Глава 54Первое полугодие войны (июль — декабрь 1914)
Дневник летописца. — Патриотические манифестации. — Наше Политическое совещание военного времени. — Беженцы из Германии и фронтовой полосы. — Воззвание главнокомандующего к полякам. Польская агитация на фронте: «австрийская ориентация» и выселение евреев из прифронтовой полосы. Проекты декларации от еврейского общества. — Заседание с левой оппозицией. Гибель братьев за Россию и от России. Настроение безнадежности в еврейской массе. — Моя первая статья из серии «Inter arma».
По дороге из Финляндии в Петербург Л. Я. Штернберг сказал мне: «Наступают времена великих событий, надо записывать». Я в не меньшей мере чувствовал близость исторических переворотов и решил подробнее отмечать в дневнике свои впечатления. А семилетие мировой войны, русской революции и гражданской войны (1914–1921) дало этих впечатлений в таком количестве и качестве, что нельзя было не делиться ими со своим дневником, тем более что их нельзя было высказывать в печати. Полагаю поэтому, что я вернее передам тогдашние переживания, если вместо нового изложения буду приводить краткие выдержки из моих дневников, где еще сохранилась свежесть восприятия. Выдержки будут по необходимости кратки: иначе мне пришлось бы слишком расширить свою автобиографию; но и то, что будет дано, представит достаточно яркую картину переживаний историка в одну из самых критических эпох всемирной истории.
Я вернулся в Петербург накануне чрезвычайного заседания Государственной Думы, которая должна была откликнуться на царский манифест с объявлением войны. 27 июля[46] я писал об этом заседании и предшествовавших ему патриотических манифестациях:
«Вчерашнее экстренное заседание Государственной Думы. Гром патриотических возгласов в декларациях представителей партий и национальностей. Жалко прозвучала речь еврейского депутата, столь смиренная, что ей аплодировали даже правые. Искренно и правдиво говорил только трудовик Керенский{540}: не народом война вызвана, но народ ее вынесет на своих плечах, а потом предъявит правительству счет. Перед заседанием Думы представление (царю) и речи в Зимнем дворце. Ни одного намека на реформы, на амнистию: все „как встарь“. Только Пуришкевич пожимает руку Милюкову. Печальное зрелище! Много постыдного было в еврейской манифестации на улицах Петербурга на прошлой неделе, с коленопреклонением перед памятником Александру III. Со стыдом читал в вагоне, по пути в Петербург, об этой выходке. После десятилетий заточения и пыток узник покорно благодарит и рад стараться, не упоминая даже о своих муках. Надо идти в бой за отечество, но в то же время и за себя, как часть отечества, как нацию среди наций...
Не могу ни о чем думать, кроме этой мировой катастрофы, готовящей переворот в истории... Поражение Германии, этого паука милитаризма, опутавшего своей паутиной всю Европу, принесет избавление миру. Совокупная победа России, Франции и Англии не грозит усилением внутренней реакции в России — напротив, атмосфера может очиститься в стране политической инквизиции... Но пока, пока — „красная смерть“, бойня, гибель культуры, опустошение душ».
Таково было общее настроение в первые дни войны. Я только не разделял безусловного патриотизма многих представителей нашего общества, полагавших, что и порабощенный народ морально обязан защищать отечество, превращенное для него в чужбину. Я думал, что если рабов гоняют в бой наравне с гражданами, то они должны громко заявить, что они сражаются только в надежде на завоевание для себя равенства и свободы. Эту мысль я проводил во всех наших политических совещаниях, особенно после того, как к гражданским преследованиям прибавились военные, на фронте.
31 июля состоялось в Петербурге первое совещание еврейских общественных деятелей по вопросам военного времени. Состав участников был сначала небольшой, так как многие еще не вернулись из заграничных летних курортов, где их захватила война, и возвращались постепенно, в течение нескольких месяцев. Но впоследствии была создана большая организация из представителей всех еврейских партий, кроме Бунда, с постоянным участием трех еврейских депутатов Думы и случайным участием русской думской оппозиции. Это Политическое совещание состояло из пленума, доходившего до 80 членов, и экзекутивы или бюро из 15 членов. Вот что у меня записано под 1 августа о состоявшемся накануне (в квартире моего домохозяина В. Манделл) первом нашем совещании:
«Шумно обсуждались вопросы дня: о воззвании к еврейскому населению, о широкой организации помощи жертвам войны, о ходатайстве перед правительством, чтобы оно остановило выселения и разрешило бегущим евреям черты оседлости, ставшей театром войны, жить вне черты. Воззвание отвергнуто, ибо оно поневоле свелось бы к патриотическим излияниям, остальное одобрено. Хочется верить в обновление человечества после войны, но пока мы вращаемся в атмосфере озверения и одичания даже культурнейших народов. Прибывающие ежедневно через Швецию и Финляндию изгнанники из Германии рассказывают ужасы о немецких жестокостях. Сейчас приехавший студент рассказывал мне, как его били в Берлине. Немецкие евреи идут воевать с „варварской Россией“ и говорят о мести за Кишинев и октябрьские погромы. Месть кому? Ведь в русской армии десятки тысяч евреев, и немецкой армии придется опустошать ту же „черту“, где раньше хозяйничали русские погромщики... Трагизм момента неописуем. Вот наш д-р Вишн[ицер], запасной австрийский офицер, застрявший за границей, скоро, может быть, попадет в австрийскую армию, громящую Волынь, его родину...»
В атмосфере крови и железа трудно было вернуться к научной работе, но я чувствовал, что без нее не выдержу гнета страшных впечатлений. «Где найти спокойствие, необходимое для работы? Как взяться за работу, необходимую для спокойствия, для душевного равновесия? Заколдованный круг!» Особенно взволновало меня воззвание русского главнокомандующего к полякам с обещаниями политических льгот после войны. Я спрашивал (запись 2 августа): «Ну, а миллионы евреев, выносящих на своих плечах ужасы войны рядом с поляками?.. Пока приходится лишь выпрашивать через влиятельных маклеров, председателя Думы Родзянко{541} и других, чтобы евреям позволяли спасать жизнь бегством за черту». Я утешался мыслью, что после войны и евреи предъявят свой счет правительству, и писал: «Да, на том берегу моря крови взойдет новая заря, но каково перейти это море!» Не поверилось бы тогда, что «на том берегу» откроется другое кровавое море... С глубокою тоскою делал я 10 августа последнюю запись в толстой книжке своего дневника, обнимающей четыре года: «Внимая ужасам войны, закрываю эту книжку записей, гроб четырехлетних переживаний. Взволнованный, стою перед могилою прошлого и загадкою близкого будущего. Какой-то великий перелом готовится в мировой истории и в истории моего народа. Буду вести дальше летопись одной жизни, сотканной с жизнью нации в прошлом и настоящем».
Это была летопись душевных мук. Ежедневное чтение русских газет с кровавыми реляциями с фронта: «Мы зарубили у неприятеля столько-то, закололи столько-то» — кололо душу. Мы ведь хорошо знали, что военная цензура скрывала чудовищные потери русской армии в Восточной Пруссии и в других местах. Душу терзала неотвязная мысль: ведь у моих гибнущих братьев нет даже утешения, что они отдают жизнь за что-то святое, дорогое. 12 августа я записал: «Вчера вечером второе совещание о помощи жертвам войны. Вся необъятность задачи предстала перед глазами: спасать от голодной смерти чуть ли не половину населения черты оседлости, бегущего, разоренного... Политическая помощь сомнительна. Позондировали почву относительно дозволения беженцам переходить за черту. Председатель Совета министров, ветхий реакционер Горемыкин{542} ответил: „Откуда у вас, евреев, берется такой оптимизм? Неужели вы думаете, что теперь вам все дозволят?“ А Кассо (министр просвещения) заявил, что процентная норма в учебных заведениях для него свята и нерушима. Так с нами говорят в дни, когда тысячи наших братьев лежат на полях Польши, Волыни, Подолии, сраженные в борьбе за Россию. Рассказы приезжих из черты (Ан-ского и др.) наводят ужас. В какие-нибудь две недели уничтожены источники существования сотен тысяч.
Я сделал над собою огромное усилие и взялся за работу, прерванную пред войной: стал писать главу о древнеизраильской культуре эпохи двуцарствия. «Под грохот орудий предаюсь своей умственной работе. В юности я, вместе с Берне, негодовал на Гете, который в дни сражения при Иене занимался своей „Farbenlehre“. Теперь глубже смотрю на дело. Если для Гете наука была спортом, такое сочетание возмутительно, но если она являлась для него, как должна быть для всех, глубокою потребностью души, то в указанном факте можно видеть только величие духа, стоящего над судьбами людей... Однако мне трудно себя заморозить на этой высоте. Сердце тает, и тихий плач его чувствуется в часы одиноких дум...»
К концу августа положение на фронте ухудшилось. Там из кругов польских юдофобов пущена была молва об «австрийской ориентации» евреев, которые будто бы шпионят в пользу врагов («С больной головы на здоровую: на самом деле половина польского общества за Австрию», — отмечал я тогда). Это дало повод русскому главнокомандующему Николаю Николаевичу{543} командирам отдельных частей усилить гонения на еврейских жителей фронтовой полосы. Начались бесчеловечные изгнания целых еврейских общин. Из Люблина писал мне историк местной еврейской общины Нисенбаум{544} об изгнании всех евреев из города Новая Александрия и о взятии заложников у евреев другого близкого местечка и просил сделать что-нибудь в Петербурге для спасения несчастных.
Продолжаю выписки из дневника.
24 августа. Опять пошла полоса заседаний экстренных, «военных», решили издать воззвание от имени петербургского еврейского общества по поводу прокламаций австрийского командования к евреям Царства Польского с указанием на наше бесправие (в России). Основной мотив нашего ответа — не формальный призыв к лояльности, а удобный повод к выражению нашей уверенности, что война принесет свободу и нам. Сегодня вернулся из второго заседания редакционной комиссии, где окончено составление этого акта, в общем сильного и достойного по тону.
27 августа. Vetam larik kochachem (Потрачены будут впустую ваши силы) — вот проклятие наших заседаний. Бились в трех заседаниях над составлением воззвания, где были бы подчеркнуты ожидания еврейства, а вчера в новом пленуме с массою новых лиц все это похерено. Признав неудобным повод для воззвания — австрийские прокламации, отвергли всю нашу декларацию, имевшую целью осмыслить наши военные жертвы. Решили послать делегатов в Варшаву для организации отпора опасной (польской) агитации на местах; меня тоже наметили, но я отказался. Вчерашнее многолюдное заседание явило пример нашей розни. Встретились старые знакомые, из них много вернувшихся из австрийского и германского курортного плена. Опять сходятся участники Союза полноправия 1905–1906 гг., и опять, вероятно, разойдутся, когда дойдет до дела,
25 августа.{545} «Пьяный бюджет» сходит со сцены. После благих результатов первого месяца закрытия царских кабаков, казенных винных лавок (в первые дни войны правительство запретило продажу водки), последовал сегодня указ о закрытии их на все время войны, Петербург неузнаваем за последний месяц: нет шатающихся пьяных фигур на тротуарах. Итак, пьяная Россия уступит место трезвой. Ну, а пьяные погромы тоже будут заменены трезвыми?..
