Пошли. Чейз и Тур впереди.
Ползём в темноте по кустам без листьев.
Выстрел.
Короткое слово: «Снайпер».
Чейз:
— Я «300».
Докладываю.
Приказ: «Отход».
Отхожу крайним, помогаю Чейзу.
Оказалось, этот идиот снял с предохранителя взведённый автомат за спиной и пополз по кустам. Ветка выстрелила и прострелила хозяину автомата жопу навылет.
Чейз уехал в госпиталь лечить простреленную жопу, парни остались живы.
На следующее утро я был в штабе.
Получил шампур шашлыков, полпачки настоящего «Мальборо» и похвалу командования.
Тура отправили на 4–4 командовать пятью молькинскими тактикульными модниками, двое из которых принесли свои дорогостоящие рюкзаки на позицию и, не попив чая, легкоранеными самостоятельно убыли на медицинскую эвакуацию.
Оставшимися черноходами Ляликом, Лиски и Ромарио, а также неожиданно появившимся и переждавшим штурмы на ротации редкостным долбоёбом из Молькина Шмакусом назначили командовать меня.
В прямой видимости врага, на расстоянии 257 метров от их передового окопа через зимнее украинское поле мы дружно и без потерь прожили около 10 дней.
Группе Нордайса было поручено скрытно не много продвинуться вперёд. Я занял их позицию.
Белый, со своими парнями, уполз ночью в расположение врага, затаился в кустах и третий день видел и передавал их движения по тропинке от передового опорника в тыл.
Меня срочно вызвали в штаб. Замкомвзвода Писарро кратко поставил задачу:
«Бери двух сапёров и кого хочешь из других групп. Ночью на той тропинке ставите три противопехотных мины с поражающим радиусом 100–150 метров.
В ручном режиме уничтожьте первую группу от четырёх человек и две группы эвакуации. Возьмите одного пленного.
Движение по команде».
В тот вечер получилось так. После работы нашего тяжёлого миномёта был вскрыт хохляцкий блиндаж. Один «200», один «300».
Хохлы запросили по рации отход с позиции в связи с обстрелом тяжёлым вооружением. И ото шли… получив отрицательный ответ.
Белый видел отход за полтора часа 32 бой цов с оружием и барахлом. Мы в 10 касок оперативно захватили опорник без потерь.
Брошенного трёхсотого, девятнадцатилетнего ополченца из Ивано-Франковска перевязали и отправили на носилках в штаб.
Ночь с Берканитом и Нордайсом провели в командирском блиндаже.
Утром приказ выдвинуться вперёд.
Выходим впятером.
Деда Лялика поменял на новичка Янгола. Нас сопровождает боец от Белого.
Дошли до уровня его позиции в кустах. Идём дальше.
Залп из автоматов.
Засада.
Отстреливаемся. Получаем команду отойти до линии Белого. Как могли закрепились.
Уйти обратно в блиндажи Нордайса нельзя.
Приказ 227 «Ни шагу назад!» никто не отменял.
Миномёты.
Первая волна.
Лиски «300». Ромарио «300».
Уходят самостоятельно.
Янгол «300», тяжёлый.
Голова, ноги.
Подходят трое от Белого.
Вторая волна миномётов.
Маршак «200», ещё двое тяжёлые «300», идти не могут.
Целые я и Шмакус.
Моя пулевая царапина на плече не в счёт.
Штаб запрашивает обстановку. Докладываю. Третья волна миномётов.
Вжимаюсь в тропинку, прячу руки, сжимая ноги.
Есть надежда, что не попадут.
Янгол с белой повязкой на голове жмёт мне руку и не отпускает. Говорить не может, только смотрит.
Третья волна миномётов.
Попали. Сука!
Страшный удар в низ спины, ноги не шевелятся.
Понимаю, что это конец.
Овраг под Бахмутом.
Рядом сгоревшая украинская БМД.
Раненые, убитые и живые парни. Докладываю:
— Вкладчик — Госту.
— На связи.
— Миномёты, я «200».
— Прощайте пацаны.
— Слава России!
Через несколько месяцев в госпитале, в Анапе, я случайно встретил Линкольна. С круглыми от удивления глазами он закричал:
— Гост! Ты же «200»! Тебя записали как погибшего! Я лично видел!
Выдохнув, он тискал меня, пока не убедился, что я точно живой.
Там же в госпитале мы нашли бойца нашего взвода Дуника, созвонились с Мистерией, Вкладчиком, Харей. Парни, узнав через несколь ко месяцев, что я жив, были несказанно рады.
Что же было дальше в тот декабрьский день под Бахмутом?
Уже теряя сознание и получив разрешение на эвакуацию, я в рацию слышал, что нам на помощь идёт группа Нордайса. В строю ещё оставался Шмакус, и рядом был Белый с одним целым бойцом. У них был пулемёт.
На подходе была пятёрка Нордайса. Метров 50 я прополз сам, дальше подхватила группа эвакуации. Вкладчик договорился с командованием 4 взвода, и меня выносили питерские.
5 километров по перепаханному зимнему полю.
На какой-то пиратской сетке, лицом вниз.
Их было человек 30.
Я не знаю никого из этих пацанов.
Но они меня вытащили и спасли жизнь.
