Рано утром ближе к середине марта я в последний раз на ближайшие месяцы от-звонился маме, и мы погрузились в «Уралы».
Куда мы ехали, толком никто не знал, но ходили слухи, что это всё-таки Изюм.
В интернете мы уже прочитали, что Изюм нашими взят, так что всё в порядке, кто-то же должен помочь профессиональным военным навести там порядок, выставить блокпосты и следить за местными.
Мы конечно же ошибались почти во всём, тут на нас впервые сработало правило: когда старшие по званию говорят вам, что «там никого нет», это значит, там полная жопа.
Последняя надежда на то, что мы отправимся в ЛНР, угасла после поворота с указателем на Изюм и на Сватово. В этот раз мы ехали в «Уралах», сидя на ящиках с БК. Сидеть, конечно, было хорошо, но от осознания, что ты едешь в ничем не защищённой пороховой бочке, становилось не по себе.
Разгрузив БК и услышав от российского солдата стандартную фразу «Добро пожаловать в Ад», мы оказались предоставлены сами себе, временно расположившись на территории разбитой уже автобазы.
Пожевав печенье и посмотрев на сгоревшую машину украинских теробороновцев, от которых остались только обугленные пальцы, мы стали рассматривать окружающий пейзаж.
Не так далеко от нас на горе мы увидели украинский флаг. На вопрос офицеру, что это значит — нам же говорили, Изюм уже взят, — тот отмахнулся: мол, это наши забыли снять.
Российские солдаты в районе Изюма, лето 2822. Фото Дмитрия Плотникова.
Про нас наконец-то вспомнили, и тут случилось то, что больше всего любят наши, да и украинские командиры на этой войне, — построение в зоне досягаемости артиллерии противника. Мой взвод ещё под Белгородом распределили по ротам. Я попал в самую большую группу: у нас был расчёт СПГ и два расчёта РПГ, и мы встали в строй рядом с бойцами роты, которой нас отдали.
До нас довели, что нас отправляют дальше, остальные останутся здесь и будут ждать приказов. Стоя в строю, я услышал разговор двух мужиков, основная суть которого заключалась в том, какие наши командиры идиоты и что сейчас, когда скажут разойтись, надо подойти ближе к ямке у забора, чтобы в случае чего успеть залечь в ней.
Как только прозвучала команда разойтись, я услышал этот злополучный свист. По нам начал работать миномёт.
Это был мой первый обстрел, как и почти у всех, находившихся там. Началась паника, батальон в первые же минуты потерял управляемость и боеспособность, все начали разбегаться кто куда, от командиров звучали противоречащие друг другу приказы. Для себя я решил, что буду выполнять те, которые, как мне казалось, помогут мне выжить.
Первая волна обстрела прошла, мы начали собираться. Как выяснилось, командование батальона, приказав ротным навести порядок и отправить те две роты, которые должны были переместиться дальше, махнуло рукой и свалило к российскому командованию на некий защищённый объект.
Делать нечего, мы начали грузиться в автобус для отправки дальше. Когда мы сели в автобус, стало ясно, что на миномётах дело не закончится. Все были уже готовы выдвигаться, да только не было водителя.
И тут нас накрыли «Градом». Мы начали выбегать из автобуса, но какой-то толстяк застрял в проходе. Я был сразу за ним и пытался ногой вытолкнуть его наружу.
Мы смогли вырваться и прижаться к земле. После «Града» снова проснулись миномёты. Не знаю, что это, везение или кри-ворукость украинских ракетчиков и миномётчиков, но батальон ограничился несколькими неопасно раненными, хотя до тех, кто был ещё в Белгородской области, скоро дошёл слух, что наш батальон был полностью уничтожен.
Раненые оказались и среди гражданских. Наши медики как могли оказывали помощь и им, в то же время личный состав полностью утратил управляемость. Я передвигался по улицам в поисках кого-то из знакомых.
Наши бойцы вламывались во дворы частных домов в поисках подвалов и других укрытий, до роты солдат из разных подразделений валялись в овраге, прижавшись к земле, при этом украинские миномётчики периодически возобновляли обстрел. Тут я впервые заметил, что от адреналина ужасно печёт обгоревшее и обветренное в «Урале» лицо. Ощущение не из приятных. Тех, с кем я должен был отправиться дальше, я так и не нашёл, от одного знакомого услышал, что они всё-таки погрузились в автобус и поехали. Я прибился к другой группе мужиков из моего взвода. Среди них был и командир одного из отделений и замкомвзвода, и все вместе мы пристали к одной из рот. Её командир, Максим «Полигон», остался со своими бойцами, смог их собрать, обеспечил укрытия и оборону. Мы с мужиками заняли малюсенький подвал во дворе дома, где этот ротный организовал свой импровизированный штаб. Полигон погибнет в середине лета, подорвавшись на мине в окрестностях печально знаменитого посёлка Долгенькое…
В том подвале я впервые узнал, как можно проснуться от холода, и услышал первые разговоры о том, как бы найти машину и свалить отсюда. Мы провели эту первую ночь на войне в холоде подвала, прижимаясь к друг другу, чтобы согреться, и выходя в караулы, чтобы наблюдать ответку нашей артиллерии, которая наконец-то проснулась.
