— Ну вы, ребята, тут не скучаете!
А другие женщины — соседки по палате — в этот момент кричали на мужчину, который ковылял по коридору из перевязочной: «Куда это ты смотришь! Вот я палкой!» (я ещё подумал, не каждый даже за деньги согласится смотреть на такое, а особенно чувствовать запах).
С Катюшей и её соседками мы пели песни и обсуждали рецепты: как правильно варить борщ, окрошку и делать чебуреки. Они приглашали меня в гости, когда всё кончится, давали адрес. Я не взял. Потом всех вывезли в другой госпиталь. За ними никто не приехал.
Игорь, красивый мужчина лет семидесяти, прятался не в подвале, а дома. Он был относительно чистым, с длинными седыми волосами, усиками ниточкой, как у мафиозо, и с длинным ногтем на мизинце. На указательном — золотой перстень с прозрачным камнем. Шутил, это он говорил, когда мы его мыли, — мне ещё надувной круг надо. Когда я спросил, не музыкант ли он, — оскорбился. «Я — работяга! Я — люковой с „Азовстали"!»
На другой день ему стало хуже. Ввели катетеры, а он только стонал и бормотал еле слышно: «Девочки, я писать хочу…» Я ему отвечал: «Ну писай, писай, Игорь! У тебя ж катетер!» А он: «Я не могу…» И опять: «Меня тошнит… Я писать хочу, писать!» Когда ему делали гастроскопию, эндоскоп он глотать не мог от слабости. Я держал ему голову и лоток подо ртом, а врач вставлял и вставлял кишку, а она сворачивалась где-то в горле, так что снаружи был виден блуждающий огонёк. Но раз на десятый получилось — и врач безнадёжно покачал головой: Инна долечит. И показал мне окуляр — там пульсировали кровоточащие вены. Его отвезли в реанимацию, а утром — в морг.
Были дети — две девочки лет десяти в инфекционке. Я как мог их развлекал, читал наизусть басню про ворону и лисицу, они её не знали, но поняли, что лиса ворону обманула. Рассказали, как сидели в подвале, делали свечку из картошки, как сражались с крысами подушкой и увидели на пакете лик Богоматери.
Потом — рванули и бежали восемь километров до села. Уберегла Богоматерь. Окна их палаты выходили прямо на морг, и когда мы сгружали тела, девчонки махали мне рукой.
Был Санька — беспризорник лет семнадцати с лёгкой степенью слабоумия, который не хотел никуда уезжать. Он только ночевал в больнице, а днями шлялся по городу, помогал по магазинам, ему что-то подбрасывали. Как только он слышал фразы вроде «поехали в Донецк», «давай в интернат» и понимал, что дело пахнет жареным, то сразу включал дурачка, и становилось понятно, что убежит.
Вырос он в детдоме, сестрёнка умерла, когда ей был годик, а брат до сих пор в приюте.
Была ещё одна девочка с сильным психическим расстройством, без обеих ног. С ней удавалось немного поговорить, она односложно отвечала на вопросы. А когда никто на неё не смотрел, начинала громко тараторить, как ускоренная плёнка, на каком-то жутком наречии, из которого выскакивали камешками знакомые слова.
Врачи очень радовались гражданским травмам, казалось, мир снова возвращается. Был мальчик, который дома наступил на разбитый ста кан. В ступню ему вкололи лидокаин, а я его держал, пока зашивали: хорошая фиксация — половина выздоровления. Был весёлый пожилой дядька с длинной бородкой, которого забодала коза, и теперь его, как султана, возили на коляске три бабы, а он довольно посмеивался.
Люди были героями — героями любви, жертвенности. Хрупкая старушка сопровождала свою младшую сестру — от подвала, потом вместе с нами от приёмной и до морга.
Бойкий мужчина лет семидесяти два месяца ухаживал за своей раненой женой в подвале, вывез её из-под обстрела, на тележке, и сейчас не отходил от неё в больнице. К ним приехали дети, передали гостинцы и уехали: мол, отец справляется, нам самим сложно.
Ещё один крепкий дядька с ампутацией обеих ступней и пулевыми ранениями под ключицами. За ним ухаживала жена, сама спала в коридоре. Мы сбрили ему длинную бороду и по его просьбе оставили седые усы а-ля Шевченко. В итоге он к неудовольствию жены стал похож на деловитого кума из старых фильмов по Гоголю. Когда его нашли дочь и внуки, заплакали, бросились обнимать. А он даже глазом не моргнул: хорошо, что нашлись. Где вы были?
Бог, наверное, наградил меня за мою старательную бесполезность по сравнению с врачами, и я стал свидетелем, как женщина в ночи нашла в палате свою старушку маму; я сам её привёл, они обнимались и плакали вместе со мной, вместе её погрузили в «Таврию» и повезли домой.
Многие врачи, волонтёры, бросали свои дела, брали отпуск за свой счёт и ехали сюда через всю Россию, помогать и лечить. Лёша, молодой хирург из Москвы, жил в ординаторской целый месяц, не выходил из оперблока — заработал в ковидной красной зоне, где хорошо доплачивали, пришло время и потратить.
