наполнялся гостями, шумом и светом, душа Эннелин все больше мрачнела. Убеждение, которое прежде жило в ней подспудно и незаметно, начало разрастаться, как сорняк среди цветов. Ее коровьи, но при этом проницательные глаза до сих пор просто не желали замечать очевидного. И пока музыканты настраивали свои инструменты, мощнейшая вибрация зарождалась в чувствительных струнах души Эннелин. Эта девушка всегда была счастливой: с тех пор как матушка в первый раз баюкала ее на руках, она росла, окруженная любовью всей семьи, под нежной защитой отца. По другую сторону железных ворот их замка начинался враждебный мир, населенный чужаками, которые обычно видели в ней то единственное, что, казалось, для женщины запрещено: уродство. Эннелин их не винила, — в конце концов, она и сама не решалась посмотреть на себя в зеркало. Так готова ли она рисковать этим счастьем, которое, хотя и замыкалось в стенах родного дома, для нее было безбрежным? Внезапно Эннелин поняла со всей определенностью, что ее семья, Иоганн и она сама играют в жмурки, [56]вот только повязки сегодня — на глазах у всех игроков. Однако теперь эта забава подходила к концу: оставалось ровно три четверти часа до того момента, когда повязки спадут.
А вот Гутенберг, напротив, ликовал; никогда еще будущее не рисовалось ему в столь светлых красках. Опьянение победой, почти что эйфория, заставляло его сердце биться чаще, а рот — расплываться в улыбке. Переодеваясь к самому важному событию в своей жизни, Иоганн не мог отвлечься от мыслей о грядущем, уже совсем близком блаженстве. Его сердце внезапно наполнилось любовью ко всему сущему. Для Гутенберга как будто окончилась долгая одинокая ночь и все озарилось благодатным светом: крыши Страсбурга, прозрачное небо, деревья, — в общем, каждая частичка мира, которой достигал его взгляд, обретала очарование новизны.
Иоганн смотрелся в зеркало и был очень доволен образом, который возвращала ему полированная поверхность: к его лицу вновь прилили краски, болезненная бледность отступила, а борода больше не придавала ему вид нищеброда. Первая седина, проглянувшая в усах, только подчеркивала его зрелость и значительность. Гутенберг был уверен: с этого долгожданного мига ничто не останется таким, как прежде.
Густав начинал беспокоиться. Он мерил шагами замок, выходил в сады и снова заходил в комнаты, приложив ко лбу руку козырьком, смотрел с балкона на дорогу — проверяя, не спешит ли по ней, в конце концов, его будущий зять. Тому давно было пора появиться. Шуточки в кругу семьи сменились взволнованными перешептываниями: да уж не случилось ли с ним несчастья? Чтобы развеять все сомнения, хозяин дома послал к Гутенбергу слугу. Тихие реплики гостей становились уже издевательскими. Священник, грозно сдвинув брови, напоминал всем и каждому про гнев Господень.
На лице Эннелин появилась улыбка тихого смирения. Сестрицы всячески пытались ее подбодрить:
— Он просто немного опаздывает.
— Он вот-вот будет здесь.
— Наверное, он уже в пути.
— Может быть, у него легкое недомогание.
— Но главное, ты не волнуйся.
Эннелин улыбалась и молча кивала в ответ. На самом деле она, единственная из всех, не волновалась, не печалилась и не впадала в отчаяние. Наоборот, Эннелин была счастлива в компании своих сестриц и матушки, в уверенности, что ее батюшка тоже здесь, рядом, и, как и всегда, оберегает свою дочь. Эта крепость с каменными стенами и непробиваемой железной дверью была ее маленькой вселенной, и ничего иного ей не требовалось.
Ровно в пять часов вечера Иоганн Гутенберг нарядился и привел себя в порядок точно так, как требовало данное им обещание. Он шел по центральном нефу часовни к своей любимой под взглядом Христа, занимавшего центральное место под потолком храма. А она стояла в центре алтаря, омываемая светом свечей в двух канделябрах, и была она великолепна, девственна, непорочна. У Иоганна не было никаких сомнений, что она, предмет его ночных вожделений, будет сопровождать его в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть их не разлучит. Преисполнившись этих чувств, Гутенберг шагал к алтарю, окруженный торжественным молчанием. Конечно, она была огромная, тяжелая, почти квадратная, лишенная изгибов, но он смотрел на нее глазами влюбленного и видел ее красоту. Он шел решительно, но неторопливо, словно желая продлить блаженство этого момента. Вот он прошел за аналой из благородного дерева и сам озарился сиянием этой округлой изящной тиары, которая венчала ее стать. Когда наконец Гутенберг оказался перед нею, он опустился на оба колена и при свидетельстве лежавшей рядом Библии скрепил их союз металлическим предметом. Вот так ровно в пять часов вечера Иоганн Гутенберг, стоя на коленях перед своей девственной, еще не испробованной печатной машиной в разрушенной часовне Святого Арбогаста, вложил в нее первую набранную в металле страницу Священного Писания. Оставалось только провернуть огромную корону — именно в виде короны была сделана рукоять пресса.