8 сентября (первый день Рош-гашана 5675 г.). Вчера с трех до 8 часов заседание у Крейнина о польско-еврейских отношениях. Выслушаны доклады наших делегатов Клейнмана{546} и Браудо и варшавянина Гринбаума{547}. Furor polonicus не ослабевает. Обсуждался план декларации протеста. Страстные, порою истерические прения, свидетельствующие о боли душевной. Сегодня редакционная комиссия составляет проект...
10 сентября. Снова памятный день (моего рождения). 54 года жизни позади. Уже 54? Только 54? Таков двойственный вопрос. Многое сделано, но еще очень многое не доделано... Сейчас тянет меня пройтись по местам, где протекла моя унылая юность, петербургская ее полоса.
11 сентября. Вчера после полудня ходил no kivre avot (могилам предков). В серые полуосенние часы бродил по Никольскому садику, прошел по Via dolorosa{548} 1883 и 1885–1886 гг. от бывшей квартиры по Средней Подьяческой (все так же стоит тот старый желтый дом Na 16), через Львиный мостик, мимо Казанского участка, к редакции «Восхода». Теснились в голове образы былого, когда я спешно, под накрапывающим дождиком, проходил по этим могилам прошлого... А вечером и за полночь мы сидели в собрании и взволнованно обсуждали меры против польской агитации и прочие злобы дня. Мое предложение, чтобы в предстоящем совещании с русскими депутатами Гос. Думы мы настаивали на резолюции протеста против польской интриги, не принято; решили только «побеседовать». Предстоят еще работы в комиссии по составлению записок, деклараций и т. п. Избрано бюро, но и пленум будет часто заседать. Предстоит волнующая работа: полуночные заседания, бесконечные прения, неосуществленные решения, — работа нужная, но с массою бесплодно потраченных сил. И снова предо мною трагический вопрос: неужели опять гореть в переживаниях дня, утром при чтении газет, вечером в заседаниях, а среди дня, между двумя адами, творить историографию?
Так урывками продолжал я переработку древнейшей истории. В сентябре я прервал эту работу для редактирования очередной книги «Старины». Пришлось из-за опоздания издать двойной нумер за полугодие. Тут впервые почувствовался недостаток материала. Я был отрезан от моих западных сотрудников, М. Балабана и других, и поэтому решил расширить в журнале элемент мемуаров и переписки. Я порылся в своем архиве и нашел пачку писем С. О. Грузенберга от 1896–1899 гг., где он полемизировал со мною по национальному вопросу. Содержание писем было очень характерно для идейной борьбы того времени, которое теперь, среди крушения Европы, казалось столь далеким, давно прошедшим, и я нашел, что пора опубликовать их. Перечитывая их снова, я вспомнил безвременно угасшего товарища, «и заупокойная молитва об отошедших годах громко зазвучала в душе» (запись 16 сентября). В утро Иом-киппура (17 сентября) я «хорошо поплакал в короткой, уединенной молитве. Сердце защемило на словах: „Сжалься же над нами скорей, ибо очень мы пали духом; не покидай нас, когда наши силы истощаются!“ Как хотелось бы сейчас стоять среди тех, которые молятся за жизнь сотен тысяч сыновей и братьев, из которых десятки тысяч, может быть, уже заколоты и застрелены на полях сражений!» А в вечер того же дня я сидел в одном из клубов на Невском проспекте, на совместном совещании нашего политического бюро с русскими оппозиционными депутатами Думы. Вот короткое описание этого вечера в моем дневнике (18 сентября):
«Вчера до поздней ночи совещание наших общественных деятелей с думской оппозицией, от прогрессистов до социал-демократов включительно. Обсуждался жгучий польско-еврейский вопрос. После длинного доклада Клейнмана (сотрудника «Речи») пошли прения. Первые очереди были оставлены tacito consensu{549} русским, чтобы узнать их настроение. Говорили Соколов{550} (Н. Д., известный адвокат-радикал, выступавший в больших политических процессах), Мякотин (историк), Милюков и Родичев (дважды каждый), Керенский, Некрасов{551}, Брамсон и другие. Наш Генрих (мой зять-бундист Эрлих, присутствовавший в качестве наблюдателя) высказал еретическую мысль о законности австрийской ориентации, чем вызвал отповедь Милюкова, что такая ориентация граничит с изменой; напоминание его (Генриха) о существовании не только польской, но и русской юдофобии, особенно в армии, было правильно и необходимо. Была попытка поставить вопрос на почву фракционных счетов, но в общем, после холодной речи Милюкова, были задушевные речи Мякотина, Керенского, Родичева, Некрасова. Все ссылались на бессилие думской оппозиции в переговорах с поляками (депутатами); однако, ввиду грозящей опасности (в армии говорят: вот расправимся с пруссаками, а потом с жидами-предателями), признали необходимость воздействия на прогрессивные элементы Польши. Назначили комиссию до ближайшего заседания, через неделю. Общее впечатление грустное: бессилие оппозиции inter arma вообще и наша чрезмерная сдержанность. Из евреев выступили только 2–3 (Брамсон, Слиозберг); до прочих очередь не дошла...»
На следующем заседании, где предполагалось и мое выступление, я по болезни не мог присутствовать. Но и оно кончилось без существенных результатов. Одну из причин неудачи я вижу в том, что среди нас не было Винавера, второго после Милюкова лидера кадетской партии: он нашел бы выход из положения. А он тогда был за границей, в курортном плену, и вернулся только поздней осенью.
Привожу дальнейшие отрывки из дневника.
4 октября. …Новый градоначальник Оболенский{552} свирепствует в Петербурге. Вчера и сегодня слухи, что велено отобрать у всех евреев паспорта для проверки. Начнется, вероятно, изгнание из столицы... И мы переносим это и молчим в те дни, когда еврейская кровь льется за спасение России! Вяло и дрябло наше политическое совещание. Надо было бы идти не с мольбами, а с протестами к министрам, да еще двинуть на протест влиятельных депутатов и председателя Гос. Думы, членов Гос. Совета. Нужно кричать против издевательств над нами... В последнем заседании нашего совещания (пленума), где я изнемог от председательствования в течение пяти часов, принято много решений: и мемориал к военным властям о прекращении юдофобской агитации в армии, и петиции городских дум и еврейских общин о пропуске беженцев за черту оседлости, и воздействие на общественное мнение дружественной Англии и пр. А что сделано?.. Близится новый фазис решения еврейского вопроса: международный...
Жизнь «в осадном положении». С первого момента войны приостановилось печатание или приготовление к печати моих книг в Петербурге, Вильне, Одессе, Берлине и Нью-Йорке, на пяти языках[47]. Сбыт моих изданий остановился. Книгопродавцы не платят. Приходится жить на небольшие сбережения… Почти прекращены сношения к внешним миром: вместо ежедневной корреспонденции очень редко прибывают письма.
16 октября. Сейчас тревожная весть в вечерней газете: Турция начала войну с Россией. Ее флот двинулся к Одессе... Россия окружена с запада и с юга. Вчера до поздней ночи мы слушали в заседании доклады об ужасах войны в Польше и Галиции, о разгроме и расстреле сотен евреев русскими войсками, о гибели наших братьев за Россию и от России. Препирались до хрипоты о допустимости переговоров с местными поляками-прогрессистами по поводу польско-еврейских отношений. Большинство отвергло такие переговоры... Решили пригласить поляков в наши совещания с думской оппозицией только в случае настояния последней... Мучительно бесплодны наши заседания. Возвращаешься домой в 2 часа ночи, измученный, в сознании, что дело с места не двигается.
Пока мы совещались, как пресечь опасность от агитации на фронте, катастрофа разразилась. Ввиду наступления и отступления немцев по путям к Варшаве, началась «эвакуация» целого ряда местечек от еврейского населения. Вот короткие выдержки из записей.
9 ноября. …Сердце разрывается от заглушенных стонов еврейства, от воплей тысяч изгнанников Гродзиска, Скерневиц и др., вытолкнутых из родных гнезд «родною» русскою властью после ухода германцев.
10 ноября. …Огромный сдвиг совершился в настроении еврейских масс за эти три месяца. Патриотический налет первых дней войны исчез, и на смену ему пришло отчаяние, доходящее до... германофильства. И не диво: эти расправы русской армии с мирным еврейским населением в Польше и Галиции, это грядущее хамство, сулящее неприкосновенность еврейского бесправия повсеместно, это издевательство над отцами и братьями умирающих за отечество, — что иное могло оно вызвать? Говорят, что когда изгнанные бесчеловечным приказом командующего армией евреи Скерневиц и Гродзиска встретили в пути (шли около 80 верст до Варшавы пешком старики, женщины, дети) русский полк, они обратились к еврейским солдатам (этого полка) с мольбою: смотрите, братья, что делают с нами! Евреи-солдаты заплакали, но ничего не могли сделать. Так сообщил докладчик, приехавший на днях из Варшавы... У меня лежат донесения из массы городов Царства Польского о военных погромах и польско-русских расправах над евреями[48].
29 ноября. Грустные думы при тусклом свете ханукальной свечи, думы о цепи былых Ханук моей жизни. Теперь наши Маккавеи сражаются за свободу разных народов, но не за свою. Даже за свободу наших поработителей и мучителей мы проливаем кровь, когда те сулят нам продолжение рабства... Вчера сильная статья Леонида Андреева{553}, запрещенная в Петербурге и появившаяся в Москве в «Утре России»: автор призывает снять клеймо варварства с России, терзающей евреев. У нас же (евреев) не хватает мужества всему свету заявить: мы сражаемся под условием завоевания нашей свободы и равенства. Таков был смысл декларации, предложенной мною и отвергнутой совещанием.
2 декабря. Одной вечерней поездки на другой конец города в скверную погоду было достаточно, чтобы свалить меня (заболел инфлюэнцей)... Невольно является мысль: да следует ли рисковать силами, ассигнованными для науки, и тратить их на деятельность низшего разряда? Ведь не пробить мне толстой брони оппортунизма наших патентованных общественных деятелей. Вчера говорил об этом и многом другом с Винавером, вернувшимся из-за границы. Не уверен, чтобы он пошел против течения. Он сам говорит, что за две недели (после возвращения) его засосала петербургская тина.
В те дни меня потянуло к публицистике. «Хочется кричать, а нельзя говорить даже шепотом, полусловами, — писал я 19 декабря. — Мне покою не дает план серии коротких статей под заглавием „Inter arma“ — конечно, с недомолвками, с обходом опасных пунктов». Ближайший толчок к первой статье дала мне опубликованная беседа О. О. Грузенберга с представителями прессы по поводу какого-то патриотического акта (кажется, отправки пищевых пакетиков, «даров любви» для фронтовых солдат). Увлекающийся оратор, слитком поддающийся минутным настроениям, сказал: «Если бы надо было формулировать отношение евреев к войне, я сказал бы: евреи сейчас думают не о своих правах, а только о своих обязанностях в отношении своей великой родины». Эта мысль шла вразрез со всем, что меня волновало с первого дня войны. Я немедленно написал первую заметку из серии «Inter arma» пол заглавием «Права и обязанности». Я поставил вопрос: «Действительно ли евреи, несомненно думающие о своих обязанностях и самоотверженно их исполняющие, так быстро, выражаясь по-военному, эвакуировали свои головы от всяких мыслей о правах, о бесправии в настоящем и устранении его в будущем?» Со сдержанным негодованием, остерегаясь шипов военной цензуры, я отвечал: «Народу, наиболее обездоленному в гражданском отношении, советуют не думать во время войны, для которой он приносит колоссальные жертвы, о своих правах, о том простом акте гражданской справедливости, который по велению совести должен последовать за нынешней войной, с опозданием по крайней мере на сто лет… Создалось бы представление о евреях как об илотах, идущих даже в бой с клеймом вечного рабства». Нет, «евреи в своей интеллигенции и массе не только крепко думают о своих правах, среди жгучих забот об исполнении обязанностей, но именно в сопоставлении с обязанностями народная дума о правах приобретает особенную остроту, сложность и трагичность». Статья кончалась призывом к борьбе против безнадежности: «Давайте подумаем, что можно сделать теперь же для борьбы с разъедающей нас безнадежностью, для исцеления глубоко раненной еврейской души, для укрепления нашего духа таким идеалом, который совмещал бы элемент надежды с элементом непрерывного действия».
