выдерживать напор французской и австрийской партий. По мнению Каткарта, Панину нельзя было устоять против потока. Против Панина были Орлов, Чернышев, Разумовский, оба Голицына — вице-канцлер и генерал, все недовольные новою системою, покинутием австрийского союза.
Движения против Панина выразились в Совете. 14 ноября князь Мих. Никит. Волконский предложил свое мнение, что «все теперь делаются приготовления внутри государства, а о внешних неизвестно, и тем осмеливается спросить: есть ли при нынешнем случае такие союзники, на которых бы можно во время нужды положиться, да и притом обстоятельства ныне в Польше он почитает больше вредными, нежели полезными, для России. К чему граф Г. Г. Орлов спрашивал изъяснения причин, какие привели Польшу восстать против России, на что граф Н. И. Панин изъяснил все те причины и притом объявлял, какие из того вышли замешательства. После сего сделан был вопрос, что неможно ли изыскать каких-нибудь средств для усмирения и восстановления покоя в Польше и для приведения оной на свою сторону. На сие граф Н. И. Панин читал декларацию, посланную в Польшу проектом для восстановления тишины, на которую ожидает ответа; и на все вышеописанное происходили разные политические рассуждения».
Екатерина поддержала Панина. Не могла она уступить раздражению, явившемуся вследствие малодушия, робости при первом неблагоприятном обстоятельстве, и выдать человека, который действовал с полного ее согласия; не могла она признать, что политическая система ее царствования оказалась несостоятельною, признать превосходство системы предшествовавшей. Но, поддержав Панина, она уступила относительно человека, действовавшего в Варшаве, она пожертвовала Репниным, на которого приходили жалобы, что он поступал слишком круто, раздражал поляков. Решено было отозвать Репнина, заменив его человеком более мягким; сделана была уступка полякам.
Мы видели, что сам Репнин просил Панина отозвать его из Польши, сравнивая свое положение с положением каторжника. С одной стороны, он был недоволен военными распоряжениями в Петербурге, с другой — его сильно раздражало то, что поляки вследствие турецкой войны подняли головы и стали требовать, чтоб он разделал то дело, которое он устроил с такими усилиями. А тут еще на него возлагается новое трудное поручение. Для успешного ведения войны с Портою, для недопущения турок ворваться в Польшу для соединения с конфедератами, для русского войска важно было занять две польские крепости, Замосць и Каменец-Подольский, особенно последний. В Совете 8 декабря было сделано предложение о Каменце, что если эту крепость взять основанием кампании, то надобно употребить средство к ее занятию. Гр. Орлов представил, что, сколько известно, Каменец так укреплен природою, что силою взять его нельзя, 50000 человек ничего не в состоянии сделать, если бы даже в крепости было только 1000 человек гарнизона. Граф Петр Панин говорил, что если эту крепость силою взять нельзя, то надобно стараться получить ее военною стратагемою; и наконец решено было «всевозможные иметь старания о занятии оной крепости». Сохранилась по этому поводу собственноручная записка императрицы: «Мне кажется, послать надлежит курьера с ордером к Прозоровскому и к Салтыкову, чтоб они старались занимать Каменца куплею, или финтою, или иным образом, лишь бы не апрошами или формальною осадою, коей никак неможно и не должно делать». Замосць находился в частном владении у Замойского, который был женат на сестре королевской; поэтому Репнин частным образом обратился к брату короля обер-камергеру Понятовскому, не может ли король написать партикулярно своему родственнику, чтоб тот не препятствовал русским войскам к занятию Замосця. Но король, вместо того чтоб отвечать частным же образом, собрал министров и объявил им, что русские хотят занять Замосць. Вследствие этого Репнину была прислана нота, что министерство его величества и республики за долг поставляет просить не занимать Замосця. Репнин не принял ноты, ответив, что он не требовал ничего относительно этой крепости, а великому канцлеру коронному Млодзеевскому заметил, что русские войска призваны польским правительством для успокоения страны; на каком же основании не давать им выгод, одинаких с выгодами польских войск? Когда же Репнин стал пенять королю, зачем он не сделал различие между поступком конфиденткой откровенности и министериальным, то Станислав-Август прямо сказал: «Не сделай я так, ведь вы бы заняли Замосць». Репнин отвечал также прямо, что занятие Замосця необходимо для безопасности Варшавы в случае татарского набега и что таким поступком король не удержит его от занятия крепости: «Я ее займу, хотя бы и с огнем». «Это занятие очень важно, — продолжал король, — стоит только начать». «Не разумеете ли вы Каменец?» — спросил Репнин. «Именно», — отвечал король. Тут Репнин сказал ему: «Мы из Польши в турецкие границы не выйдем, прежде нежели не будем иметь в руках Каменец для учреждения там нашего магазина и пласдарма; итак, если вы хотите, чтобы война шла не у вас, а в турецких границах, то отдавайте нам Каменец. Как ваше величество теперь с дядюшками? Рассуждали ли о настоящих обстоятельствах?» Король несколько смутился и отвечал: «Они со мною по-прежнему холодны; что же касается настоящих обстоятельств, то они говорят, что нужно посредничество чужестранных держав и что нация может успокоиться только в том случае, когда Россия отступится от гарантии и диссидентского дела, когда диссидентам уступлена будет только свобода вероисповедания и заградится доступ в судебные места и на сеймы». «Это лекарство хуже болезни, и, конечно, мы его не употребим, — отвечал Репнин, — вам, другу России, обязанному ей престолом, не годится уничтожать общего дела; вы должны продолжать свою преданность к России, особенно когда видите, что все стараются свергнуть вас с престола, что и на Россию-то все сердятся за то, что мы поддерживаем вас на престоле». «Я бы охотно свое место оставил, — отвечал король, — если бы мог скоро успокоить свое отечество и доставить нации то, чего она так желает, т.е. уничтожения русской гарантии и диссидентского дела».
