Берег пошёл обратно, скомандовав нам с Баксом:
— Пиздуйте к ним в окоп, ждите меня там.
Мы с Баксом отправились в окоп, где от танкового обстрела прятались ахматовцы.
В окопе было тесновато.
— Кто такие?
— 123-й полк Народной милиции ДНР.
Чеченец некоторое время обрабатывал в голове информацию, судя по всему, вспоминая географию народных республик, а вспомнив, изменился в лице, сделавшись подозрительным:
— ДНР? А тут чего делаете?
— Приехали дронобойству учиться.
— Чему-чему учиться?
Чеченские военнослужащие ведут наблюдение. Фото Дмитрия Плотникова.
— Дроны сбивать. Антидроновыми пушками. К Сурикатам.
— К кому?! Какими пушками? Каким Сурикатам?
Я понял, что с точки зрения чеченца несу кромешную ахинею. Украинский танк затих, словно подслушивая, чем кончится беседа. Я собрался:
— Четвёртая бригада ЛНР, взвод антиБПЛА. Позывной командира — Берег. Приехали к нему.
Это он поехал машину переставлять. Приказал ждать тут. Сейчас вернётся, и мы уйдём, у нас вон там позиции.
— А лента твоя где?
— Чего? Какая лента?
— Какая-какая. Красная! — чеченец показал на красный тактический скотч, намотанный у него на рукаве. Мы с Баксом его намотать забыли, но красный скотч был почему-то намотан на прикладе моего автомата.
— В спешке собирались, не намотали.
— А на автомат намотать успел?
— Такой выдали.
— Документы давай.
Я не представлял для чеченцев никакой опасности, но парни явно нервничали — танк их знатно напугал, а я всё ещё выглядел подозрительно странным идиотом. Я показал свой военник ДНР и начал щебетать без остановки, забирая внимание и рассказывая, как дела у нас на фронте (кажется, нечто подобное я уже делал буквально вчера). Дело в том, что у русского еврея Бакса никакого военника не было.
— У вас тут лес, красиво. У нас поля одни, да деревни нищие на освобождёнке. Домов целых под Угледаром уж не осталось почти.
Но, конечно, у вас сильнее гораздо пиздорез.
Мы вот у себя… — пока чеченец изучал мой военный билет (где, к слову, про антиБПЛА ничего сказано не было и не могло быть сказано, ведь военной специальности такой официально не существует), я пытался завязать беседу с остальными чеченцами старым, как мир, способом «а вот у нас в полку был случай», пока не понял, что занимаюсь чепухой, ведь у меня с собой есть командировочный лист. В нём написано, куда я еду, зачем и к кому. Его я и показал, после чего вопросы ко мне исчезли.
— Тут танк постоянно шмаляет, аккуратнее. Говорят, «Леопард». Немецкий. Немцы им поставили их уже. А вон там заминировано, не ходите, — чеченцы рассказывали нам, куда мы попали, а заодно предложили перекусить. Я вежливо отказался, сославшись на то, что нас только что кормили, и открыл топливо войны — «Ред Булл». Я и раньше пил его неистово, а на войне он порою был единственной жидкостью, которую я потреблял за день. Я мог бы стать амбассадором «Ред Булла», постоянно с ним фотографируясь в различных околовоенных декорациях, если бы только у фирмы-производителя была правильная позиция по СВО.
Берег вернулся:
— Шо тут у вас, нормально всё?
— Да, нормально. Тихо пока.
— Погнали, идём за мной строго, мины могут быть.
Мы поблагодарили чеченов за гостеприимство, вылезли из окопа и ушли.
— Ахмат — сила! — крикнул кто-то вслед.
— Слава России! — ответил я.
Украинский танк, по счастью, не проснулся. По пути на наши позиции Капитан Берег ругался, что не любит войну зимой из-за обилия слоёв одежды. «Старый уже, устаю. Вот летом заебись, вышел налегке — и сил полно». Я возражал ему в том смысле, что летом хочется купаться, жарить на костре мясо, наслаждаться солнцем — проще говоря, жить, тогда как зимой холод, хмарь и темень, из-за чего жить хочется уже не так сильно, а значит, можно и повоевать. Берег парировал, что жить ему больше всего хочется как раз на войне. За этими разговорами мы скоротали время и добрались, наконец, до Сурикатов.
Расчёт стоял в окопе среди прочих бойцов. Это были первые дронобойцы Берега, вписавшиеся в его великую авантюру. Он их называл «золотой состав», а ещё — «чудовища». Нацболы Серёга Демидов и Миша Боровских — долговязые балагуры — были дуэтом и на службе, и по жизни. Духовные сиамские близнецы.
— Короче, показывайте Фунту с Баксом, как у вас всё работает, а я пойду тренировать снайперскую лёжку, — сказал Берег и ушёл в блиндаж. Чудовища показали мне, как собирается обнаружитель, с помощью которого в небе можно дистанционно найти вражеский дрон, как он работает, как нужно дрон искать и, наконец, как функционирует антидроновое ружьё: из чего состоит, как им пользоваться и какие у этого процесса есть тонкости. Тонкостей было достаточно, но если их опустить — со стороны борьба с дронами напоминала скорее не охоту на птиц, а рыбалку. Смотришь на экран анализатора, ждёшь, когда клюнет, и подсекаешь добычу ружьём — а там как повезёт. Если не повезёт совсем — добычей окажешься сам.