С трепетом ждал я выхода последнего за 1914 г. нумера «Нового Восхода», где должна была появиться моя статья, не безупречная с точки зрения военной цензуры. Однако статья проскочила сквозь колючие проволоки с легкой раной: цензорской купюрой в виде небольшого пробела в тексте.
Глава 55Из дневника второго полугодия войны (январь — июнь 1915)
Переживания войны на «еврейском фронте». — Новогодние гадания. — Болеутоляющий наркоз воспоминаний. — «Inter arma», проект декларации, план исторических работ, — Ужасы фронта и невозможность укрыться, «пока пройдет гнев». — Доклад о Польше в Историческом обществе. — Мысли вслух о политической ориентации. — Статья о перспективах войны: международный фазис еврейского вопроса. — Пасхальный «сейдер». — Посещение А. Я. Гаркави. — Изменение моего исторического плана; «Всеобщая история» поглощает специальную историю польско-русских евреев. — В собрании «Лиги борьбы с антисемитизмом» (Горький и др.). — Беженцы из «черты», заложники, протест петербургской общины. — Работа для американского издания монографии об истории евреев в Польше и России. — Смерть Переца. — Проект всенародного поста-протеста. — Выселения из Курляндии. «Новый Восход» запрещен. — Выселения из Литвы, — Навет предательства в Литве. — Непрерывные совещания. Принят мой проект петиции. Судьба его.
Продолжаю свои выписки из дневника за первое полугодие 1915 г., когда ужасы войны на «еврейском фронте» отзывались душевными терзаниями в нашем петербургском обществе и толкали нас на путь протеста, большею частью заглушенного, бессильного. Я не мог бы теперь воспроизводить тогдашние переживания более четко, чем в этих давних строках, писанных бегло, под напором впечатлений страшных дней.
1 января. Весь мир стоит теперь, на пороге нового года, перед огромным вопросительным знаком. Еврейский вопрос потонул бы в мировом, если бы в данный момент наш исторический трагизм не выделялся слишком ярко из вселенского. Среди десятков воюющих народностей только шесть миллионов людей еврейской национальности сражается за отечество, третирующее их как илотов. Не дальше как третьего дня опубликован указ о призыве новобранцев с указанием, что у евреев нужно брать в армию и льготных первого разряда, т. е. единственных сыновей (у всех других набор идет не дальше второго разряда). Еврей должен отдать жизнь единственного сына за привилегию рабства и бесправия. Таково чудовищное извращение права...
...Составлял библиографию новых источников для следующих томов «Всеобщей истории», но затем опять погрузился в свой личный архив. Выбраны (для помещения в «Еврейской старине») палестинские письма брата{554} от 1882–1884 гг. и письма Ландау 80-х и 90-х годов; найдено много черновиков старых моих писем. Как дивно действует этот своеобразный опиум, не усыпляющий, а проясняющий самосознание, утоляющий боль настоящего! Третьего дня совершил прогулку с И[дой] в Лесной, прошли мимо того места Парголовского проспекта, где мы вместе в мезонине дачки провели летние месяцы 1883 г. 31 год я не был в этих местах... А на прошлой неделе, в ответ на мое поздравительное письмо к С. М. Абрамовичу, получилось коллективное письмо всех собравшихся у него в вечер 20 декабря, и воскресла полоса Одессы. Мое письмо было даже напечатано в местной газете и перепечатано.
20 января. Сейчас только вернулся из египетской Элефантины V в. дохристианской эры в редакции «Истории». А в промежутках жуткие впечатления войны... Откликнулся на нашу злобу дня во 2-й статье «Inter arma» сдавленным подцензурным голосом[49]. На днях составлял вместе с Винавером и Слиозбергом проект декларации от еврейского общества. Не сошлись в заключительной части декларации.
3 февраля. …Едва дописав последние строки отдела «Истории», взялся за редактирование 1-й книжки «Старины» (мы решили в комитете издавать ее и в 1915 г.)... Весь февраль пройдет в этой работе, а параллельно будет тянуться американский очерк: составление первого отдела «History of the Jews in Poland and Russia»[50] — не считая публицистических заметок «Интер арма»...
В торжественном заседании Думы (27 января) министр иностранных дел Сазонов{555} опровергал «клевету» относительно военных еврейских погромов и уверял, что евреи в районе военных действий терпят не более других, подчеркнув, что хочет этим успокоить возбужденное общественное мнение Соединенных Штатов. А в эти же дни новые 20 000 изгнанниов-евреев шли из разных городов Польши в Варшаву, с замерзшими детьми на руках, так как командующие армиями нашли их пребывание в районе военных действий нежелательным и выгнали их в несколько часов. Сцены Гродзиска и Скерневиц повторяются еще в больших размерах. А еще раньше генерал Рузский{556} издал приказ (я его читал в копии), чтобы во всех отнимаемых у немцев польско-русских городах брать у еврейского населения заложников в обеспечение того, что евреи не будут шпионить в пользу немцев... Все эти и прочие ужасы были известны Сазонову, и все-таки он на весь мир солгал...
Накануне думского заседания наше совещание с депутатами обсуждало до поздней ночи текст декларации депутата Фридмана. Под давлением общего настроения Думы пришлось ограничиться новым изъявлением патриотизма, но с оговоркою, что за полгода войны мы «пережили многое и страшное». Кадеты кадили на алтаре патриотизма, смело говорили только с.-д. и трудовики, но их речи не напечатаны.
13 февраля. Немного излил душу в 3-й статейке «Inter arma», проскочившей через цензуру с небольшим уроном.
Сейчас, цитируя эти строки дневника, беру в руки вырезку упомянутой в них статьи с подзаголовком «Нынешняя война на масштаб еврейской истории» («Новый Восход», 1915, № 6) и перечитываю ее. Слова падали тут как тяжелые, крупные капли слез. Она начинается стихом пророка: «Иди, народ мой, войди в свои покои и укройся на малое время, пока пройдет гнев». Я спрашивал, можно ли нам теперь укрыться, когда наши дети гибнут на всех полях сражения. «Говорят о трагедии Польши, сыны которой сражаются в армиях трех государств. Но что же сказать о трагедии нации, дети которой проливают свою кровь в армиях восьми государств, из коих пять стоят на одной стороне, а три на другой...» Статья кончается следующим прогнозом: «Ветеран истории, стоящий в самом центре мирового пожара, не может теперь укрыться, „пока пройдет гнев“, но он может и должен сказать себе: я устоял в веках посреди борьбы титанов, когда „менялось лицо земли“, я устою и теперь, когда меняется карта Европы, а когда кончатся ужасы войны, в совете народов будет услышан и мой голос, в котором будет звучать не только вопль мученика, но и требование героя». Мысль о требованиях еврейства на будущем конгрессе мира не покидала меня во все годы войны.
24 февраля. Третьего дня читал в собрании Исторического общества, в переполненном зале на Васильевском острове, доклад «Итоги еврейской истории в Польше», где провел следующую идею: тезис внегражданственности и национальной автономии в старой Польше, антитезис гражданственности без национальных прав в идеологии новой Польши, синтез гражданских и национальных прав в будущей Польше. Были оживленные прения, переходившие на больные вопросы дня. Я возражал. Резюмировал председатель Винавер. А теперь толкуют о докладе в газетных отчетах.
Вчера до двух часов ночи беседа в тесном кругу, в квартире Винавера, о больном вопросе: об «ориентации безнадежности» еврейских масс. Сидели десять человек и «думали вслух», как я выразился, об установлении ориентации надежды, связанной с исходом войны. А жуткие вести о военных погромах и перспектива погромной эпидемии как венца войны леденили душу. Седая голова Кулишера склонилась под тяжестью страшного прогноза. Мы часто говорили с надрывом в голосе, выдававшим рану души. Мрачный пессимизм чередовался с призывом к надежде, с самовнушением надежды. И в результате признали, что нужно установить российскую ориентацию и внушить ее массам. А как — о том речь будет впереди, в другом совещании.
Откликом всех этих бесед или «мыслей вслух» была большая статья о перспективах войны в серии «Inter arma» («Новый Восход», 1915, март, № 10–11). Военная цензура ее пропустила с небольшими сокращениями, потому что автор заявил, что прогноз его связан с «политическими переменами, ожидаемыми от благоприятного для тройственного согласия исхода войны», ибо именно Антанта заявила о «свободе малых наций» как цели войны. Нарисованный мною образ еврейского Иова на пепелище мирового пожара был спасен от цензорских ножниц лишь потому, что я тут же предостерегал от отчаяния и «перспективы безнадежности». Главная мысль моей статьи заключалась в том, что в результате мировой войны еврейский вопрос должен вступить в новый фазис: международный. Я доказывал эту мысль такими соображениями, которые впоследствии стали фактами (образование новых государств и защита национальных меньшинств по международному соглашению). Своими доводами я хотел поднять упавший дух еврейского общества и, признаться, преодолеть упадок духа в самом себе. Помню, как в те пасхальные дни, когда появилась моя статья, у меня самого посветлело на душе от этого призыва к действенной вере в лучшее будущее. Но события скоро опять омрачили душу. Даю слово автору дневника.
6 марта. …Вчера в пленуме доклад Слиозберга: скорбная летопись месяца. Наши думские депутаты были у Сазонова и Горемыкина, рассказали о военных расправах с евреями Польши и Галиции, выслушали несколько якобы сочувственных слов и заявление, что все зависит от военных властей...
17 нарта. Несколько дней все на людях: заседания, совещания, а вчера пасхальный «сейдер» в большом обществе у Винавера. Говорились бодрящие речи. Винавер поставил вопрос «ма ништане?»: чем отличается эта ночь ужасов и мрака от прежних ночей нашей истории? Я ответил историческими параллелями о четырех Египтах — фараоновском, времен Элефантины, иудео-эллинском и маймонидском — для освещения круговорота еврейской истории. Читали Гагаду, веселились, а все-таки чувствовалось, что всех точит червь переживаемой ночи ужасов...
Выселения из военного района докатились и до нас: запрещено евреям селиться на дачах в приморской полосе Выборгской губернии (Финляндия). Наши бедные депутаты мыкаются по министрам., и все идет по-прежнему.
18 марта. Пишу, точнее составляю из прежде написанного, «американский» очерк истории евреев в Польше, но как тяжело теперь писать! Порою снова тянет к личным воспоминаниям, в святая святых души, куда заглядываешь только в Иом-киппур, в дни очищения, просветления душевного.
