними какая-то связь, которую невозможно нарушить.
Скотина, прошипел я, на хуй надо было кидаться, прошипел зло; вообще-то, я никогда не произносил это слово, однако теперь оно доставило мне удовольствие, ибо оно было частью сладкой мести за все.
Но он, продолжая стоять на коленях, с камнями в обеих руках, только пожал плечами, дескать, нечего волноваться; странные пятна бледности исчезли с его лица, его уже не трясло, он был доволен, спокоен, чуть ли не дружелюбен, он взглянул на меня с видом дурацкого превосходства человека, доказавшего свою правоту, рот был расслаблен, из глаз исчез дикий блеск, но в этом умиротворенном добродушии было и некоторое презрение ко мне, взмахом руки он дал мне понять, что эти двое, наверное, попытаются окружить нас и мне сейчас было бы лучше всего не беситься, а развернуться и прикрывать наш тыл.
Я же был на него так зол, так его ненавидел, что готов был наброситься на него или выбить из его рук эти чертовы камни, ведь это он из-за своей глазурованной кринки окончательно сделал меня врагом Кристиана; осыпая его ругательствами, я поднялся на колени, и в этот момент между нами пролетели две черные бабочки, трепещущие их крылья едва не коснулись его груди, порхая вокруг друг друга, они, скользнув мимо моего лица, взмыли ввысь, и я не сказал ему то, что собирался сказать, – что он дубина, тупой мужлан, и вместо этого схватил его за руку, что тоже получилось совсем не так, как мне хотелось, не знаю, что произошло, но я стал умолять его убираться отсюда на фиг, даже назвал его Кальманкой, как звала его только мать, и от этого стал противен себе, я говорил ему, все это глупости, кому это интересно, ну чего ему еще надо, и если он не пойдет, то я уйду один, на что он снова пожал плечами и с безразличным видом освободил из моей руки свою, что означало, что я могу валить куда захочу, его это не колышет.
Я сказал, что мне на него насрать, и сказал это из-за Кристиана.
Собственно говоря, мне хотелось сказать ему, что мы не должны были делать этого, но так быстро забыть о том, что изначально это была моя идея, я не мог, невозможно было загладить один бесчестный поступок другим столь же бесчестным поступком, и потом, он ведь тоже был для меня важен, только не так! я чувствовал это, не так! а кроме того, в момент триумфа невозможно было говорить о тех грязных средствах, которыми он достигнут, так что я промолчал, предпочитая испытывать к себе отвращение.
Но еще большее отвращение я испытал от того, что все же остался и, беспомощно развернувшись, лег на живот и стал наблюдать, не появятся ли они из леса.
В каком-то смысле я был благодарен ему – хотя бы за то, что не дал мне совсем уж унизиться, что мою трусость мы как-то уладим между собой, что он этим даже не воспользовался, во всяком случае не сказал ни слова, хотя прекрасно все понимал, я видел по ехидной усмешке, блеснувшей в его глазах, что он осознал, может быть, осознал впервые, насколько важен мне Кристиан, а до него мне особого дела нет, и все это выразилось в молниеносном косом и стыдливом взгляде.
Солнце жгло нас нещадно, и жар его не мог охладить даже ветер, камень под нами раскалился, между тем ничего не происходило, за исключением разве того, что вокруг нас роились мухи, и мы уж решили, что все так и кончится, что они не появятся, хотя в принципе они могли выскочить из лесной чащи в любой момент, ибо ясно же, что они этого просто так не оставят; и я был готов к тому, чтобы завопить: идут! – хотя была у меня в голове и другая мысль: не говорить ему об их появлении, пусть делают с нами все что хотят! трещащие от порывов ветра сучья, стонущие деревья, склоняющиеся вниз, в стороны и откачивающиеся назад кроны, распахивающиеся и смыкающиеся просветы в кустах, беспорядочные всполохи света, пробегающие по тени, – все говорило о том, что случиться это может в любой момент, и поэтому мне казалось, я слышу уже их шаги, хруст валежника, вижу их напряженные лица, выглядывающие из листвы, их тела, мелькающие за деревьями, но ничего подобного не происходило, и как бы мне ни хотелось, пусть даже ценой предательства, вернуть Кристиана, они все не появлялись, так что мне оставалось только лежать на стреме на раскаленном камне из-за каких-то неписаных идиотских правил чести, торчать в этом капкане рядом с Кальманом, до которого мне нет никакого дела; чтобы отвлечься, я стал выкладывать перед собой камни, аккуратным рядком, как бы доказывая сам себе, что я к бою готов, пусть будут под рукой в случае необходимости, но потом и это мне надоело, делать было нечего, иногда Кальман слегка шевелился и моя босая нога касалась его плеча; я отодвигал ее, ибо ощущение чужого теплого тела было мне неприятно.