Наутро к нам подошёл мужичок из местных и выложил всё, что знал про своих соседей-теробороновцев: кто на какой машине ездит, кто что говорил и кто чем занимался. Воспользовался кто-то этой информацией или нет, я так и не узнал, потому что меня нашёл взводный и отправил в направлении той роты, с бойцами которой я должен был уехать. Оказалось, большая часть из них всё ещё оставалась тут же, расположившись в частных домах. Найдя командиров из этой роты, я отправился вместе с ними к расположению остальных бойцов. По дороге я услышал диалог, которому в тот момент почему-то не придал особого значения. Тот взводный, что оставался в Изюме, спросил у другого, который поехал дальше, как там обстановка, на что тот ответил, что там полная жопа. Первый предложил ему рассказать всё мужикам по-честному. Другой ответил, что, если они расскажут правду, никто туда не поедет. Так и случилось. Придя на место, взводные расписали предстоящую поездку как туристический заезд по живописным местам Слобожанщины. Я поехал в первой группе на автобусе. С нами ехала обычная газелька, в каких обычно перевозят хлеб. Дорога вела через лес, в котором работала наша артиллерия, несколько раз нам приходилось остановиться, чтобы выйти из автобуса и водитель налегке мог проехать особенно сложные участки. Когда мы в первый раз так остановились и прозвучала команда на выход, все в панике выскочили из автобуса, особенно ретивые сняли калаши с предохранителя, дослали патроны в патронники и начали водить туда-сюда стволами автоматов. Из газельки прибежал командир и стал орать: мол, тут одни наши, куда вы целитесь?
На резонное замечание, что об этом можно было и предупредить, мы были посланы на три буквы.
Мы уже знали, что едем на переправу, там через Северский Донец российские инженеры (они же «бобры») героически под обстрелом наводили понтонный мост. Там же погиб командир инженеров, от которого нами потом будет найдена и захоронена рука.
Когда мы подошли к переправе, командир решил, что автобус там не пройдёт, а поскольку перебегать её никто не хотел, нас загрузили в кузов газельки и закрыли дверь. В темноте кто-то сказал: «Ну вот и похоронили». Все сразу стали шикать и кричать, чтобы он не каркал.
К счастью, переправу мы прошли быстро и без происшествий. Первое, что мы увидели, — полузатонувший российский Т-72[18] и тела членов экипажа, сложенные рядом.
Найдя своих, мы увидели, что за ночь они успели выкопать приличный окоп, в котором можно было спрятаться от обстрела. Тут же начался обстрел, я прыгнул в окоп, а когда он закончился — взял в руки лопату и молча начал копать.
На месте оказалось, что наша задача — оборона переправы. Где-то впереди сражалась танковая дивизия, пытаясь зайти в тыл засевшим в промзоне Изюма украинцам, а мы оказались в полуокружении, и с нашими основными силами нас связывала только дорога через лес, по которой мы сюда ехали.
Боевой дух начал падать ниже нуля, а-правило «Езжайте туда, там никого нет» в очередной раз сработало. Вместе с нами плацдарм и переправу контролировало сводное российское подразделение числом до батальона бойцов. Некоторые оказались срочниками, за которых в части подписали контракты. Прикрывали нас три танка, в экипажах которых тоже были срочники, которые заблудились и не поехали туда, куда отправили остальных.
Командовал всем этим российский майор с позывным Крым, то ли замкомандира дивизии, то ли полка, никто точно не знал, но дядька он был боевой, хоть и любил выпить. По словам Крыма, в его импровизированном батальоне не было ни одного лейтенанта, чтобы командовать взводами: кто-то отказался ехать, превратившись в одного из первых 500-х[19], кто-то погиб.
В общем, это был батальон, где был майор и сержанты, личный состав включал срочников и заблудившихся контрабасов, а им всем на помощь прислали нас — три недели назад гражданских людей в касках 1943 года и с мосинками 1915 года.
Такими силами мы и брали Изюм.
Прошлой ночью первая группа наших, прибывшая на переправу, попала под жёсткий обстрел сразу после выгрузки, обошлось без жертв и раненых, но вот с сухими штанами оказалась беда.
Один боец, бывший когда-то украинским вэ-вэшником и дезертировавший из украинской армии в 2014 году, чтобы присоединиться к ополченцам, пошёл на разведку в посёлок. Он нашёл подвалы, куда перевёл всех остальных.
Среди срочников, которые были с нами, оказался один парень из Алчевска. Его семья ещё 2014 году выехала из ЛНР, прячась от войны, он подрос, пошёл в армию на срочную службу и снова попал на эту войну, только уже в другом качестве. Их забрали примерно через неделю после нашего приезда. Говорят, информация о срочниках на СВО дошла до верховного, и он приказал всех их вернуть, а вместо них нам прислали контрактников-добровольцев. Некоторые из них специально пошли и подписали контракт с Минобороны, чтобы отправиться на СВО. Кто-то служил в армии на срочке и самостоятельно подписал контракт. Эти ребята были посерьёзнее срочников, спавших на посту и копавших себе не полноценные окопы в полный рост, а лежанки, которые вообще не спасали ни от чего. Мы целыми днями долбили промёрзшую землю, глубже вкапываясь и укрепляя свои позиции, которые, как оказалось, находились в местах ожесточённых боёв прошлого века. Мы нашли мас