Был с Гольдштейном (Сальв. Мавр.) у Гаркави, просил о передаче его архива в наше Историческое общество. Вспоминается, как я, еще безвестный юноша, ходил к нему весною 1881 или 1882 г., чтобы расписаться в получении пособия от Общества просвещения. Потом — как я задел его в критике и как вообще наши дороги разошлись. Прошло 30 лет, и я с ним минувшею весной встретился в собрании нашего Исторического общества, а на днях впервые переступил порог квартиры 75-летнего старца. Как все тут безжизненно! Вот могила истории! Пробовал я расшевелить мертвеца, предлагал темы маленьких научных работ (о новом хазарском фрагменте), собирание жизненного труда — все, что должно волновать и привлекать уходящего от жизни. Никакого отклика. Все мертво, как было и 30 лет назад, мертвая наука, мумия истории, зарытая в квартире-склепе среди книг и бумаг. И тут я снова убедился, что мне с этим человеком действительно не по пути, мне, для которого история — родник кипучей жизни, борьбы, творчества живого духа, источник миросозерцания, священная легенда веков...
24 нарта. Неделя тишины, в переработке польских глав истории для американского издания. Невольно мысль тянулась к завету жизни: завершению «Всеобщей истории» и других трудов. И тут впервые созрело решение: изменить программу работ второй очереди, в центре которой стояла обширная история евреев в Польше и России как отдельный труд в нескольких томах. Часть этого труда я перенесу в работы первой очереди, т. е. во «Всеобщую историю», где удвою объем польско-русского отдела на основании собранного огромного материала. Пусть уже эта «Всеобщая история», которую стараюсь довести до возможного совершенства, осуществит и старый мой обет и станет моим единственным большим трудом... Остаток жизни (я намерен) посвятить монографической разработке истории евреев в Польше и России, вместо систематического курса, который уже будет дан во «Всеобщей истории». Это не связывает как многотомный труд. Когда ангел смерти потребует, можно в любой момент сказать: я готов...
Как странно, однако, думать об этом, стоя на современном вулкане!.. С нами в России творится ужасное, а готовится еще более ужасное. Гнусный навет шпионажа отравляет души темных масс и даже многих интеллигентов. Кн. Е. Трубецкой{557} (либеральный профессор) в Москве согласился подписать воззвание русских писателей о равноправии с дикой оговоркой: чтобы евреям запрещалось жить в пограничной полосе. Некоторые радикалы против допущения еврея в деревню во избежание «эксплуатации». Вчера обо всем этом докладывали в собрании «Лиги борьбы с антисемитизмом», учрежденной Горьким{558}, Л. Андреевым и Сологубом{559}. Говорил Горький о задачах Лиги (читал по бумаге), подробно докладывали о первых ее шагах Кускова{560} и Калмыкова{561}, в прениях — депутат Керенский. Публика наполовину была из евреев, но говорили почти исключительно русские... Говорили горячо... Досталось молчащим кадетам, которые отсутствовали. Председательствовал ветеран революции Чайковский{562}, в публике была старая Вера Засулич{563}. Говорилось много смелого, нецензурного (в отсутствие полицейского чина).
Депутат Бомаш{564} рассказал мне о визите нашей депутации к министру Маклакову{565} по поводу изгнаний из пограничной полосы. Конечно, все валит на военные власти, советует не шуметь в газетах и не раздражать главнокомандующего. Министр заявил, что не может пустить массу еврейских беженцев за «черту», ибо это прорвет плотину, а потом у него, Маклакова, спросят: «Городовой! зачем ты евреев напустил во внутреннюю Россию?»
Вчера правление здешней еврейской общины отважилось на смелый шаг: послало главнокомандующему письмо с протестом против обвинения евреев в шпионаже и вытекающих отсюда зверств (в Полтаву сосланы 70 еврейских заложников из Царства Польского). Поможет ли? Здешних евреев наконец пробрало запрещение селиться на дачах на всем побережье Финского залива... Ныне все проводят праздничные каникулы узниками города.
4 апреля. Вчера кончил «американскую» переработку, превратившуюся в сложную работу с значительными прибавлениями к тексту отдела XVI—XVIII вв. Отослал в Америку, а душа неспокойна: дойдет ли при нынешнем военном пиратстве на морях?
Умер Перец. Совещались о соединенном траурном собрании представителей всех обществ. Доклад о «Хасидизме в творчестве Переца» требовали от меня, но я уклонился, так как в последние годы не следил за мистико-символическими писаниями Переца. Вспомнились острые углы в наших литературных отношениях, особенно последняя встреча в 1911 г.
7 апреля. Опять перекладываю источники и литературу на специальном столике: перехожу в эллинский период. И тянется при этом обычная, насыщенная тоскою песенка пахаря мысли... Длинные сумерки, предвестники белых ночей, смотрят в окно, и кажется вот-вот «раздастся над вселенной песнь торжественных времен», песнь весны, зов в поле, в лес. «Зачем отравили вы песню мою?..»
8 апреля. Какое-то особенно теплое, солнечное утро. Недавно явилась мысль посетить в это лето Мстиславль, поездить по Сожу и Днепру, побывать в районе Гомеля и Речицы. Сегодня посетил меня С. Гурвич (писатель), недавний берлинец, и предложил мне пожить в июне в его доме на окраине Гомеля. Возможно, что так разрешится летний вопрос, что скоро побываю на могилах юности и позднейших юных порывов... Для меня это приобщение к былому — религиозный акт...
12 апреля, сумерки. Шагаю взволнованный по кабинету, и сами собою льются траурные звуки Псалмов и Селихот... Сейчас были у меня представители здешнего районного комитета для сбора пожертвований в пользу беженцев. Советовались об устройстве всенародного поста в Петербурге и других центрах по поводу нынешних ужасов. Идея сразу меня пленила. Я расширил ее до идеи поста-протеста, поста-апелляции к Высшей Силе, так чтобы она была приемлема для верующих и неверующих... Обещал свое содействие, указал пути действия... И теперь заранее, в уединении, напеваю «Ав гарахмим», и сердце щемит, щемит... До обеда был в заседании комитета Исторического общества, после принимал посетителей, а сейчас так взволнован, что к работе боюсь приступить.
3 мая. Третьего дня кончил эпоху «греческого владычества» и опять попал всецело под владычество ужасов дня, от которых спасался в часы исторической работы... Евреи изгнаны из всей Курляндии с женами и детьми. Митаву они очистили в сутки и бросились в Ригу. Оттуда их погнали в глубь черты. Россия ведет две войны: одну общую, другую против шести миллионов своих евреев, у которых она берет полмиллиона солдат и в то же время — заложников... Говорить о фактах не дает цензура. «Новый Восход» закрыт на все время военного положения.
Вчера вечером собеседование с молодежью высших учебных заведений. Выдвинул следующие тезисы: освободительные лозунги войны — «против милитаризма» и «борьба за свободу малых наций...» Обмен мыслей затянулся поздно...
5 мая. Ужасы продолжаются. Евреев изгоняют из Ковны и Поневежа... Закрыты пути исхода, пути борьбы.
6 мая (первый день Шовуоса). Вчера был обыск в здешней главной синагоге: искали — аппарат для сношений с неприятелем по беспроволочному телеграфу! Был обыск и у председателя общинного правления Варшавского{566}, человека консервативного и патриотичного...
7 мая. Ведется открытая официальная агитация с адскою целью — свалить ответственность за военные поражения на евреев, Сейчас прочел сообщение из военной газеты «Наш вестник», органа штаба северо-западной армии, что в местечке (Кужи) близ Шавли евреи предали русский отряд в руки немцев, спрятав последних в подвале и затем сигналом вызвав их оттуда... В результате сотни повешенных и сосланных невинных людей... Сейчас сообщили, что это известие напечатано и в «Правительственном вестнике» и расклеено на улицах. Что делать? Послать на имя царя или Совета министров всенародную петицию о том, что играют жизнью шестимиллионного народа, полмиллиона которого сражается в рядах армии? Но поможет ли крик ужаса убиваемого перед палачом, занесшим топор?
Часто думаешь: откуда это безумие юдофобии в такой момент? Психологически это объяснимо. Палач по-своему боится своей жертвы. Юдофобам, тиранившим евреев тридцать лет, совесть подсказывает, что евреи должны мстить своим гонителям, и это должное превращается в умах палачей в сущее.
8 мая. Мучительные, тревожные беседы, совещания без конца. Вчера вечером развивал идею массовой петиции-протеста в «Национальной группе» («Фолкспартей»). Предстоит заседание пленума. Сейчас лихорадочно набросал план массовой петиции для совещания. Будут, конечно, возражения, но все же верится, что готовность к гражданской жертве выросла в последние дни.
10 мая. Кошмар усиливается. Творится безумное и преступное. Из Ковны и губернии выселены в один день (5 мая) несколько десятков тысяч евреев. В приказе командующего армией, опубликованном сегодня, говорится о поголовном выселении евреев... и о ссылке их в Полтавскую и Екатеринославскую губернии. Несчастных изгнанников заперли в скотские вагоны и на вопрос: «Куда нас везут?» отвечали: «Куда приказано...» Работа заброшена. Ум лихорадочно работает в одном направлении: крикнуть от боли на весь мир! Но мир разгорожен военными кордонами... Где наши русские защитники, друзья, недавно твердившие о пробудившейся совести? Пока молчат.
11 мая. Ярость врага несколько унимается. Есть надежда на приостановку дальнейших выселений из Литвы и даже на возвращение ковенских евреев, уже изгнанных и разоренных. Это, по-видимому, результат последнего заседания Совета министров, где Маклаков заявил, на основании донесений губернаторов, что поголовные выселения евреев разоряют край... Было решено сделать представление верховному главнокомандующему или царю о горькой необходимости пощадить евреев.
16 мая. Что творится в Литве с евреями — не поддается описанию. Рассказывают о десятках тысяч изгнанников, нахлынувших в Шовуос в Вильну, с малютками на подводах. Возврат ковенцев, рассеявшихся по России, пока фикция...
24 мая. Сейчас принесли мне копию письма думского депутата Фридмана на имя Горемыкина. Выражен сильный протест против предложения (властей) изгнанникам дать заложников за право вернуться на родину. Но этого мало, и у меня все еще зреет план всенародной петиции-протеста...
27 мая. Заседания дневные, вечерние, ночные. Уходишь (из заседания) в фантастических утренних сумерках, измученный волнующими прениями, чтобы в следующий вечер опять проделать то же. Вчера мои два предложения в пленуме страстно дебатировались и приняты. Первое (о комитетах помощи еврейским жертвам войны в союзных и нейтральных странах) принято целиком, а второе (о петиции протеста) в урезанном виде: подписи представителей общин и учреждений вместо массовых подписей, протест без элемента «петиции», хотя я доказывал, что в этом элементе только сгущенный протест. О последнем ограничении особенно сожалею, ибо придаю большое моральное значение требованию официального акта, который бы нам сказал, чего мы должны ждать от войны: освобождения или дальнейшего порабощения.
Третьего дня в кругу молодых, будущих (политических) деятелей, развивал тезисы о проблемах момента. Был в ударе и горячо говорил; кажется, отчасти заразил слушателей, хотя среди них оказались и совсем отчужденные от еврейства из молодых адвокатов.
Наши ковенские и курляндские изгнанники все еще скитаются. Бывший здесь съезд еврейских деятелей единодушно отверг предложение дать заложников за право возвращения... В ставке (главнокомандующего) орудует генерал Янушкевич{567} гнуснейший черносотенец, который до войны вдохновлял «Русское собрание» и «Союз объединенных дворян» и сочинял проекты об изгнании евреев из армии. Нагло выдумано донесение о еврейском «предательстве» в Куже, как выяснило расследование депутатов Фридмана и Керенского.