За 5 километров они ни шагу не шли пешком, только бежали. По дороге менялись.
Снимали бронежилеты, разгрузки, каски и бросали в поле, так было легче.
Без единой остановки я был доставлен до машины эвакуации.
Что было дальше, не помню.
Через несколько дней проснулся в Луганском госпитале.
От Линкольна, Дуника, Вкладчика, Мистерии, Хари, Анапика (наш взводный доктор) я узнал о событиях того дня. Взвод штурмовал позицию противника 8 раз. Восьмым штурмом командовал Косой, наш банщик. Он был уже трижды ранен в предыдущих боях, и командир оставил его в деревне восстановиться после ранений.
В тот день взвод потерял 50 бойцов убитыми и ранеными за 8 штурмов.
Мы взяли позицию!
Дорога Бахмут-Соледар стала нашей.
МАРИУПОЛЬ. ВЕСНААлександра Виграйзер, волонтёр, санитарка
…«Возвращение мирной жизни» — казённый штамп. Но иначе это коротко не описать.
Ещё в апреле, когда в Мариуполе стало спокойнее, первым знаком этого были торговцы и менялы — хлеб на редиску, таблетки на деньги.
Уже зашла гуманитарная помощь, и люди продавали ненужное, чтобы раздобыть более насущное. Вскоре открылся рынок, начали завозить продукты. В последних числах зацвела сирень — спустя неделю парни обломали все ветки выше человеческого роста — на букеты. Их подруги, улыбаясь, принимали цветы, брали кавалеров под руку. Таких пар, прогуливавшихся между полуразрушенных зданий под звуки разрывов, становилось с каждым днём всё больше. Они менялись. Когда стало легче с водой, девушки вымыли и распустили волосы, которые прятали прежде под платки и шапки. Одежда становилась всё чище, а потом и наряднее.
В апреле любой, кто шёл по улицам Мариуполя, был чем-то занят — тащил тележку с баклажками воды, рюкзак с гуманитаркой, торопился встать в очередь. Прохожий тех дней обязательно озабочен, сосредоточен. Потом стало больше гуляющих, а затем, уже ко Дню Победы, на улицы высыпали дети — носились, галдели, махали военным машинам и радостно верещали, когда те сигналили в ответ. Подходили к бойцам, не с просьбами, просто поболтать. Когда частью подмели мостовые — ребятня выкатила велики и самокаты. Всё ещё грохотало — по «Азовстали» работали артиллерия и авиация, в окрестностях завода шли бои.
Фото Дмитрия Плотникова.
Фото Дмитрия Плотникова.
Оседала пыль — серо-чёрная, маслянистая, висевшая в воздухе после боёв и пожаров. Раньше казалось, что она проникает везде, налипает на кожу и одежду, от которой потом и впрямь пахло копотью. В первых числах мая это чувство исчезло.
До последних дней город с закатом накрывала тьма. И небо над ним было самым ярким на свете. Таким глубоким, как не бывает даже над южным морем в жарких странах из детских книг. «Видно даже млечный путь», — сказал мне замкомбат, показывая наверх. Было и правда видно, а потом посыпались звёзды — осветительные «люстры». Кто-то из бойцов пошутил про «звёздное небо над Мариуполем и моральный закон». Я рассмеялась.
Это небо разом потерялось за светом окон, когда в части домов дали электричество чуть больше недели назад. Звёзды уступили место человеческим огням, за каждым из которых была жизнь. Светомаскировку никто не соблюдал, и в окна хотелось вглядываться — там ходили, ужинали, разговаривали, ругались.
Но даже ругань тут примета перемен.
Сёстры в больнице, куда я хожу, рассказывают, что, когда шли активные бои, все держались вместе, старались не мешать соседям и медикам, говорили тихо и почти не жаловались. Я этого застала только отголоски, с каждым днём люди вели себя всё больше «как люди» — злились, капризничали, требовали, скандалили, раздражались. Разговоры становились всё обыденнее — хирурги, зашивая пациента, обсуждали расписание недавно запущенных автобусов, сёстры в курилке судачили о ценах на молоко. Даже посечённый осколками больной (пошёл за дровами в подвал школы, откуда выбили «Азов», и сорвал растяжку) больше злился не на тех, кто растяжку поставил, а на болезненные уколы.
Четыре дня назад украинские военные, засевшие на «Азовстали», сложили оружие и сдались в плен. В городе стало тихо. И сквозь эту тишину проступила обычная городская жизнь — сегодня я впервые в Мариуполе услышала музыку. Проезжал мимо знакомый комвзвода — из открытых (и частично отсутствующих) окон его машины «Чиж» пел, что «жить так хочется, ребята, а вылезать уж мочи нет». Из гражданского «Рено», такого же побитого, обещали наступление «времён почище». Переговаривались прохожие, пожилой мужчина вслух отчитывал таксу, полезшую в мусорную кучу. В квартирах почти уцелевшей многоэтажки гремели посудой, отвечали на звонки, смеялись. За оконной рамой, в которой торчали осколки стекла, кто-то неуверенно играл на фортепиано «Белой акации гроздья душистые». Акация цвела поодаль.
От двух неглубоких могил рядом с ней, отмеченных самодельными, сколоченными из штакетника крестами, слышен был сладкий трупный запах.
Фото Дмитрия Плотникова.