О том, что я порвал связку, я узнаю позже. Пока же я просто сидел посередине пустой стоянки грузового терминала Пулково и ждал, пока пройдёт боль. Сидел прямо на деревянном ящике с Шестым и громко сетовал на солдат, которые свалили сразу же после выгрузки гроба.
Бушевала метель, под ногами — бегловский не посыпанный реагентами гололёд. До дверей в офис терминала — метров 20. После нескольких неудачных попыток встать и идти я начал кричать и звать на помощь, но никто не пришёл. Пришлось ползти до входа на четвереньках, оставив Шестого на стоянке.
Впрочем, всё могло быть ещё хуже — в момент выгрузки, когда моя нога дрогнула на льду и подвернулась под весом ящика, солдаты-помощники чудом смогли удержать уже летящий мне в голову 200-килограммовый гроб на руках.
Нужный мне офис находился на третьем этаже, внизу никого не было. Кое-как доковыляв на оформление груза, я второй раз за всю войну обратился к своей аптечке первой помощи — вколол себе шприц-тюбик нефопама[62]. Стало полегче. Первый раз аптечка пригодилась мне тоже не в зоне СВО — а в Москве, на презентации второго тома «Чеченской войны» Евгения Норина. Тогда мне пришлось воспользоваться гемостатиком, чтобы быстро остановить кровь — за три минуты до своего выступления я умудрился сильно рассечь плоть возле большой берцовой кости, ударившись об сцену. В следующий раз поеду на материк в бронежилете.
До вылета оставалось несколько часов, похороны были назначены на завтрашнее утро.
Мы с Лёхой успевали на них прям впритык — в Казани нас должна была встретить машина и сразу отвезти в Набережные Челны на отпевание.
Оформив и передав свой груз 200, я обратился за помощью. Сотрудники терминала достали где-то инвалидную коляску и отвезли меня до медпункта, где мне сделали тугую повязку, вкололи ещё обезбола и вызвали скорую помощь. С подозрением на закрытый перелом меня увезли в травмпункт на рентген. В военной форме и в инвалидном кресле я получал незаслуженно много сочувствующих взглядов — было неловко.
Всю дорогу фельдшер Татьяна сетовала, что её не берут на фронт — оказывается, она подавала заявку даже в «Тыл-22», когда мы объявляли набор медиков на службу, но не получила ответа. С оформлением женщин на военную службу действительно есть сложности.
В травмпункте мне сообщили о разрыве связок и предложили наложить гипс, чтобы нога не разбухла. Я плохо представлял себе, как я смогу закончить миссию в гипсе и на костылях, поэтому вынужден был отказаться. Фельдшер Татьяна согласилась отвезти меня в ортопедический магазин, помочь подобрать ортез[63] и трость. После покупок Татьяна отвезла меня обратно в аэропорт.
До трапа смог кое-как доковылять сам — инвалидное кресло больше не потребовалось.
В маленькой часовне было не протолкнуться — на отпевание Шестого пришло слишком много людей. Большую часть времени я стоял на улице, ругаясь внутри себя на набережночелнинский март: одет я был совсем не по погоде. Когда пришло время прощаться — я положил на закрытый гроб два шеврона: «Тыл-22» и 123-го полка. В создании полкового шеврона Шестой принимал непосредственное участие — мы разместили на нём аиста, солнце и прицел. Так как аист питается змеями, червями и жабами — это символизировало очищение от скверны.
Шеврон 123-го полка, созданный командой «ТЫЛа-22». Фото автора.
После отпевания мы поехали на кладбище, на Аллею Героев, где для Лёши уже была вырыта яма. В «Газели»-катафалке мне досталось место у изголовья гроба. Гроба, который я десятки раз терял в своих кошмарах. Гроба, который теперь будет со мной всю жизнь.
Передвигался я с огромным трудом и очень медленно — я ещё даже не понимал, какой рукой правильно использовать трость, чтобы было меньше боли. На Аллее Героев я наконец встретил Любаву, мою невесту и боевую подругу, прошедшую вместе со мной самые страшные месяцы войны — освобождение Мариуполя.
Любава была самым близким человеком Шестому в нашей команде. Она была его наставником по видеоремеслу, хорошим другом и напарником. Они проводили очень много времени вместе, работая над видеороликами. Любава единственная, кто знала хоть какие-то подробности личной жизни Лёши: его детство, учёбу, работы, отношения с девушками. В мужской компании Шестой предпочитал молчать о своём прошлом — будто бы его у него никогда и не было.
Народ на похороны всё прибывал: помимо родственников, друзей и одноклассников приехал мэр, куча офицеров, никогда не видавших войны, курсанты, почётный караул, телевидение. Когда-то на этом телевидении работал Лёша, снимал и монтировал сюжеты. Теперь сюжет делают про него — погибшего добровольца Народной милиции ДНР.