В совете королевском громко раздавались враждебные России голоса. Маршал коронный, князь Любомирский и граф Замойский от своего имени и от имени Чарторыйских предложили, что войско правительства польского, назначенное под начальством молодого Браницкого действовать против конфедератов, должно немедленно распустить по непременным квартирам; иначе русские подговорят его на свою сторону и употребят против турок, а из этого султан может заключить, что Польша заодно с Россиею, против Турции. Любомирский с товарищами сильно восставали против последнего сенатского решения просить у России помощи против конфедератов. Браницкий противился распущению войска, говорил, что это произведет неудовольствие в народе и возбудит подозрение в русском правительстве; но Замойский продолжал настаивать на распущении войска и требовал, чтоб на будущее время принята была такая система: не отказывать прямо России в ее требованиях, но постоянно находить невозможности в их исполнении, льстить, но ничего не делать; королю нисколько не вмешиваться в настоящие волнения, нейти против нации, не вооружаться и против турок, но выжидать, какой оборот примут дела. Король все время молчал; совет Замойского приходился как нельзя больше ему по душе в главных своих чертах, но он был на стороне Браницкого насчет нераспущения войска. Наконец положили войска не распускать, но запретить ему приближаться к русским границам; позволено ему требовать русской помощи и соглашать с русскими войсками свои движения только против бунтующих крестьян, но вместе с русскими нигде не быть, не показывать, что польское правительство заодно с русским.
Понятно, что при таких решениях не было никакой надежды получить от поляков Каменец. Зная, что король снова сблизился с Чарторыйскими, Репнин обратился к ним, выставляя необходи мость занятия Каменца русским войском. Чарторыйские отвечали. «Лучше подвергнуть весь тот край совершенному опустошению, чем подать туркам причину к объявлению нам войны, тем более что еще не верно, обратятся ли турки к польским границам; да хотя бы и этих причин не было, то отдать Каменец непатриотично». Репнин спросил их: «Что, по вашему мнению, для вас выгоднее, чтобы Рос сия или Порта взяла верх в настоящей войне? От решения этого вопроса должно зависеть все ваше поведение». «Ни то, ни другое, — отвечали Чарторыйские, — нам всего выгоднее не путаться нисколько в это дело». «Достоинство вашей короны страдает от презрительных отзывов Порты на ваш счет», — сказал Репнин. «Где нет бытия, там нет и достоинства, мы все потеряли», — отвечали Чарторыйские; и литовский канцлер примолвил: «Il vaut mieux ne rien faire, que de faire des riens».
Репнин обратился к королю — те же ответы. Репнин представил ему, что он глядит не своими глазами и что никогда еще не было ему такой нужды находиться в самом полном согласии с Россиею, потому что она одна может спасти его от падения, которое ему готовят Порта, Франция и большая часть поляков. «Все это я очень хорошо вижу, — отвечал король, — но есть такой период бедствий, в который уж никакая опасность нечувствительна; я теперь именно в этом периоде и потому отдаю свой жребий во власть событиям». «Умоляю ваше величество подумать, — сказал на это Репнин, — теперь у вас еще есть хотя малая армия, а в марте месяце и той заплатить будет нечем; тогда если бы вы и захотели на что-нибудь решиться и к нам приступить, то уже будет не с кем». «Я, кажется, дока зал свое усердие, — отвечал король, — потеряв вледствие этого усердия весь кредит в своей нации и дошедши до бессилия, которого мне в вину поставить нельзя». «Конечно, — сказал Репнин, — прошедшая ваша дружба забыта не будет, но надобно ее продолжать; а как скоро вы ее прекратите, то и все кончится». «Если ее и. в-ство, — отвечал король, — даст мне возможность быть ей полезным, согласясь отступить совершенно от гарантии и частию от диссидентского дела, даст мне чрез это способы возвратить к себе любовь и доверенность моих подданных, то я докажу действительным образом, что нет человека преданнее меня ее и. в-ству; но если она этого не сделает, то я хотя и останусь ее другом, но в совершенном бездействии и небытии». Репнин заметил на это,