3 июня. Как верующий в высшие идеалы, я хотел бы верить, что после беспримерного взаимоистребления человечество возопиет о вечном мире и пацифизм станет лозунгом века; но скептик, иногда пробуждающийся во мне, недоверчиво качает головой.
Написал для московского журнала «Национальные проблемы» заметку о еврейском вопросе в перспективах войны. Обесцветил ради цензуры, да и то сомневаюсь, пропустят ли. (P. S. Было напечатано.)
7 июня. Ряд дней в попытках излить «великий гнев» в пределах российской цензуры. После «Национальных проблем» написал заметку для «Еврейской недели» в Москве[51], опасаясь за ее участь в цензуре. Некоторое удовлетворение дала мне только новая редакция «петиции» или декларации, составленная, может быть, слишком ярко для официального акта, но в яркости ведь весь смысл этого народного вопля… Ликвидирую дела, готовясь ехать; но в Финляндии новые строгости: требуется разрешение на въезд. Негде преклонить голову.
9 июня. …Закрыли «Рассвет» здесь, «Национальные проблемы» в Москве. Не прихлопнут ли скоро и «Еврейскую неделю»? Тогда останемся в полном египетском мраке[52].
10 июня. В вихре событий незаметно прошла смерть старого приятеля Л. О. Кантора в Риге. В 1881 г. он, как редактор «Русского еврея», был моим литературным восприемником., а теперь конец в Риге, куда хлынули толпы изгнанников (из Курляндии). 1881 и 1915 гг. — два полюса горя, а между ними целая жизнь.
14 июня. Два дня я в Вырице, на даче у детей, с Алею, который встретил меня трогательной жалобой: «Дедушки не было», а провожал протестом: «Аля не хочет прощай»... Надо заседать в редакционной комиссии для окончательного установления текста декларации на основе моего проекта, В вечер пред отъездом на дачу дебатировался до полуночи этот проект... Завтра вечером предстоят еще бесконечные прения.
16 июня. Вчера до двух часов ночи (до рассвета) в заседании редакционной комиссии. Редактировали мой проект петиции или просто «представления». После горячих споров выпустили «опасные места» или смягчили их, но много еще «ереси» осталось в содержании и тоне. Сомневаюсь, чтобы общины подписали. Что будет с делом после моего отъезда, неизвестно[53].
Глава 56Из дневника третьего полугодия войны (июль — декабрь 1915)
Летние думы в Финляндии, на берегу Саймы: Вильманстранд, Нейшлот, Пунка-Харью. — Открытие Государственной Думы и еврейский протест. — Перемена в литературном плане: писание последних глав истории евреев в России (1881–1911) для американского издания; «история тридцатилетней войны». Душевные волнения историка-современника. — Тревоги дня. Как была отменена черта оседлости Николаем II после отмены ее Вильгельмом. Статья «Уступки». — Рост оппозиционного движения. Прогрессивный блок. — Реорганизация нашего политического бюро. — Запрещение еврейских слов в тексте «Старины». — Доклад «Борьба индивидуального и национального начала в истории иудаизма». — Статья «De profundis— Новый эпизод из истории моего права жительства: отказ министерства, запрос в бюджетной комиссии Государственной Думы и отступление министерских чинов.
Не могу забыть о грустном очаровании тех летних дней, когда я, вырвавшись из петербургского ада, отдыхал в Финляндии. На этот раз я с женою жили в новых местах, далеко от запретной приморской полосы, в городке Нейшлот (Нислот) на озере Сайма. Успокаивали душу полное уединение после бурных столичных заседаний, тишина немой страны, где и война почти не чувствовалась (финские войска не употреблялись для службы на фронте). Вот короткие отрывки из дневника.
19 июня, Вильманстранд. Вчера утром выехал с И[дой] из П-га и в 4 часа дня приехали сюда. Сидишь в тихом отеле, с сонным садиком и бессонными птичками в нем, бродишь по сонному городу на берегу Саймы... Все манит к покою и миру, и даже гарнизонные солдаты, часто попадающиеся, мало напоминают о войне...
23 июня, Нислот (Савонлинна). Четвертый день мы здесь. После ночи на пароходе и дивного утра на озере Сайма, мы остановились в двух комнатках дома местного адвоката, в тихом уголке... Сижу в креслах-качелях на дворе, под тенью деревьев, или брожу по городку, обычно тихому, но теперь оживленному шумом курортной публики.
1 июля. Счастливый, тихий край, не давший ни одного солдата для мировой резни и могущий верить в реставрацию своей свободы. А мой народ истекает кровью, порабощенный вчера, истребляемый сегодня, угрожаемый завтра.
4 июля. Вчера поездка в Пунка-Харью. Четыре часа туда и обратно на пароходе... Дивное видение хребта (Пунка-Харью значит «свиной хребет»), растянувшегося на высоте между рядами гигантских сосен, сбегающими по обеим сторонам к сверкающим внизу озерам. На аллее хребта случайная встреча с петербургским адвокатом Гордоном (Исидор){568}, первым человеком, с которым можно было вести членораздельную речь...
С утра почтальон приносит петербургскую газету «Речь» и, как в городе, к утреннему чаю уже отравляешься чтением. Хорош только час до 8½ утра, момента получения газеты. Сидишь на дворе в кресле-качели и грезишь, любуясь лучезарным утром.
6 июля. Знойный день. Дочитал «Детство» Горького. Удивительная книга. Невольно сравниваешь этот мирок русского мещанства с еврейским местечком...
7 июля. Заглянул в календарь: сегодня Тише-беав. Иначе думалось провести этот траурный день в наш страшный траурный год: хотелось сидеть в синагоге Мстиславля, на полу, и плакать с родными. А теперь заброшен на чужбину, среди спокойных.
Порою летний сон прерывается, и сегодня утром я волновался мыслью о петициях еврейских абитуриентов, не попавших в высшие учебные заведения и поэтому имеющих попасть тотчас в ряды армии. Лишенные гражданских прав должны умирать на войне в то время, как их товарищи-христиане спокойно учатся в университете, пользуясь отсрочкой...
8 июля. Si je n'étais captif j'aimerais ce pays{569}... Хороша эта патриархальная тишь, которую даже курортные гости не успели испортить. Хорошо тихо шагать по тенистой березовой аллее против нашей калитки, сидеть на пристани в вечерний час или в садике против старого замка Олафсборг...
13 июля. Все еврейские газеты и журналы в Варшаве, Вильне и Одессе закрыты на время военного положения... Министр просвещения Игнатьев{570} велит принимать в пределах процентной нормы в высшие учебные заведения тех еврейских юношей, которые либо сами участвовали в войне, либо принесли в жертву этому Молоху своих отцов или братьев... Такова полоса «примирения»...
14 июля. Кошмар войны все страшнее. Пожар все ближе к Варшаве, Ковне, Риге...Луч света ожидается от Думы, собирающейся 19-го. Оппозиция, видно, готовится к разоблачениям...
Все больше думаю о книге печали и гнева: об истории эпохи с 1881 г., ближайшей работе.
17 июля. Вчера в древнем замке Олафсборг, остатке шведского средневековья. Деревья и кусты поросли в развалинах былых палат. Только лики библейских царей, пророков и апостолов смотрят со стен, напоминая об искорененном в стране католичестве или насажденном лютеранстве.
19 июля. Сегодня открывается Гос. Дума. В ответ на декларацию правительства будут говорить не только лидеры фракций, но и представители национальных групп. Хватит ли мужества у еврейских депутатов высказать ужасную правду о положении своего народа? — Сегодня годовщина страшной мировой войны. Год назад, в Нодендале, думалось ли, что через год не видно будет конца резне народов?..
21 июля. Долгожданное открытие Думы. Речи с критикой, вот уже год вышедшей из употребления. Признаны ошибки, даже преступления власти, раздался голос об ответственном министерстве. Затронуто бездонное еврейское горе (в речах Милюкова и Чхеидзе{571}), но еврейский депутат говорить не будет, ибо все национальные группы поручили прочесть от своего имени общую декларацию мусульманскому депутату. Это меня сегодня волнует. Разве может молчать евр. депутат и разве можно сравнить «издевательство над еврейским народом» (выражение Милюкова) с неприятностями прочих наций?..
22 июля. Вопреки ожиданию, еврейский депутат в Думе (Фридман) говорил и выдвинул страшные факты. Однако резолюция о равноправии национальностей Думой отвергнута.
Последний день в Нейшлоте. Завтра утром едем на пароходе в Выборг, а затем в Петербург. Прощай, мирный уголок, давший временный приют взволнованной душе!
Возвращаясь в Петербург, я на вокзале в Выборге раскрыл купленную газету и узнал о взятии Варшавы немцами. В Питере застал беженцев из Польши и Прибалтики, между прочим, сиониста И. Гринбаума, который рассказал мне о еврейских настроениях в Польше. Повидался с депутатом Фридманом, недавно огласившим еврейские жалобы с думской трибуны, и убедился, что «плохой он борец»: сам он не верит в успех борьбы за право. Я же считаю эту борьбу необходимою именно теперь, когда в русском обществе усилилось оппозиционное настроение и возникла возможность информировать о нашем положении влиятельные еврейские круги за границей. Предвидя усиленную деятельность в нашем политическом совещании, я решил изменить план своих литературных работ: прервать переработку древней истории, ввиду невозможности скоро печатать первые томы моего большого труда, и взяться за окончание «Новейшей истории», прерванной на 1881 г. Это было необходимо еще ввиду того, что Еврейское издательское общество в Америке, получив от меня для вышеупомянутой монографии весь материал до 1881 г., требовало последних глав для немедленного печатания книги в английском переводе д-ра Фриддендера. От последнего, профессора Еврейской теологической семинарии в Нью-Йорке, я получал такие напоминания в письмах. Кроме того, у меня была личная потребность именно теперь писать о «тридцатилетней войне с евреями в России», как я характеризовал эпоху 1881–1911 гг., рассказать о событиях лично пережитых. Эта близкая моей душе работа в связи с политическими волнениями дня определила все мое настроение во второй половине 1915 г. С начала августа я уже сидел у письменного стола, погруженный в чтение материала, и записывал.
1 августа. Сижу в тишине кабинета (нередко, впрочем, нарушаемой шумом посетителей, приезжих) и составляю по периодической печати хронологию эпохи с 1881 г. С волнением пересматриваю старые нумера «Рассвета»... Моя юность соткана с началом этой эпохи, а вся моя жизнь с продолжением ее, и без волнующих личных воспоминаний не обойдется в этой работе. Пусть эти святые волнения хоть на время заглушают тревогу нынешнего дня!
4 августа. Наконец в Думе раздался голос о евреях: запрос социал-демократов и трудовиков о глумлениях над еврейскими выселенцами, жертвами военно-гражданской ярости. Сотую долю ужаса еврейской действительности изобразили депутаты Чхеидзе и Дзюбинский{572}. Другие ораторы вскрывали язвы российской жизни... Поможет ли?
Сижу над обзорами деяний 80-х годов. Сердце щемит, когда вспоминаешь теперь, под гром пушек, о том тихом омуте реакции, давившем душу...
