Уже через несколько дней после возвращения Костера Гутенберг подметил, что аббат так мрачен и хмур, каким никогда не бывал прежде; он рыскал по собору, раз за разом перерывая каждый ящик, каждый шкаф, каждую книжную полку. Иоганн видел, как его учитель на четвереньках ползает среди скамеечек, в алтаре, на кафедре, ступенька за ступенькой обшаривает лестницы и вообще все уголки просторного собора. Понимая, что именно ищет Костер, Иоганн подошел с вопросом:
— Вы что-то потеряли?
— Да так, кое-что… — Аббат не стал уточнять.
— Могу я вам помочь?
— Нет, не думаю…
— Я правда помогу — только скажите, что искать.
— Мелочь, ничего существенного. — Костер не мог скрыть отчаяния от бесплодных поисков.
— Скажите, что вы ищете, и я вам помогу.
На мгновение Гутенбергу показалось, что старик готов произнести слово, которое сразу же прольет свет на загадку.
— Ничего особенного, просто деревяшка, память об одном… в общем, пустяк, деревяшка вот такого размера. — Костер слегка развел большой и указательный пальцы.
Только тогда Гутенберг почувствовал, насколько важна для старого монаха эта вещица, название которой он всячески избегал произносить.
Вечером Гутенберг долго размышлял и наконец понял, что находится в шаге от чего-то важного, от того, что сам так долго искал, — хотя до сих пор и не понимал, от чего именно. Иоганн в одиночку поужинал ничем не приправленным картофелем. Еда в монастыре всегда отличалась умеренностью. Да к тому же в этот вечер кишки у Иоганна были напряжены, словно струны у лиры. Костер тоже поужинал в одиночестве в своей комнате: он выпил чашку бульона с краюхой хлеба. Оба, ученик и учитель, не переставая думали о деревяшке с вырезанной буквой — маленькой вещице, которую один нашел, а другой потерял. После краткого одинокого ужина оба легли в постели и почти одновременно погасили светильники.
Казалось, в Харлемский собор нагрянули инкубы: Иоганн и монах — каждый на своей постели — долго ворочались, не в силах успокоиться и заснуть. Обоих внезапно пробирал холод, и вот они укутывались в одеяла до самого подбородка — только затем, чтобы через минуту скинуть мокрые от пота покровы. Мысли их мешались с тревожными хаотичными образами. Сердца бились с такой силой, что бессонным ученику и учителю приходилось переворачиваться с боку на бок, чтобы биение не отдавалось эхом от стен. И вот неожиданно Гутенберг услышал скрип дверных петель, затем раздался приглушенный стук закрываемой двери, а потом мимо его двери по коридору прошелестели стремительные шаги. Гутенберг поднял голову и прислушался. А потом — столь же осторожно, сколь и быстро, — оделся, бесшумно открыл дверь и высунул голову. Он успел заметить, как старик все дальше уходит по узкому коридору, соединяющему спальни с внутренним двориком. Иоганн поспешил следом за Костером. Монах двигался решительным и, учитывая его возраст, довольно быстрым шагом. Вот он дошел до внешней стены, остановился перед одной из дверок, которая вела из собора в город, достал большой железный ключ, открыл дверку и вышел наружу. Оказавшись за пределами собора, Костер снова запер дверь.
Иоганн метался взад и вперед, не зная, что предпринять, — у него ведь не было никаких ключей. И тогда, преисполнившись молодой отваги, он вскарабкался на стену по толстым побегам плюща. А вот на другой стороне плюща не было — не было вообще ничего, что могло бы помочь спуститься. Сверху Гутенбергу удалось разглядеть, как монах уходит все дальше по мощеному переулку. Ни о чем больше не раздумывая, молодой человек закрыл глаза, перекрестился, препоручил себя Провидению — и спрыгнул.
Приземление оказалось очень болезненным — Гутенберг сильно ударился о землю. Он зацепился за острый камень, запутался в собственных одеждах и упал на спину. Однако именно такое замедленное падение и уберегло храбреца от переломов. Убедившись, что он по-прежнему цел и невредим, Гутенберг одернул рясу, прикрыл обнажившиеся при падении части тела и вновь поспешил за аббатом.
Улица была пустынна, слышался только плеск воды, со всех сторон окружавшей город. Иоганну приходилось двигаться бесшумно, чтобы Костер не заметил погони. Один за другим аббат и его ученик пересекли по диагонали рыночную площадь, прошли по мосту через канал, покружились по узким проулкам, и вот наконец запыхавшийся Костер достиг своей цели. Радость Иоганна от обнаружения тайника сменилась изумлением, когда он увидел, в какое здание так торопился проникнуть голландский гравер.
19
Судьи в молчании внимали словам обвинителя. Писец Ульрих Гельмаспергер тоже ловил каждое слово безжалостного Зигфрида из Магунции, который продолжал вещать пламенно и остро. Слушая язвительную речь прокурора, обвиняемые уже не надеялись выйти живыми из этого процесса.