Если бы Шестому кто-то при жизни сказал, что на его похоронах соберётся такая компания, — он бы ни за что не поверил. Если бы добавили про то, что будет звучать оркестр и греметь оружейный салют, — он счёл бы это издевательством. Он точно не видел себя военным, и всё это было совсем не про него, из другого мира. Война должна была стать просто вехой его личностного и творческого взросления, но не фатумом. Жизнь пророчила ему выдающуюся карьеру режиссёра, но смерть навсегда сделала его воином. «Солдатами не рождаются, солдатами умирают» — с этих слов я и начал свою прощальную речь на похоронах.
Оркестр на похоронах Шестого. Фото автора
Бойцы, что эвакуировали тяжелораненого Шестого с поля брани, рассказывали, что были поражены его стойкости. Чтобы Лёха не терял сознание, с ним требовалось всё время говорить — это нелегко в условиях вражеского огня и оказания первой помощи. Облегчив задачу санитарам, Шестой начал с расстановкой читать стихи. К сожалению, бойцы не запомнили, что это были за строки — как бы мы ни выпытывали.
Матёрые штурмовики могли бы позавидовать мужественности Лёхи: истекая кровью, он не ныл, не кричал, не корчился и строго следовал командам группы эвакуации. Чётко и по-солдатски отвечал на любые вопросы, знал наизусть номер части и паспортные данные. Это редкость. Чаще всего раненые теряют самообладание, впадают в истерику, мешают санитарам, орут и не дают притронуться к ранам.
Лёха же проявил максимум воинской выдержки.
Дмитрий Бастраков. Похороны Шестого, фото автора.
Он заслужил все воинские почести, с которыми был похоронен. И орден Мужества, который ему вручили посмертно, — тем более заслужил.
На поминках после погребения мы с Любавой сели за стол к родителям и очень долго беседовали. Они заново знакомились со своим сыном, узнавая подробности его жизни с нами. Многое повергало их в шок. Мы тоже заново знакомились с Шестым, всё больше узнавая его как Лёшку Гарнышева.
На поминках я обратил внимание, что вся родня Шестого — в возрасте. Лёша был единственным сыном в семье, не имел двоюродных братьев, сестёр или молодых родственников в детородном возрасте. За столами совсем не было детей или подростков. Я поймал себя на страшной мысли, что это поминки не только Лёши, но и всего рода Гарнышевых.
Лето 1942 года, «Донбасская оборонительная операция». В боях за Ростов-на-Дону героически погибает Гарнышев Андрей Иванович — доброволец 1149-го Стрелкового полка. В тылу у него остаётся вдова с 8 детьми — Гарнышева Ульяна Ивановна, Михаил, Павел, Николай, Алексей, Вера, Роза, Марина, Геннадий.
Семья чудом переживает военный голод. Чудо заключалось в мужестве и стойкости Ульяны Ивановны — несмотря на тяжёлую болезнь, неграмотность и отсутствие профессии, она смогла обеспечить детей пропитанием, образованием и любовью. Через 20 лет у Николая родится сын Владимир, а у Владимира, через 30 лет, родится сын Алексей.
Гарнышев Андрей Иванович (17.89.1902 — 20.07.1942).
Гарнышева Ульяна Ивановна (12.12.1899 — 24.82.1985) Фото из семейного архива.
Фото из семейного архива.
Имя Андрея Ивановича сейчас можно встретить на мемориальной стене комплекса «Родина-Мать» в Набережных Челнах. Недавно часть стены обновили, и городской пантеон героев ВОВ пополнился именами погибших на СВО. Теперь там можно найти и правнука Андрея Ивановича — Гарнышева Алексея Владимировича. Набережночелнинский монумент «Родина-Мать» напоминает Ульяну Ивановну — могучая птица Феникс с лицом женщины, под крыльями которой — её сыновья.
В Набережных Челнах мы с Любавой задержались на несколько дней: необходимо было помочь родителям Лёши собрать и оформить документы на выплаты, обследовать мою повреждённую ногу и немного выдохнуть. В сердцах Марина Михайловна и Владимир Николаевич пытались отказаться от выплат, но мы настояли: Лёша был очень практичным человеком и никогда бы не простил нам, если бы мы это допустили.
Монумент «Родина-Мать» в Набережных Челнах. Фото из интернета.
В один из вечеров мы приехали к родителям на ужин и побывали в комнате Шестого. Первое, что бросилось в глаза, — я. Я сидел спиной в форме «горка» и панаме на обложке книги «Записки террориста (в хорошем смысле слова)» Виталия Африки, изданной нами в 2015 году.
Рядом со мной стоял автомат, на столе — шлем, граната и рация. Пророческая вышла фотосессия. Не знал, что Лёша читал изданные мной книги про Донбасс. Он говорил, что знаком с «Чёрной Сотней», но не говорил, как близко.
Владимир Николаевич разрешил нам взять по любой книге из Лёшиной библиотеки на память — я выбрал «Маленького принца» Экзюпери, Любава — «7 %, или Фильмы Андрея Тарковского» Майи Туровской. Не обошлось и без просмотра фотографий. На одном из детских снимков Лёша был заморским генералом в треуголке, на другом, уже взрослым — был похож на лощёного американского подростка, на третьем… от третьего снимка меня передёрнуло. На третьем фото Лёша смотрел на нас безумными глазами, в каске и форме, с грязным, окровавленным лицом. Ещё одна пророческая фотосессия.