После ужина отец протянул нам какую-то бумажку: «Не знаете, что это? Мы нашли её в вещах Лёши, которые вы нам прислали». Бумажка оказалась справкой о прививках из ветеринарной клиники, что соседствовала с нашей базой в Донецке.
Мы рассказали, что Лёша дружил с бесхвостой кошкой, что прибилась к нашей команде в начале войны. Прибилась Бесхвостая вместе со своей подружкой, которая вечно ходила за ней по пятам. Кошки были совершенно неразлучны и впадали в истерику, даже когда их совсем ненадолго разделяли. Со временем мы стали воспринимать их как один организм. «Лёша любил её? Отдайте мне её, я хочу, чтобы она жила со мной», — Владимир Николаевич вызвался перенять эстафету заботы о Бесхвостой у сына. Спустя некоторое время кошки переехали из Донецка в комнату Шестого в Набережные Челны. Обе — потому что их нельзя разлучать.
Фото из семейного архива.
Бесхвостая и подружка в Набережных Челнах. Фото из семейного архива.
Видео: Глазами Шестого. Последний день перед смертельным ранением.
С самого моего прибытия в Челны мне казалось, что этот город — не Лёхин. Будь моя воля, я бы переименовал Набережные Челны в «Спящие Челны». Казалось, что весь город состоит из уютных, но абсолютно одинаковых спальных районов: серые многоэтажки, уродливые торговые центры, неуместные офисы. Опять многоэтажки, опять торговые центры, опять офисы. Я не мог отличить один район от другого, здесь даже центр — и тот, казалось, был спальным. Тишина, неподвижность и мещанское небытие. Что здесь мог найти столь искушённый наблюдатель, как Шестой?..
Лёха был больше этого города. Этот город был ему слишком тесен, слишком душен, слишком мал. И даже Москва и та оказалась слишком слабой мишенью для его объектива. Он всё-таки успел в ней пожить и поработать — снимал холёные корпоративные видео про успешный успех и никогда не был на своём месте. На войне Лёхе сразу понравилось, здесь он был счастлив и наконец-то при деле, в котором он видел смысл. Здесь он был действительно нужен, важен и полезен. Избежать войны Лёха мог только при одном сценарии — если бы войны не было совсем.
Стало быть, поделом. Всем нам — поделом.
Фото из архива «ТЫЛа-22».
КАМУФЛЯЖНЫЕ ВОЙСКАЖурналист, пожелавший остаться анонимным
Эта война стала для нашей армии холодным душем после парилки и посему должна заставить военных пересмотреть взгляды на ведение боевых действий. Но задуматься стоит не только им. Так как сам я журналист, то и поговорить собираюсь о журналистах на войне.
Я понимаю, что многие коллеги на меня обидятся, узнав себя, многие не согласятся.
Но старая гвардия новостных агентств, заставшая ещё Чечню, 08.08.08, 2014-й год и Сирию, скажет: «Наконец, хоть кто-то сказал вслух то, о чём мы говорим за столом и в курилке».
Эта история рождалась долго, она писалась на заминированных украинских позициях, по которым бегали, как по бульвару, журналисты федеральных каналов, она писалась в лобби-баре отеля «Донбасс Палас» в Донецке, когда очередной великовозрастный корреспондент рассказывал сказки о том, как грыз танки, словно сухари. Она писалась, когда оборванные мобилизованные ДНРовцы с завистью и тоской смотрели на приехавших к ним журналистов в кра сивых бронежилетах, спрашивая, нет ли лишнего. По-хорошему, она начала писаться два года назад в Степанакерте, когда я впервые услышал, как рвутся снаряды, и, вероятно, побелел, а старшие товарищи флегматично пили пиво и открывали окна лобби-бара, чтобы взрывной волной в помещение не вогнало осколки стёкол. Извините за пафос, но иногда он уместен.
Я с большим уважением отношусь к мужеству настоящих военкоров вроде команды WarGonzo, Поддубного, Кода и ряда других, менее публичных или непубличных совсем, но прославленных внутри нашего цеха. И, уважая их мужество, я выношу их за скобки нашего обсуждения, потому что этот разговор не про них, эти люди спят с подразделениями, живут с ними, ходят с ними в атаку. Это, если можно так сказать, особая каста, и они молча делают свою работу. Но 90 процентов журналистов на войне, включая и меня, — это не настоящие военкоры, а гражданские журналисты, которые до войны и между войнами занимаются совершенно гражданскими темами, а война в их жизнь приходит нечасто. В этой касте есть огромное количество адекватных людей, но есть и неадекватные. Я хочу поговорить про инфопехоту, которая думает, что она инфоспецназ.
Казалось бы, банальная мысль, но журналист на войне — это, прежде всего, журналист и только потом «на войне». Журналист делает в зоне боевых действий свою работу, и для него критически важно не потерять себя, не поддаться очарованию войны (это сложно) и брутальных бородатых мужчин с калашами и коллиматорами (для некоторых это почти невозможно).
Многие идут навстречу этому соблазну.