Блуждая по закоулкам памяти, Гутенберг заново переживал свое пребывание в Голландии. Его тогда сильно удивила немногочисленность женского населения. На улицах, площадях и в лавках мужчины определенно преобладали. Но Иоганн удивился еще больше, когда узнал, что на самом деле в городе женщин почти в два раза больше, чем мужчин. «И где же они прячутся?» — недоумевал молодой немец. И получил ответ — в hofje.
Hofjeпредставляли особый уклад жизни, давно укоренившийся в Харлеме. Как правило, это было большое, подковообразное в плане здание, опоясывавшее парк с цветами и деревьями; иногда такие парки по своей площади могли сравниться с небольшой рощей. Некоторые hofjeбыли окружены каналами и высокими крепкими стенами. Резные темно-синие двери были украшены фигуркой Богородицы под защитой маленького козырька. Но самое любопытное в этих местах заключалось не в архитектуре, а в их населении: то были настоящие городки, в которых жили только женщины. В отличие от монастырей в hofjeжили не монахини; здесь не существовало жесткой иерархии и церковной дисциплины, здесь не правила несгибаемая мать настоятельница. Да, женщины были религиозны, но принадлежали к миру, и организация жизни здесь основывалась больше на мирских, нежели на монастырских принципах. Такие общины, зародившиеся в двенадцатом веке в бельгийском Льеже, получили название «обители бегинок» — по имени их основателя Ламбера Ле Бега — и вскоре распространились по всем Нидерландам. Но нигде их не было так много, как в Харлеме. Здесь эти обители возникали как дома призрения, где находили пристанище вдовы, бедные женщины, те, что по разным причинам лишились крова или семьи, или просто те, что приходили, дабы учиться ремеслу или посвятить себя духовной жизни без монастырской строгости. В любом случае бегинки были вольны покинуть hofjeпо своему желанию и ни перед кем не держали отчета, если решали вступить в брак.
В отличие от монастырей, где женщины вели жизнь закрытую, если не сказать жертвенную (а порой доходило и до самобичевания), в hofjeжизнь была легкая, направленная из келий наружу, к чистому воздуху просторного сада. Работы были мирские, приятные — женщины учились и развивали свои ремесленные навыки в различных мастерских. Такие обители, как правило основанные богатыми меценатами, позже продолжали существовать за счет труда самих бегинок и поддержки властей. Когда Гутенберг приехал в Харлем, там было несколько десятков hofje,рассыпанных по всему городу. Приезжих эти светские монастыри изумляли и внушали им самые разнообразные фантазии, вдохновленные обычно слухами. Некоторые мужчины представляли себе hofjeнастоящими храмами разврата; поскольку те были окружены водой, многие сравнивали эти обители с мифическим островом Лесбос, где поэтесса Сафо воспевала свою страсть к женщинам. Распространению таких домыслов помогал тот любопытный и предосудительный для многих клириков факт, что бегинки, как и Сафо, были поэтессами, писательницами и любительницами чтения.
Наверное, самой знаменитой из бегинок являлась Гадевик из Антверпена, жившая в тринадцатом веке и оставившая обширное поэтическое наследие, письма и дневники своих духовных упражнений. К возмущению клириков, Гадевик писала не на латыни, языке Священной империи, но на родном, голландском, который почитался Церковью грубым языком. И больше того, многие из ее стихов были не просто светскими, но даже откровенно еретическими. Самое известное ее стихотворение «Любить любовь» представляло собой подлинное восхваление мирской плотской любви, ничего общего не имеющее с монашескими догматами, которые допускали любовь лишь к одному мужчине — Иисусу Христу. Вот отчего многие стихи этой бегинки были сожжены на кострах.
Этой участи не избежали и произведения Матильды Магдебургской, бегинки и поэтессы, чья книга «Свет, исходящий от Бога» [29]была запрещена Церковью. Инквизиторы не могли смириться с тем, что эти женщины, писательницы-мирянки, позволяют себе писать на земные темы или, что еще страшнее, писать о священном без предварительного церковного одобрения и отказываясь от последующего церковного истолкования. На самом деле эти премудрые мужи не могли потерпеть, что женщины-мирянки вообще что-то пишут и что они излагают свои еретические или, хуже того, религиозные мечтания на народных языках, таких как фламандский, нидерландский, французский и немецкий.
Но кто из бегинок пострадал сильнее всех, приняв худшую из смертей, так это Маргарита Поретанская. Она написала чудесную книгу стихов «Зерцало простых душ»; [30]и книгу, и ее автора инквизиция отправила на костер. По приговору епископа Шалонского Маргарита была сожжена живой на Гревской площади 1 июня 1310 года.
Из-за долгой истории судов и предрассудков, тяготевшей над бегинками, многие путешественники, включая и самого Иоганна, давали волю своему воображению всякий раз, когда проходили мимо синих дверей hofje,этих крепостей, населенных исключительно женщинами. Гутенберг втайне лелеял мечту о своем триумфальном вторжении в такую обитель: стоит ему преодолеть стену, как орды отчаявшихся, алчущих секса женщин набросятся на него, мужчину, сорвут с него одежды и подарят такое наслаждение, которого доселе никто не испытывал. Именно поэтому молодой че