Ольга, главврач питерской больницы, приехала простой санитаркой. Пожилая худенькая Лиза прибыла из Донецка санитаркой по благословению батюшки, вставала затемно, молилась и шла ухаживать за самыми тяжёлыми и капризными больными. «Я здесь как в отпуске, девочки, — говорила она. — После бомбёжек тут так хорошо! Жаль, скоро домой надо». Ирина, успешная бизнесвумен из Ростова, красавица, создательница крупного производства железобетонных конструкций, с утра до вечера носилась по отделению в розовой хирургичке.
С ней мы расписали облезлые стены бывшего склада, куда нас поселили, видами приморских кофеен и пейзажами Лавкрафта. Света, медсестра столичного хосписа и начинающий иконописец, с которой всегда можно было пошутить и посмеяться. Без смеха там было тяжело.
Много там было добрых, самоотверженных, сильных.
Серёга, красивый высокий мужчина шестидесяти лет, выглядящий на сорок пять, посечённый осколками от уха до пятки, ждал сына. Вот-вот должен приехать. В больницу Серёгу ночевать не пускали, только раны обрабатывали и кормили, и он днём тусовался во дворе, а ночью спал на лавочке в коридоре. Потом, правда, дали ему койку, и он всеми правдами и неправдами не хотел уезжать: ждал сына. Но сын так и не приехал. Серёга оставил послание и уехал вместе со всеми.
У Ирины, брюнетки лет тридцати, муж закрыл собой дочку и погиб, сама она в ожогах и осколочных ранениях, длинные волосы слиплись и сплавились в огромный колтун, как чалму. Ирина просила светло-русую краску для волос: хочет вернуть свой привычный цвет. После пожара волосы почернели.
В Донецке после обстрелов собаки поседели.
Запах гниения живой плоти шибает в нос, но к нему быстро привыкаешь. А вот у трупов не так — потом долго ощущается, волоски в носу им пропахивают. И от одежды воняет, даже если ты в морг зашёл и вышел.
Ночью позвали помогать грузить тела военнослужащих, такие уже, двухнедельной давности. Один был в наручниках, у другого в карманах судмедэксперт нашёл две гранаты, одну без чеки.
Под конец смены доставили пожилую интеллигентную женщину — уже не работягу, а моего круга. Анастасия — руководитель детского танцевального кружка. Когда пошла за водой из подвала, машина военная зацепила за трос, её ударило по ногам, потеряла сознание. Старенькая свекровь осталась одна. Я нашёл потом на Ютубе видео — девчушки на новый год лихо танцуют в красивом светлом доме культуры, ёлка, Дед Мороз, вокруг суетятся дети с подарками, родители… Весёлая песенка, яркие костюмы…
В крайний вечер, перед выездом я пел в ординаторской хирургии. Дворовые песни, «ковыляй потихонечку», «калину в поле у ручья».
А вот на словах «мальчики опять надеются, что бой, последний бой, ждут они, когда приказ придёт домой» хирург закрыл лицо руками, да и мой голос задрожал. Врачи и сёстры стали вспоминать случаи, все, которые они помнили с 2014 года, и каждый погибший, каждый родственник, который выл над телом, словно находился перед ними. Концерт прервался.
А вообще этих историй, прошедших и будущих, не хватит, чтобы заполнить все книги мира.
Когда уезжали, подарили Инне в морг ещё коробку конфет. Она сказала нам: всё будет хорошо. Мы повторяли эту фразу всю дорогу назад.
Всё будет хорошо.
Использованные носилки около здания госпиталя Фото автора.
МРАЗИАлександр Григоренко, военный
То, что я «мразь», я понял не сразу. Хотя гораздо важнее было признание этого со стороны других мразей. Хотя поначалу я был просто уродом. А вот долбоёбом, наверное, побыть так и не успел. Всё-таки прошлый опыт сказался, да и возраст. И всё же я Мразь. Именно так, с Большой буквы.
Фото из архива автора.
Сначала Президент объявил: «В соответствии со статьёй 51 части 7 Устава ООН, с санкции Совета Федерации России и во исполнение ратифицированных Федеральным Собранием 22 февраля сего года договоров о дружбе и взаимопомощи с Донецкой Народной Республикой и Луганской Народной Республикой мною принято решение о проведении специальной военной операции».
В тот же день я узнал у знакомого, можно ли попасть в Народную милицию ЛНР. Оказалось — нет, граница была перекрыта. Добровольцев тоже не набирали. Я узнал об этом, позвонив в военкомат. Как и многие другие, звонившие и приходившие в военкоматы в то время.
Затем было знаменитое «спасибо тем, кто приходит в военкоматы, но сами справимся» — от Президента. И лёгкое недоумение пополам с обидой. При этом мой знакомый в погонах написал мне: дескать, ты чего беспокоишься, мы за три недели справимся, а потом только контртеррористическая операция.
Но уже через три недели стало ясно, что тремя неделями не обойдёмся. Да и месяцами. Сначала мы завязли под Киевом и Черниговом, а потом вывели оттуда войска. Тогда же стала понятна и главная причина этого вывода: у нас тупо нет пехоты для таких масштабных операций. Но набор добровольцев так и не объявили.
Хотя необходимость их набора была очевидна всем, кто хоть немного понимает в армии и войне. Был, правда, фальстарт, когда Путин и Шойгу объявили о наборе добровольцев. Но оговорились, что речь про иностранцев. Речь эта опять обидела многих.
Но тем не менее тихой сапой через военкоматы набор добровольцев был об