Я их понимаю. Сложно сохранить трезвое восприятие себя, когда ты на войне, особенно на такой страшной, как эта, и тем более, когда ты на фронте в первый раз, а вокруг что-то постоянно взрывается и даже иногда гибнут люди. Когда девочки из Москвы пишут в комментах «мм, какой ты безбашенный» под твоими фотками в камуфляже, а пацаны шлют голосовые сообщения в Телеграм, как накроют тебе поляну, когда ты вернёшься, это бодрит.
За время этого конфликта расцвёл культ военкорства, когда военкор превращается в рок-звезду войны, хотя этой звездой должен быть командир разведроты, пусть и в маске.
А рок-звезду из него должен сделать как раз журналист. К сожалению, некоторые стали просто-напросто пиариться на фоне жёсткой картинки.
«Смотрите, в километре от меня „Азовсталь", там бомбят и опасно» — это не журналистская работа. Ты показал зрителям, что тусуешься в месте, куда 99 процентов людей не поедут, а что дальше? Где журналистика? Где подробности, контекст, кто долбит, из чего, зачем? Зато возвращаясь в Донецк с нарочито усталыми лицами, эти люди ведут себя так, будто сами верхом на ФАБ-3000[64] падали на ту «Азовсталь». «Мы были в опасном месте».
«Группа журналистов попала под обстрел, никто не пострадал» — часто такие новости пишутся, когда снаряды падают в сотнях метров от журналистов. Думаю, пережившим настоящие обстрелы читать такое и тем более смотреть видео смешно.
Многие журналисты, работающие на войне давно, конечно, лишены этого порока. Они молча, стиснув зубы, делают свою работу, возят еду гражданским и молчат, отдают своё снаряжение нуждающимся военным и молчат. И не делают из этого материал «смотрите, мы помогли старушке». Головокружение от войны произошло преимущественно у тех, для кого она стала первым большим событием в жизни. И, попав на поле боя, товарищи-военкоры подумали, что они такие же крутые, как те, кто сидит в окопах. Но недостаточно работать на войне журналистом, чтобы быть крутым. Журналист никогда не будет выше военного, и самый крутой военкор ниже самого тощего и грязного мобилизан-та, которого схватили, когда он шёл в магазин за молоком, а через пять дней он уже штурмовал Мариуполь с винтовкой Мосина и в советской каске. Пока на Донбассе живы такие люди, мы должны вести себя скромно.
Журналист не должен думать, что раз он на войне, то он тоже солдат, — нет. Я могу со скрипом принять, когда журналист в составе подразделения надевает камуфляж, чтобы не выделяться в группе. Но таких единицы, это те, кто живёт с солдатами. Большинство из нас если и ездит на передовую, то на несколько часов в день, а возвращается спать в мягкую кровать номера в отеле, где ещё и наливают виски. Удобно, в Москве можешь сказать, что был на войне, а будучи на войне, идёшь спать в кровати и пить виски. Я не осуждаю, я сам на войне пью виски и сплю в кровати, но я не делаю вид, что ветеран.
Анонимный журналист
Фото Дмитрия Плотникова.
Забавно наблюдать, как девальвировалось это слово. Через неделю нахождения в зоне боевых действий парни переименовывают свои телеграм-каналы с «Вася Иванов» на «Военкор Вася Иванов». В моём понимании, чтобы называться военкором, нужно посвятить жизнь войне, либо работать корреспондентом военной прессслужбы, либо годами ходить в атаку с бойцами и с ними же ночевать, чего большинство из нас, включая меня, не делает. Почему-то мои товарищи, работающие на войнах с 2014 года, никогда не называют себя военкорами, а корреспондент, прятавшийся от мин под БМП ещё в 2017 году в аэропорту Донецка, сказал как-то раз:
«Я не хочу, чтобы меня звали военкором, я хочу оставаться журналистом». Эта фраза глубже, чем кажется. Недостаточно попасть под обстрел и хапнуть адреналина на передовой, чтобы называться военкором. Я считаю, что это пафосное слово может примерить на себя тот, кто годами делает эту работу и с передовой привозит не только впечатления, а ещё и хорошие материалы. И нет, заснять, как куда-то стреляет танк, — недостаточно. Военкорство — это как минимум заснять и постараться понять: куда, зачем, кто и что будет дальше?
А как без них? Мы же приехали на войну, а на войне положено ходить в камуфляже. Тем более «мультикам» такой красивый, он выглядит гораздо привлекательнее, чем за-дроченная олива и тем более стрёмная гражданская куртка синего или чёрного цвета.
Конвенции и профессиональная этика требуют от нас не выглядеть как комбатанты. Это общее правило. Из него можно сделать исключение для тех журналистов, которые работают в составе подразделений. Таких журналистов можно пересчитать по пальцам, большинство из них достаточно известны, а мы договорились, что в этой главе речь идёт не о них.
Мы же говорим о тех корреспондентах, которые бывают на передовой наездами, но мнят себя богами войны и потому ходят «по форме». Они оправдывают своё пристрастие к форме насущной необходимостью: на ней не видно грязи, она позволяет не выделяться на фоне остальных, что спасёт от снайпера, журналисту в форме бойцы больше доверяют. Давайте пробежимся по этим трём пунктам.