Ружьё очень легко пеленгуется, а дронобойцы портят противнику слишком много планов, поэтому их стараются убить при любой возможности.
— Сегодня скучно, Фунт, надо было позавчера тебе приезжать. Сейчас уже хохлы к нам даже не суются на своих дронах.
Знают, что не долетят.
Мы стояли в окопе высотой чуть больше человеческого роста. Окоп пролегал вдоль двухполосной дороги, рассекавшей лес, — метрах в пятидесяти от неё. Сразу через дорогу лес продолжался, и там были уже украинские позиции. Кроме того, хохол стоял и в «нашей» части леса чуть дальше, метрах в 500–700 от нас на девять часов. На этой позиции Сурикаты работали третий день. Над нами, а также по нам, не переставая, летело всё, что можно вообразить. Летели мины разных калибров, с характерным раскатистым лязгом вспахивая лес. Летели гранаты, перелетая куда-то к нашим соседям со следующих линий окопов. Летели танковые снаряды, один из которых однажды ляпнул неподалёку и контузил антенну, но не причинил ни единого увечья бойцам. С нашей стороны, к тому же, летала наша авиация, урабатывая лес, занятый украинцами, — от её снарядов ощущается какая-то по-особому зловещая вибрация, словно земля не только дрожит вверх-вниз, но и слегка раскачивается в стороны и по кругу. Короче, летать тут могло всё, изначально для этого так или иначе приспособленное, и летало оно повсюду. Не летали лишь украинские дроны. Я изучал переключение режимов работы антидроновой пушки, когда по нашему окопу началась, наконец, стрельба.
Сняв пушку с предохранителя, я понял, что:
— в окопе почти никто понятия не имеет, что это за хуй (я),
— на мне нет тактического скотча,
— у меня нет командира,
и принял решение посмотреть, что будут делать другие солдаты. Они огрызнулись очередями по хохлам, которые затеяли разведку боем, а дальше не стали делать ничего. Я последовал их примеру. С другой стороны окопа прибежал какой-то боец и тихонько меня окликнул:
— Брат, откуда работали?
— Оттуда, — я показал направление очереди, хотя и не был до конца уверен, что оно правильное, — вчерашний случай с комендатурой красноречиво и своевременно напомнил, что на войне нет ничего хуже нерешительности. Позади нас кто-то яростный накидывал по хохлам из АГС, стрелкотня стихла, и я обустроился на позиции пулемётчика. Не отрываясь от наблюдения за своим сектором, тот раздражённо сообщил мне:
— Где ты расселся — туда вчера прилетело. Два двухсотых.
Я ушёл в блиндаж, чтобы не раздражать эту здоровенную негостеприимную раму. В блиндаже Берег продолжал тренировать снайперскую лёжку — иначе говоря, сладостно дремал, нисколько не реагируя на происходящее. Это внушало уверенность в том, что ничего особенного, собственно, и не происходит. Открыв второй «Ред Булл», я высунулся из блиндажа и под грохот прилетающих мин продолжил своё обучение — а точнее, просто наблюдение за Сурикатами, — заправляясь топливом. Всё-таки не понимаю, почему я до сих пор не амбассадор бренда.
Русский еврей Бакс выяснял у чудовищ технические нюансы радиоэлектронной борьбы. Я же, как гуманитарий, предпочёл наблюдать и, понаблюдав за боевой работой дронобой-цев, усвоил, что самое главное в этом деле — флегматичная отмороженность. Снаряды ложились очень близко, периодически снова возобновлялась стрелкотня, по окопу бегали туда-сюда взволнованные солдаты, а эти двое, как ни в чём не бывало, сканировали небо, словно на земле ничего и не происходило. Берег собрал вокруг себя самых безумных, отчаянных, неустроенных, сумасшедших и странных. Неслучайно его первыми бойцами оказались нацболы — Капитан был в каком-то смысле Эдуардом Лимоновым от войны. Позже к нему в от ряд прибились два российских мобика, чью роту размотали где-то севернее (командование свинтило и не выходило на связь) и они числились пропавшими без вести, но пропадать не планировали. У него служил Простор — молодой рыжий поэт с добрыми глазами, один из авторов чудного турбомедиа «Каргач». В конце концов, именно в его отряде я встретил своего давнего читателя. Другие люди у него бы просто не прижились, а другой командир никогда бы не сколотил из та ких незаурядных, вольнолюбивых и, чего уж там, драматически невоенных персонажей боеспособное подразделение. «Вызывающе неуставные» — так их называл Берег, да и сам по натуре своей был скорее не «военный», а «революционер».
В рамках системы или структуры ему было тесно.
Однажды мы общались и спорили о нашей военной пропаганде, а точнее, даже не спорили, а скорее дополняли друг друга, сокрушаясь из-за старухи с флагом, мальчика Алёши, Кузьмичей, денацификаций, языка официальных сводок, финок НКВД и прочих выходок российских официальных СМИ, половина из которых тянула на пропагандистскую диверсию в условиях войны. Как человек, в 2014-м делавший «Спутник и Погром», я разделял его боль. «Пропаганда должна влиять на умы и сердца, а у нас что?» — сокрушался Берег, и я вдруг ляпнул:
— Умы и сердца проёбаны. С нами лишь безумные и бессердечные.