7 августа. Dies irae{573}. Поражения непрерывны. Ковна взята, что повлечет сдачу Вильны; Белосток накануне сдачи... Все рушится со страшной быстротой. В Гос. Думе странно уже звучит лозунг «Организация победы», когда до изготовления снарядов немец пол-России успеет забрать. Все чаще, хотя и робко, в частных разговорах мелькает «сепаратный мир». Но что станется тогда с Западом? Неужели торжество германского милитаризма и шесть «реваншей» вместо одного?.. А еврейство растирается в порошок между этими мировыми жерновами... К небу вопиют ужасы, творимые над беженцами. Вчера посетил приют беженцев из Малкина (польского городка) в богадельне здесь, на Вас. острове, рядом с нашим архивом Исторического общества. Измученные мужчины и женщины рассказывали о неизвестном чудовищном факте в близлежащем посаде Заремба-Косцельна. Населению посада было приказано уйти в определенный срок, а когда к сроку несчастные не выбрались, казаки оцепили местечко и подожгли его со всех сторон. Поляков выпустили, а многие евреи, замкнутые в этом костре, погибли.
Теперь нас сверху манят перспективою отмены черты оседлости. Поневоле, может быть, снимут кордон черты, половина которой станет германскою, но для народа, физически и нравственно истерзанного, что значит этот запоздалый «дар»?
8 августа. «Дар» поднесен. Вчера в заседании Слиозберг докладывал нам о вчерашней беседе еврейской депутации с министром внутренних дел Щербатовым{574}, который сообщил, что на днях последует высочайшее утверждение решения Совета министров об отмене черты оседлости на время войны или «впредь до распоряжения»; можно будет селиться везде, кроме столиц и казачьих областей... В заседании мы до ночи препирались о том, следует ли сейчас внести в Думу законопроект только о полной отмене черты или о равноправии вообще (в связи с формулой национальных групп о «равенстве национальностей»). Мнения разделились, я присоединился к последнему, но до голосования не дошло. В час ночи я сообщил собранию о костре в Зарембе; решено расследовать дело.
11 августа. Моя душа мечется между двумя бурями: 1904–1905 и 1914–1915. Пересматриваю анналы тех лет, и раскрываются старые раны...
14 августа. Кругом настроение катастрофы. В городе недостаток припасов, граничащий с голодом, бешеная дороговизна, недостаток рабочих рук... Я по целым дням зарываюсь в события 1906–1911 гг., стою между черной реакцией, ныне как будто издыхающей, и красной смертью нынешней войны. Задыхаешься в этом «вредном пространстве».
15 августа. В кулуарах Думы говорили, что черту оседлости отменил Вильгельм{575}, а в наших «сферах» предположенный акт застрял в горле: ни проглотить, ни выплюнуть... Развал полный. Оппозиция все повышает тон, требует «общественного министерства», а отклика нет. А Ганнибал у ворот...{576}
16 августа. Все «начало эмансипации» окончилось жалким министерским циркуляром: ввиду военного времени и впредь до пересмотра законодательства о евреях, допустить их в города вне черты, кроме столиц, царских резиденций и казачьих областей. «Восход» («Еврейская неделя») просит меня написать об этой «милости», да боюсь, что выйдет нецензурно.
18 августа. Написал для «Е. н.» заметку об «уступке» правительства по части черты оседлости, втиснув кое-как нецензурную мысль в легальную оболочку[54].
24 августа. Растет внутреннее освободительное движение. Московская городская Дума и вслед за ней другие выносят и посылают царю резолюции о необходимости образования правительства, пользующегося доверием страны... Назревает огромный конфликт. Образуется прогрессивный блок фракций Гос. Думы и Гос. Совета с программою обновления правительства и примирения национальностей, а черные агитируют за разгон «мятежной» Думы. Прогресс в общественном сознании большой: в 1904 г. радовались заявлению Святополка-Мирского о доверии правительства к обществу, а теперь требуют правительства, которое бы пользовалось доверием общества. Но реакционная бюрократия неподвижна: она ведет страну к катастрофе.
10 сентября. 55-я годовщина жизни застала меня среди работы над историей эпохи, пережитой мною в молодые годы. С жаром, почти непрерывно, писал трагедию 1881–1882 гг, пока вчера пришлось невольно прервать: силы надорвались.
Вчера был у меня давно освобожденный заложник из Царства Польского, промучившийся в Полтаве полгода. Рассказывал ужасы о казнях в Польше осенью 1914 г.
20 сентября. Повторяется старый внутренний конфликт между писателем и политиком. Согласно решению, мною же проведенному через пленум, предстоит выбор президиума (экзекутивы) из трех лиц... В беседе с Винавером я предложил ему войти в президиум как председателю и назвал беспартийного Г-на{577} как его заместителя, но он поставил сегодня условием своего согласия, чтобы я вошел в президиум в качестве заместителя. Я отказался, изложив мотивы, но вижу, что дело рухнет при моем упорстве. Вот и повторилось со мною обычное: я провожу проект реформы, имея в виду привлечь исполнителей, а меня самого тащат в исполнители. Изволь заниматься такими делами и писать историю!..
Был Ан-ский в военной форме, после объезда Галиции и Волыни. Насмотрелся ужасов немало... Ан-ский заразился романтизмом Жаботинского{578}: рвется в Англию для пропаганды идеи англо-еврейских легионов, призванных освободить Палестину...
28 сентября. В ответ на московские (либеральные) резолюции царь назначил министром внутр. дел Хвостова{579}, лидера крайних правых в Гос. Думе. Пощечина внушительная... О влиянии Распутина на царя говорят все.
В своем писании я стою на 1890 годе, кануне «фурор юдофибикус» конца царствования Александра III. Пишу сжато и спешно, ибо нужно посылать частями в Америку для английского перевода.
1 октября. Распутываю клубок событий «страшных лет», 1890–1891. Перерыл десятки газетных фолиантов, книг и брошюр; пришлось обратиться к моему дневнику того времени... Мне удалось распутать клубок, и в стройном конспекте лежат теперь передо мною ряды событий, тогда пережитых, теперь исторически оцененных.
10 октября. Сейчас кончил царствование Александра III. Просмотрю, отправлю в Америку и сделаю перерыв для редактирования III–IV книжки «Старины». Пугают только предстоящие помехи. После долгого сопротивления я уступил: согласился войти в переизбранное бюро... Еще один вечер еженедельно, а то и часть ночи, будут похищены от прямой задачи жизни.
Кошмар войны все более душит. Чудовище распространяет свое тлетворное дыхание на Петербург: улицы и трамваи переполнены; дороговизна, отсутствие многих припасов напоминают осажденный город...
23 октября. Совершенно завертелся в вихре спешных работ, заседаний, кошмарных впечатлений, На прошлой неделе отправил в Америку часть манускрипта, из которого старался вытравить нецензурное, но все еще неспокоен за участь пакета в чистилище военной цензуры. Теперь редактирую книжку «Старины» и снова переделываю первые главы той же работы (1881 г.) для помещения в этой книжке; выбрасываются «трефные» места, но расширяется научный аппарат примечаний.
А после трудового дня сидишь нередко вечером в бюро и слушаешь доклады о злобах дня. В губерниях близкого тыла армии, особенно Минской, происходят сплошные погромы. Казаки повсюду творят ужасы: кроме убийств и грабежей, изнасилование женщин стало обычным: где-то обесчестили чуть ли не всех еврейских женщин местечка. Сам читал прошение на имя царя от двух братьев, больной отец которых был застрелен казачьим офицером в Сморгони за то, что по болезни не успел бежать при эвакуации местечка... И странно: посреди этой пляски смерти мы еще способны заседать и в комитете Исторического общества, беседовать об исторических сюжетах, о литературных предприятиях (совещание у М. Горького по поводу еврейского национального сборника{580}), а я редактирую «Старину».
31 октября. Сейчас прочел один из сотен страшных документов нашего времени, не подлежащих оглашению в силу военной цензуры... В селе Лемешевичи близ Пинска, в последний Иом-киппур и следующие дни, были ограблены казаками все евреи и изнасилованы все еврейки... Много начитался таких актов, но сейчас не мог удержаться от рыданий. «Вспомни, Боже, что делается с нами! Посмотри на позор наш!»
Сейчас иду на заседание бюро. Что можем мы делать? Кричать не дают, но надо протестовать хотя бы в официальной бумаге.
1 ноября. «Sol dos schoin a'sof nemen!» — этот окрик рабби Леви-Ицхока{581} на Бога, который мучит свой избранный народ, вызвал у меня слезы на днях, когда певец пропел «кадиш» этого цадика на вечере Общества еврейской народной музыки. Хватала за душу эта «песня, подобная стону», и я отметил эту особенность нашей народной песни в своем слове на банкете в честь лектора Энгеля{582} (композитора)...
Вторники в политическом бюро с депутатами. Мильон терзаний. Пишем записки и к военному министру, и к главнокомандующим... На прошлой неделе прихлопнули народившуюся в Петербурге еврейскую прессу на основании летнего циркуляра о запрещении газет на еврейском языке.
21 ноября. …Получил на днях письмо от Ахад-Гаама из Лондона после полугодового молчания. В «центре мировой совести» он убедился, что эта совесть — призрак. Моя статья «Из истории восьмидесятых годов» в печатающейся книжке «Старины» опустошена цензором; оставил зияющие пробелы.
27 ноября. Уже заканчиваю печатание «Евр. старины», а мне звонят по телефону из типографии, что инспектор типографий приостановил печатание. Объясняюсь по телефону с инспектором — оказывается, что он или Управление по делам печати запросили начальника военной цензуры, можно ли печатать «Евр. старину» после запрещения периодических изданий на еврейском языке, ибо в ней среди русского текста попадается и еврейский...
30 ноября. Помиловали книжку «Старины», казнив в ней два десятка еврейских слов. Третьего дня меня (как редактора) и издателя Гольдштейна (археолога) пригласили в канцелярию старшего инспектора и объявили нам «волю» главного военного цензора Струкова: пропустить книжку, если в ней будут исключены все еврейские слова. В одном уже отпечатанном листе оказалось в разных местах по два-три еврейских слова; решено штампом замазать эти слова, От нас взяли подписку впредь до распоряжения ничего не печатать в журнале на древнееврейском языке и жаргоне... Так в нашем историческом журнале будет историческое клеймо: замазанные еврейские слова и пустые места, — клеймо позора для режима, воевавшего с языком Библии и еврейской массы. А пока приходится молчать.
В тот же день мы открыли наши Курсы еврейских знаний («востоковедения») для студентов, заседали в комитете Исторического общества и судили об открытии музея из коллекций Ан-ского. А сейчас я кончил конспект доклада, который прочту в собрании Исторического общества: «Борьба индивидуального и национального начала в истории иудаизма»...
7 декабря. Третьего дня прочел свой доклад в Обществе. Присутствие полиции заставило меня скомкать вступление о контрасте сюжета с переживаниями дня, но сам доклад прошел с подъемом. Начавшиеся прения были прерваны вследствие полицейской необходимости закрыть собрание в 11 часов.
Заботы о «Старине» не кончились: приходится перепечатать лист с цензурными пробелами (вместо штамповки).
Сегодня отправил вторую часть манускрипта «Истории» (1883—1894) в Америку. Дойдет ли? Первая дошла. А третью нужно писать...
11 декабря. Сейчас дописал статью «De profundis» для «Еврейской недели»[55]. Как ни обесцвечивал текст под маскою «исторических размышлений», все же боюсь, что цензура статью не пропустит, а если проскочит, то пострадает издание.
