Импровизированный каламбур внезапно оказался не только забавным, но и точным. Поверхностно думать, что я таким образом дискредитирую славных добровольцев. На самом деле, конечно же, те самые «кровожадные психопаты» очень часто оказываются одновременно добрейшими людьми на свете, тогда как внешне приличные и правильные люди с конвенциональными жизненными установками — мелочными злыднями. Личность человека развивается равномерно в хорошую и дурную стороны — важен сам масштаб, — и способные на большое добро при необходимости додумаются и до изысканного зла (когда не бессильная злоба украинского типа — «чтоб ты сдох, мразь», — а дьявольский расчёт). Вопрос лишь в том, что они выберут и на что себя потратят. Мелкий же человек на большое зло не решится, но и доброта его будет ничтожной.
Этот очень простой, примитивный, почти пошлый парадокс чаще всего непонятен обывателю — он считает людей вроде Берега кровожадными экстремистами (вар.: безумными психопатами, сумасшедшими наркоманами, девиантными шизоидами, далее везде). По доброте душевной, шизоиды обывателям подыгрывают — да, мол, так и есть, фашист, наркоман, псих, извращенец, тем и примечателен. В голове простого человека парадоксы не укладываются, а предположить, что герой, да хоть бы и просто талантливая личность, способен сочетать в себе крайности и странности, очень его ранит. Идеальный герой для обывателя — высочайше утверждённый мертвец с портрета или хотя бы затюканный инвалид, у которого всё в прошлом. Короче, чтобы «не конкурент». Перед таким можно щеголевато изображать почтение, и даже кошмарить окружающих за недостаточное уважение к Великим Людям. Когда же сам великий человек жив, бодр и дееспособен — терпеть это выше сил. «Отморозок, придурок, с черепом выступает». А что ещё говорить, когда сам можешь разве что цитировать какой-нибудь дуре в сушатне Евгения Гришковца, попутно воображая о себе всякое?
Берег к непониманию обывателей относился снисходительно. Он вообще испытывал неподдельный интерес к людям и был совершенно неспособен на кого-то обижаться. Если кто-то творил херню и поступал скверно, даже в его сторону, его это скорее расстраивало: мол, ну как же так, человек, что же ты херню-то творишь, зачем так скверно поступаешь? При этом он абсолютно спокойно, без сильных эмоций, ненавидел врагов, и это сочетание неподготовленных мещан шокировало ещё больше.
Враги, тем временем, продолжали обкладывать нас снарядами. Всё, что нужно было, я выяснил, но не стал тревожить сон Капитана. «На войне мне нравится жить больше всего», — но почему же ты тогда спишь, Капитан? Неужели ты так устал?
Кременная относилась к тому типу прифронтовых городов, какой Берег особенно любил. Это когда достаточно далеко от фронта, чтобы осталось гражданское население, но и достаточно близко, чтобы всё кишело солдатами. Получается уникальное сочетание, и когда в таком городе бываешь наездами — кажется, что здесь происходит специфический ивент вроде недели Божоле Нуво или Октоберфеста, только мрачнее и серьёзнее, и в нём участвуют абсолютно все. На рассвете мы уехали в Кременную на центральный рынок за переноской, необходимой для установки осьминога, и там творился тот же военный переполох, какой был и на передовой. В едином водовороте смешивались разные подразделения и рода войск — десантники, луганская пехота, российские мобики, чечены, отряды башкир, разведка, танкисты, артиллерия, связь и даже один заблудший боец Народной милиции ДНР из Москвы. Военные сидели в кафе, закупались на рынке, прогуливались по улицам, загружались, выгружались, ехали поодиночке и колоннами, на боевые и в увольнение, и поскольку их было много, реальность выстраивалась вокруг них, и местные жители становились как бы частью этого не то фестиваля, не то ярмарки. Мы купили переноску и выпили кофе в любимой кофейне Берега (любил он её за симпатичную баристу, а вовсе не за качество кофе, и я нахожу этот подход к оценке заведений глубоко верным), наблюдая за летающей туда-сюда русской авиацией. Несмотря на близость фронта и боевую задачу, в оживлённом центре Кременной самолёты смотрелись как элемент шоу.
На установку осьминога ушло часа два. Теоретически этот железный уродец умел защищать пространство от любых дронов в радиусе до 2 километров, но пеленговался при этом ещё проще, чем антидроновое ружьё. Берег долго объяснял командованию, что втыкать его совсем близко к важным объектам небезопасно: обнаружат и отработают, — но не смог.
Мы всё же постарались максимально замаскировать эту железяку и разместить её хоть на каком-то безопасном расстоянии, установили, отчитались перед командованием о выполнении задачи и стали собираться обратно в ставку.
Командование выделило нам в нагрузку рас терянного бойца лет тридцати, который, впрочем, выглядел сильно старше — невысокого, пухловатого, но исполнительного и толкового. Берегу была поставлена нетривиальная задача — научить его «вести медийку». Командир желал иметь телеграм-канал своего батальона.