Густав фон дер Изерн Тюре рассылал свой яростный рык на все четыре стороны света. Супруга безуспешно пыталась его угомонить. Священник высчитывал, в каком кругу ада Сатана приготовил место для подлеца. Гости начинали расходиться, чтобы не раздражать семью своим присутствием. Слуги воспользовались общей неразберихой, чтобы отведать яств с праздничного стола. Музыканты спрашивали, кто теперь им заплатит. Сестры Эннелин безостановочно и безутешно рыдали. А сама Эннелин, призвав на помощь присущие ей спокойствие и силу духа, пыталась всех утешить и умиротворить. Она попеременно бросалась обнимать то сестер, то мать, то батюшку, убеждая их, что самое главное счастье для нее — это ее семья и что, в конце концов, учитывая поведение жениха, его бегство явилось для всех наилучшим исходом. Эннелин была убеждена, что унижение и боль вскоре должны утихнуть. А вот если бы свадьба состоялась, жизнь рядом с этим подлым человеком превратилась бы в нескончаемую крестную муку.
16
Судьи молчали как зачарованные. Зигфрид из Магунции держал в руках официальный брачный договор, подписанный Гутенбергом, и два документа по выплате приданого.
— Ваши преподобия, к уже выдвинутым мною обвинениям я должен добавить обвинения в неисполнении брачного обязательства и присвоении подсудимым части приданого.
Судьи давно потеряли счет провинностям, которые перечислял прокурор. Все его доказательства казались неопровержимыми. Перед ними уже лежали две фальшивые Библии, подписанные обвиняемым договоры, инструмент для подделки реликвий и обвинительные свидетельства, написанные Эннелин и Густавом фон дер Изерн Тюре.
В течение ночи, которой полагалось быть первой брачной ночью, Гутенберг и его машина слились в единое беспримерное существо, слепленное из плоти и дерева, сердца и металла. Вот так, оглаживая крепкую дубовую стать рукоятки, замешав в своем семени чернила и свинец, Иоганн зачал в плотно сжатых недрах своей машины первый плод типографской печати: главу книги Бытие, напечатанную на сорока двух строках, разделенных на две колонки.
Конрад Заспах по праву звался лучшим плотником Страсбурга. Сочетание металлических литер, чернил на основе оливкового масла и равномерного сжатия обернулось полным успехом. Технология была проста: сначала буква за буквой, пробел за пробелом набирают строку в верстатке — это такой вытянутый подносик размером ровно в одну строку. Затем строки помещаются на наборную доску — здесь проверяются и исправляются опечатки. Затем всю страницу, обжатую с боков, переносят в деревянный ящик. На поверхность литер с помощью подушечек на деревянных ручках наносят чернила. Сверху накладывается крышка печатного стана, то есть рама с натянутым пергаментом, на котором и закрепляется бумага; шарниры позволяют абсолютно точно подогнать бумагу к ящику с набранной страницей. И вот тогда нажимается рычаг пресса — и окрашенные литеры оставляют свой идеальный отпечаток на бумаге.
Новый пресс работал столь точно, что не было никакой возможности отличить печатную книгу от рукописи. Но при этом рукопись отнимала у переписчика не меньше года работы, а печатный стан Гутенберга позволял воспроизвести целую книгу за один день. С другой стороны, рукописная книга стоила примерно сотню гульденов. По подсчетам Иоганна, печатная книга могла стоить два-три золотых. Таким образом, продажа одной Библии давала дневную прибыль в девяносто семь монет. При самом пессимистичном подсчете Гутенберг получал возможность заработать около тридцати тысяч золотых гульденов в год — настоящее состояние.
И все-таки оставалась одна нерешенная проблема: буквы, которые Иоганн изобразил на своих литерах, были — по самой милостивой оценке — едва-едва узнаваемы. А в сравнении с буквами Зигфрида из Магунции они больше всего походили на шествие горбунов. Теперь у Гутенберга появилась возможность нанять работника: он мог бы на паях с Хайлманном изготовлять волшебные зеркала для уловления реликвий. Но проблема заключалась не только в деньгах. Ему нужен был каллиграф-сообщник, который сумел бы в совершенстве отобразить почерк переписчика, книги которого ценились по всему свету. А Страсбург — в свете последних событий — сделался для Гутенберга неуютным городом.
Невыполнение брачного договора вынудило Иоганна оставить работу в управе бургомистра и маленький домик в центре города. Но не мог же он, словно беглый преступник, вечно скрываться в руинах монастыря Святого Арбогаста! Изобретение его было доведено до совершенства и надежно спрятано в потайной мастерской, и Гутенберг порешил вернуться в Майнц, чтобы найти подходящего переписчика и переждать, пока не утихнет скандал после его несостоявшейся свадьбы. Память у людей коротка. И суждения их переменчивы: то, что вначале воспринималось как преступление, которому нет прощения, через несколько дней становилось не более чем происшествием, потом забавным эпизодом и в конце концов совершенно стиралось из памяти. Пройдет совсем немного времени, и он сможет вернуться в Страсбург и довершить свой кропотливый труд. Однако перед путешествием в Майнц Гутенберг должен был навестить свой родовой дом, Эльтвилль-ам-Райн.