Не обошлось без трагедии с моим правом жительства в нынешний декабрь. На сей раз я передал обычное прошение в Министерство внутренних дел через Айзенберга (моего адвоката) и спокойно ждал его ответа. Сейчас спрашиваю его по телефону — оказывается, он сам изумлен: новый директор Департамента общих дел Шадурский дал отрицательный отзыв, а товарищ министра Волконский{583} подписал отказ мне в дальнейшем жительстве в Петербурге. Айзенберг уверяет, что через пару дней ему удастся добиться разрешения, но я чую недоброе... Правое министерство Хвостова все более развертывает свою деятельность...
16 декабря. Сегодня, в один из жестоких морозных дней, ездил по городу по делам жительства. Был утром у Айз-га и узнал о мерзостях хвостов-ского курса. На указание вице-директора, что я пользуюсь таким разрешением уже десять лет, директор Шадурский ответил: «А на 11-й год мы его выселим!» На указание, что такое решение вызовет протесты сильных людей, знающих меня, директор ответил: «Если министр прикажет, я отменю», Айзенберг говорит, что даже в черном министерстве некоторые недовольны этой резолюцией, и уверен, что ему удастся добиться ее отмены. Сейчас сообщил мне по телефону Фрумкин (Яков Григ., адвокат), что в Гос. Думе идут прения в бюджетной комиссии по смете Министерства внутренних дел с участием Хвостова и его товарищей и что один депутат (Керенский) намерен иллюстрировать политику министерства также случаем со мной, о котором пошли слухи. Я разрешил это сделать для пользы общей, хотя для меня могут отсюда выйти и затруднения. Подождем завтрашнего отчета о заседании комиссии.
20 декабря. В печати отчеты о заседании бюджетной комиссии появились с громадными цензурными пробелами, так как там были сплошные нападки на общую политику Хвостова. Депутат Керенский в своей речи (целиком не пропущена цензурой) упомянул о том, как министерство Хвостова поступило со мной, отказав в возобновлении права жительства, которое давалось раньше при трех реакционнейших министрах. Присутствовавший в заседании тов. министра Волконский, сам подписавший отказ и забывший об этом, смутился, пошептался с вице-директором и затем потребовал дело для пересмотра. Теперь он хочет отменить необдуманный отказ, переговорив сначала с Хвостовым. Обо всем этом рассказал мне третьего дня Айзенберг во время заседания нашего пленума.
21 декабря. Дни и вечера сплошных посетителей — местных, приезжих, беженцев. Видишь странный блуждающий взгляд потрясенного беженца, слышишь за ним стоны тысяч... Цензура порядком опустошила мою «De profundis». Роятся в голове еще главы «Inter arma», да вянут мысли от цензурного мороза. Конца не видно. Царь вчера опять повторил свой афоризм о невозможности заключить мир, «пока хоть один неприятельский воин будет на русской земле»...
24 декабря. От бездны потянуло к вершинам жизни. Боже, какое там опустошение!.. Недостроенным стоит главное здание, большой исторический труд, а за ним осиротевшие, заброшенные дети духа... На ближайшей очереди американская работа: там ждут, телеграфируют. Надо дописать главу о 1895–1905 гг., хотя бы в виде обзора.
30 декабря. Пишу о 1895–1902 гг. Сейчас, во время моциона, случайно узнал об аресте Брамсона (Л. М., члена нашего политического бюро) вместе с Мякотиным и Водовозовым{584} по странному обвинению в принадлежности к с.-р. (партии социалистов-революционеров; арестованные принадлежали к партии трудовиков или народных социалистов). В последнее время часто встречал этого видного общественного деятеля, а на днях лишь получил от него письмо по поводу моего отказа фигурировать в списке сотрудников будущего журнала «Новый путь» как слишком одностороннего.
31 декабря (11 час. вечера). Последний вечер самого кровавого в истории года, когда Молоху войны принесено 10–15 миллионов жертв. Будет ли он последним годом войны?..
Глава 57Четвертое полугодие войны (январь — июль 1916)
Продолжение истории современности. Чтение о том же на Курсах. Сущность историзма. — Секретный циркуляр Департамента полиции о кознях евреев. Волнения в наших совещаниях. Прогрессивный блок в Думе и наша тактика. — Борьба гебраистов и идишистов на съезде Общества просвещения; средняя позиция комитета ОПЕ. — Совещание с лидерами кадетской фракции; печальный финал еврейского запроса в Думе. — «История еврейского солдата» в когтях цензуры. — Спор с марксистами. — Юбилей Бялика. — Смерть Шалом-Алейхема. Предсмертные стихи Фруга. — Арест моего манускрипта на пути в Америку. — Еврейский политехникум. — Аньяла и север Финляндии.
Перебираю в памяти свои «дни и труды» в первое полугодие 1916 г., то есть в четвертое полугодие войны. Дни проходили между историей и современностью, в волнующих совещаниях об отражении нападений на «внутреннем фронте», антиеврейском. Особенно опасным казался нам секретный циркуляр Департамента полиции, обвинявший евреев в истреблении запасов продовольствия для усиления дороговизны и подготовки революции, — глупое и подлое изобретение с целью отклонить народный гнев от правительства в сторону евреев. В порядке моих трудов в это полугодие произошел перелом. До весны я продолжал работать над главами самоновейшей истории, конца XIX и начала XX в., предназначенными для американской монографии. Затем, «внимая ужасам войны», написал взволнованным стилем ритмической прозы очерк «История еврейского солдата»{585}, предсмертную исповедь солдата мировой войны, который до того был мучеником тридцатилетней войны с евреями в России. Цензура прекратила печатание этого очерка на первых главах, и его спасла только через год февральская революция. По окончании этих работ я вернулся к прерванному пересмотру древней истории и перенесся в эпоху Хасмонеев. Летом я из политически раскаленного Петербурга удалился в прохладу лесов и озер Финляндии, где объехал значительную часть страны до северного города Куопио. Мои дневники могут дать мозаичную картину этого полугодия.
2 января (утро). Сейчас дописал § 9 (до 1902 г. в истории современности). Предстоит еще писать о национальном движении этого периода, quorum pars magna fui...{586} Вечером читаю на Курсах (востоковедения) о 80-х годах.
Новый год и старый кошмар. Нет охоты оглядываться на пространстве Содома, чтобы не превратиться подобно Лотовой жене в соляной столб.
7 января. …Вчера написал статейку «Ди Вельтфраге» для выпусков «Идише Ворт», выходящих вместо запрещенного «Тог»[56]. Пришлось умудриться писать так, чтобы было ясно для читателя и неясно для цензора, — задача нелегкая...
10 января (вечер). Медленно втягиваюсь в писание § 10: «Национальное пробуждение» (1897–1903), По ассоциации потянуло к дневникам тех лет, будто для справки о впечатлении сионистских конгрессов. Опять развернулся свиток жизни той бурной поры, когда среди шума конгрессов и кружков писались «Письма о старом и новом еврействе».
А вчера после лекции мои слушатели, студенческая молодежь, попросили меня выделить вечер для беседы о моей доктрине автономизма. Я обещал сделать это в связи с предстоящими лекциями о конце XIX в.
16 января (полночь). В «Еврейской жизни» появилась заметка, что мне отказали в праве жительства, — запоздалый отклик декабрьского инцидента. Повсюду в обществе вопросы или вопросительные взгляды. На деле тов. министра Волконский до сих пор еще не доложил министру Хвостову об этом «важном государственном вопросе».
Из Америки телеграфируют, что вторая часть моей рукописи еще не дошла до них. Очевидно, задержала военная цензура. Что делать, как быть дальше?
Сегодня вечером читал на Курсах обычную лекцию, приближаясь все больше к современности. Я сказал слушателям: «Сущность историзма в том, чтобы прошлое воспринимать с живостью текущего момента, а современность мыслить исторически». Поняли ли они?
Дописал параграф «Национальное пробуждение».
20 января. Сегодня уволен Горемыкин, назначен премьером реакционер Штюрмер{587}, бывший сподвижник Плеве. Все останется по-прежнему. О созыве Думы ни слова. А Хвостовы хозяйничают вовсю: облавы «на спекулянтов и евреев» на биржах в Москве, Петербурге и др., чтобы создать ассоциацию: евреи виновники дороговизны... Военные власти свирепствуют. Па волынском фронте вешают десятки евреев по обвинению в сочувствии немцам. Очевидно, там идут поражения и хотят свалить вину на евреев. На северном фронте отдан приказ об удалении евреев из учреждений городского и земского союзов. И много еще таких расправ, обсуждаемых нами с депутатами по вторникам (в заседаниях политического бюро): решаем поднимать протесты, представлять записки, но что поделаешь против вооруженных погромщиков, которым отдана вся власть?..
Начинаю писать о годах Кишинева и японской войны...
21 января (утро). Сейчас принесли мне извещение от Министерства внутренних дел, что мне разрешено жить в Петербурге «на текущий учебный год», т. е. до лета этого года. Это новая гадость директора департамента Шадурского, который, как сообщает Айзенберг, опять докладывал это дело товарищу министра Волконскому...
Из Нью-Йорка телеграмма о получении моей рукописи. Ждут последней части, которую теперь пишу.
23 января (вечер). Как мучительно тяжела жизнь в Петербурге, обычном аде, превращенном войною в преисподнюю! Уже не думаешь о давно гнетущей дороговизне, недостатке одних припасов и полном отсутствии других, — все здесь отравляет жизнь: скверные сообщения (сейчас не поехал на лекцию, ибо нельзя было добиться ни свободного вагона трамвая, ни извозчика), калечение людей в переполненных трамваях, сокращение освещения по вечерам до темноты.
8 февраля (вечер). Все время жил в двух мирах: 1903–1916 гг. Писал об одном, в котором еще недавно горел, горю в другом. Третьего дня, возвратясь с лекции о 1903 г., застал присланный пакет: копию секретного циркуляра Департамента полиции от 9 января 1916 г., обвиняющего евреев в подготовке революционного движения на почве дороговизны, — косвенное подстрекательство к резне евреев как виновников дороговизны и всех постигающих Россию бед. Экстренное совещание (бюро) вчера утром, бурное заседание пленума вечером; обсуждали, как реагировать на это в речах депутатов в Думе, которая наконец открывается. Еще намечены запрос, протест общественный...
Устал нервно, Третьего дня, на лекции голос оборвался, когда цитировал стихи Бялика «Беир гагарега». Большая, жадно слушающая аудитория.
Сегодня дописал 1906 г. Остается последний параграф.
16 февраля (вечер). Третьего дня дописал последние строки периода 1881–1911 гг. Сейчас пересматриваю переписанные листы для отсылки в Америку. Полгода писал историю наших дней, вновь переживал пережитое; часто искал в своих дневниках отражений былых настроений. Судил сурово, по-тацитовски, но глубоко правдиво, — а теперь как будто осиротел без этой работы...
Стало шумнее и несколько свежее в общественной атмосфере. С 9-го (февраля) заседает Дума. На молебне при открытии был царь, пять месяцев назад распустивший Думу. Мумию реакции (Горемыкина) сменил еще не бальзамированный Штюрмер, читавший декларацию правительства. Ораторы прогрессивного блока (центральных партий) и левой оппозиции дружно говорили о невозможности работать с таким правительством. Погромный циркуляр Департамента полиции попал неожиданно в речь социал-демократа Чхеидзе, предупредившего намеченного нами Маклакова. Речь нашего Фридмана напечатана с цензурными сокращениями; конец — о погромном циркуляре — звучит декларацией, но самое страшное, погромы и насилия армии в августе-сентябре 1915-го, «страха ради» почти обойдены молчанием. Вообще это неполный отчет о нашем мартирологе.