Военкору (для удобства мы назвали его так) предстоял долгий путь назад в кузове «Газели» без окон. Мы загрузили свои вещи и бойца в кузов, попрощались с парнями на рас-полаге и отправились обратно. Военкор самим своим существованием как бы задал тему для разговора. Бакс сидел в кабине между нами — пиарщиком и журналистом по гражданским профессиям — и попал под перекрёстный огонь нытья поистине стрелковского масштаба о том, как у нас всё плохо с официальной пропагандой. Журналисты пишут для редакций, а не читателей. Нарративы продвигают люди, считающие употребление слова «нарратив» хорошим тоном. Символический ряд сочиняют люди с миропониманием тёти из отдела маркетинга. Всё хорошее рождается исключительно в андеграунде, а на больших площадях за всю медийку отдувается Пригожин, у которого каждое «публикуем комментарий Евгения Викторовича» звучит как письмо запорожцев турецкому султану.
Мы довольно быстро вывели формулу успеха пригожинской пропаганды — это вагнеровская культура абсолютной самоуверенности и смелости. Она в корне противоречит духу подачи информации из официальных источников, и оттого успешна. Официалы вечно изображают целок, а у пригожинских наоборот, секс в каждом материале. Людям нравится.
Отталкиваясь от этой мысли, мы рисовали в наших головах картину единственно возможного светлого будущего по итогам спецоперации: в России должен был победить дух творческой и военной храбрости. Россия будущего нам виделась крайне смелой, эстетичной и воинственной — какой и была в лучшие периоды своего существования. В этом смысле 2014-й с его духоподъёмностью и нынешняя популярность Вагнеров оказывались этапами одного и того же позитивного процесса, в основании которых лежали одни и те же принципы. Нас обоих чрезвычайно вдохновила эта мысль. «Спутник и Погром» сумел во времена торжествующего глянца продать красивый, даже гламурный образ Новороссии с белым офицером Стрелковым и храбрыми русскими ополченцами — «Honey, I don't wanna Birkin. Better send this cash to Girkin». Пригожинские пропагандисты смогли подружить современный мир постметамодерна с подвигами отчаянных штурмовиков — «Унос Дуос Трэз, я достану свинорез».
Мы вышли из режима эмо и говорили, яростно перебивая и дополняя друг друга, фонтанируя медиаидеями. Изобретатель ядов Бакс оживился и втянулся в беседу. Разговор длился весь путь до самой ставки. Стоит ли говорить, что ни одну из наших фантазий, конечно же, нельзя было посоветовать нашему новому другу, сидящему в кузове. Даже на уровне батальона это вызвало бы оторопь: «Не в мою смену».
В ставке мы придумали для бойца какие-то в высшей степени скучные идеи для его телеграм-канала. Я тайно надеялся, что ничто из этого дерьма в результате не получится, потому что командование оставит идею о «медийке» в принципе, и вселенная зет-контента, и без того имеющая чересчур большой потенциал для развития, не станет хуже благодаря нам. Боец, напротив, надеялся, что получится всё и его снимут с передовой — творить. От войны он очень устал, что выражалось в постоянных разговорах о том, как ему хочется увидеть жену, маму и детей. Солдаты с высоким боевым духом в свободное время хотят ебаться. Когда боевой дух низок — начинают скучать по родственникам.
Дни моей командировки таяли. Выездов на боевые больше не было, теоретическая часть была изучена ускоренным курсом, а погода, наконец, испортилась.
Поработали на полигоне — Малышка Пэрис вдохновилась возможностью покидаться гранатами.
Проводили Пэрис — я сделал несколько очень кривых фотографий легендарной парочки. Малышке предстоял долгий путь в Ливан.
Заехали по делам к великану Мурзу.
Моя антидроновая миссия была выполнена. Назавтра утром я отправлялся к себе в полк. Берег подогнал мне антенну и анализатор, из которых до этого научил собирать кустарный обнаружитель дронов. Вечером с боевых вернулись чудовища — Серёга и Миша.
В располаге вдруг выключился свет. Чудовища пошли разбираться, в чём дело, мы с Берегом остались сидеть вдвоём, с помощью фонариков нашли какие-то свечи и создали атмосферу важного разговора о вечном.
— Я устал, Фунт. Реально устал. Заебался. Но я не могу оставить этих ребят. Пока хоть один из них со мной — похуй. Будем воевать. Это наша молодёжь, и она охуенна. Они гораздо круче нас, — говорил Капитан. Он любил повторять, что зумеры гораздо круче нас, а мысль, что половине своих бойцов годится в отцы, его удивляла каждый раз, когда он её думал. Командиров часто и называют «отцами», но Берег скорее вёл себя со своими парнями как старший брат — даже если вставлял им командирский пропиздон.
Свет включился. «Да, свет! Да, свет!
Да, свет!» — скандировали чудовища на манер на-цбольского лозунга «Да, смерть!». Вернувшись, парни попытались предложить мне какой-то совершенно лютый самогон, но я не дался. Завтра мне нужно было возвращаться в строй. Я ушёл спать. Утром машина приехала за мной вовремя. Берег напоследок выдал мне магазины взамен отстрелянных. Мы обнялись, он сказал: «Давай, Фунт, всё у тебя получится». Я уехал, и больше Капитан Берег уже никогда мне ничего не сказал.