Заседания без конца. Решено посылать и от общин заявления на имя депутатов Думы о тревоге и возмущении, вызванных мерзким циркуляром, детищем Хвостова.
23 февраля (утро). Заседания, съезды. Съезд Общества просвещения с пламенными дебатами об «идишизме» и «гебраизме». Последний монополизован сионистами для партийных целей; среди идишистов — народники вообще и бундисты в частности. Два дня дебатировался один лишь вопрос о языке и программе преподавания в школах для беженцев. Как генерал-реднеры выступили Бялик от гебраистов и Штиф от идишистов. Докладчик комитета д-р Эйгер{588} и я защищали среднюю позицию, которая обстреливалась с обеих сторон. Приняты с небольшими поправками тезисы комитета; идиш — общий язык преподавания, кроме случаев, когда можно преподавать иврит беиврит (древнееврейский язык по натуральному методу); отстояли преподавание религии, доказав, что религия в школе не означает «религиозная школа» (против идишистов), а также разговорно-еврейский язык как предмет преподавания (против сионистов). На прочих заседаниях съезда я не присутствовал.
Сидя там, думал о двух вещах: 1) 14–15 лет назад на собраниях ОПЕ стояли друг против друга два лагеря: ассимиляторы и националисты, и я ломал копья за национальное воспитание, а теперь идет уже на общепринятой позиции национальной школы спор о преимуществе того или другого из двух еврейских языков. (Рядом со мною за комитетским столом сидел Вейнштейн, председатель одесского отделения ОПЕ во время былой борьбы, а ныне член Государственного Совета.) 2) В этих страстных выступлениях по культурному вопросу на нынешнем вулкане можно ли видеть проявление духовной мощи народа или, наоборот, — наркоз, само-усыпление потрясенных умов? Склоняюсь более к первому мнению.
Сейчас послал в Америку последнюю часть «Истории» (время Николая II). Долго буду с тревогою ждать ответа.
29 февраля (сумерки). Два тяжелых дня и вечера до поздней ночи в совещании (думских депутатов с членами политического бюро и провинциальными делегатами)... Нескончаемые речи здешних и провинциальных деятелей, большей частью с дилетантским политиканством, об отношениях к прогрессивному блоку, о выходе трех депутатов-евреев из партии к.-д. и т. п. Вчера Слиозберг читал доклад вместо заболевшего Винавера, а Грузенберг бешено оппонировал, произнес блестящую, но малосодержательную речь с одной лишь целью — разбить тезисы Винавера. Сионисты и «демократы» подтягивали, моя группа («Фолкспартей») разбилась, а я доказывал нелепость смешения двух программ: нормальной и чрезвычайной, для военного времени, поддержал депутатов в их желании остаться в кадетской фракции до мирного времени, с тем только, чтобы усилить свою боевую тактику, пользуясь в еврейском вопросе автономией. Ушел в пылу спора во втором часу ночи, а сегодня узнал, что лишь к 4-му часу совещание кончилось без ясных резолюций, Остались крайнее утомление и скверный осадок...
Начинаю писать для «Еврейской недели» («Новый Восход») давно задуманную «Историю еврейского солдата» под заглавием «Исповедь одного из многих». Редактор Сев не дает покою, торопит, а я крайне устал.
6 марта, воскресенье (Пурим, вечер). Сегодня от 12 до 5 час. совещание нашего бюро с депутатами кадетской фракции Думы, их лидерами Милюковым, Родичевым, Аджемовым{589}, Александровым{590}. Все еще обсуждался больной вопрос о внесении запроса по поводу циркуляра 9 января, ввиду выяснившейся опасности выступления правых со ссылками на лживые «документы». Мы, согласно прежнему решению, настаивали на вторичном внесении спешного запроса и развертывании прений, что бы ни случилось. Депутаты к.-д. убеждали нас, что запрос обречен на провал, если правые свяжут его с военным источником, ибо армия теперь святыня, которую трогать нельзя. После ухода депутатов мы вновь обсуждали тактику в Думе и решили, что еврейские депутаты внесут запрос с требованием «спешности» и только в случае очевидной опасности провала предоставят прогрессивному блоку провести «срочность», что равносильно похоронам в комиссии. С глубокою болью в душе ушел из заседания: вот мы правы, а нельзя защищаться, момент не позволяет...
Треплет нервы этот ад заседаний, да еще при работе (продолжаю «Историю солдата», начало которой уже сдал в «Евр. неделю»). Вчера начал читать на Курсах об эпохе Хасмонеев.
В городе неспокойно. Фабричные забастовки. Хвостова уволили, назначен Штюрмер (министром внутренних дел).
13 марта (вечер). Перипетии еврейского запроса в Думе и неожиданный финал: после речи директора Департамента полиции, защищавшегося «высокоавторитетным источником» своего циркуляра (подразумевалась ставка главнокомандующего), правое крыло прогрессивного блока грозило провалить запрос, и испугавшиеся еврейские депутаты, отчасти под давлением кадетов, заявили, что снимают его и «удовлетворены объяснениями правительства». Этот печальный исход сильно волнует теперь всех, и мне пришлось вчера объяснить дело даже своим слушателям, посреди лекции о Хасмонеях, так как они говорили, что студенчество волнуется, готовит резолюции и т. п.
23 марта (вечер). Дописал с глубоким волнением «Историю солдата». Начало появилось в «Еврейской неделе» без вступления, 2-я глава появится с цензурными урезками, а следующие главы вовсе не пройдут. Для России пока пропадет эта работа, но она рассчитана на более широкий круг читателей. Как до них дойдет эта «исповедь»?.. В промежутки работал для «Старины», для «жаргонных» сборничков изд. «Тог» (о думской эпопее), заседал, волновался и устал, устал.
У апреля (первый день Пасхи 5676 г., вечер). Вчера «сейдер» у нас в семейном кругу с несколькими гостями. Читал вместо Гагады главу из «Истории солдата»... На днях в собрании еврейских марксистов шло собеседование о воспитании, куда меня пригласили. По окончании на Курсах субботней лекции о партиях времен Хасмонеев спустился вниз в зал собрания (в здании еврейской богадельни на Васильевском острове), Услышал детский лепет 1905 г.: те же выкрики об отречении от «старья», исторической культуры, кроме говора «идиш»[57]. Пришлось напомнить им, что нация есть не только совокупность людей, но и совокупность поколений, живущая всей эволюцией своей исторической жизни.
Удивляет меня лихорадка «культуризма», обуявшая еврейское общество. Как грибы вырастают новые литературные, художественные, театральные общества. Кое-куда тащат и меня, я не иду. Что это: игра детей у кратера вулкана? Ведь и военная и, еще более, послевоенная буря может смести все эти постройки. Нужно все внимание направить в одну точку: планомерные действия в момент, когда будут решаться судьбы народов. Я почти одинок в этом понимании перспективы.
Юбилей Бялика. Послал ему теплое письмо, где вспомнил о чтении его первых стихов в нашем одесском кружке 1891 г.; напомнил о необходимости дальнейшего поэтического служения, прерванного им в последние годы.
Вчера на «сейдере» у нас осколок старой Одессы: вторая дочь Ахад-Гаама...
13 апреля (вечер). Исправлял еврейский перевод «Новейшей истории» для [изд-ва] «Мория». Трудная работа: пришлось править перевод старого, опытного гебраиста (И. Тривуша{591}) и созидать новые формы. Еще ряд мелких дел — и наконец подхожу к главному: продолжению редакции I тома (II по новому плану) «Всеобщей истории», от которой оторвался вот уже целый год. Печатать нельзя: нет ни бумаги, ни наборщиков, но готовить свой большой труд нужно к моменту наступления мира... Цензура разорила 2-ю главу «Истории одного из многих» (еврейского солдата): выкинула одну треть в «Евр. неделе» — и работа испорчена.
Следующие главы не пойдут и останутся в рукописи до лучших времен...
16 апреля (вечер). Сейчас, читая материалы о древней Александрии, вспомнил, что вчера минуло 35-летие моей литературной деятельности. Конечно, судьба могла бы быть милостивее ко мне и не допустить, чтобы по прошествии 35 лет я стоял перед незаконченным главным трудом жизни... Но все же моя жизнь была полна, даже переполнена духовным содержанием, и такою останется до конца...
6 мая (вечер). За две недели просмотрел весь отдел «Хасмонейской эпохи» и внес множество поправок, с переделкой плана... А теперь опять началась общественная сутолока. Занялся «Стариною»...
Весть о смерти Шалом-Алейхема в Америке. Вспомнилось многое, связанное в прошлом с этим человеком... Вспомнил последнюю нашу встречу здесь в П-ге, перед отъездом в Нодендаль, ровно два года назад. Он мне говорил, что пишет свою автобиографию, где отмечены и наши встречи.
10 мая (день). От Фруга из Одессы получились вчера, вместо ответа на мое письмо, два предсмертных стихотворения на древнееврейском языке[58]. Кольнул меня в сердце этот «виддуй» поэта, как будто умирающего. Тревожные слухи доходили в последнее время, да он и сам писал мне с месяц назад, что прикован к постели. Жутко это ожидание смерти. Что-то особенно болит душа. Вспоминается наша первая встреча, в 1881 г. в редакции «Рассвета» в Петербурге, и последняя, в конце 1913 г. в Одессе, на ужине с друзьями.
22 мая (утро). Опять полоса заседаний и собраний, вперемежку с спешными корректурами и т. п. На днях общее собрание Общества просвещения с горячими прениями о национальной школе. Бундист требовал светско-демократической школы, которая не была бы «лабораторией национального духа»; сионист жаловался на недостаточную гебраизацию школы. Я ответил обоим: напомнил о борьбе 15 лет назад вокруг одесского ОПЕ; тогда боролись националисты и ассимиляторы, победила идея национальной школы, а теперь с одной стороны отрицают ассимиляцию и требуют анациональной школы, а с другой предъявляют фантастическое требование гебраизации нормальной школы по языку... Закончил призывом думать побольше о иудаизме (еврейской культуре) в школе, чем о гебраизме и идишизме. После этого прения разгорелись и затянулись далеко за полночь. Выборы были благоприятны комитету (я переизбран максимумом голосов)...
В политическом бюро совещания о выступлениях наших депутатов в связи с думскими законопроектами и их обычными «кроме евреев» или «впредь до пересмотра» (законов о евреях). Тоже страстные споры о тактике.
В Красноярске еврейский погром на почве дороговизны (7 мая)... В газетах об этом ни звука...
Разыскал переписку Шалом-Алейхема 1888—1890 гг. Развернулась картина мстиславско-киевских сношений. Опять святое волнение воспоминаний...
26 мая (утро). Весенний разброд в мыслях и делах. День в тихих комнатах, оживляемых на несколько часов проказами Али и его веселой болтовней, а иногда беседою с посетителями. Вечер часто в заседаниях, начинающихся в час белого вечера и кончающихся в час белой ночи. Возвращаешься в 1–2 часа ночи по странно белым, мертвым улицам, торопишься прийти домой и с трудом засыпаешь до 7 часов утра...
31 мая. …Общее собрание Исторического общества с докладом Кулишера (М. И.) об эмансипации 1791 г., о Клермон-Тоннере и его афоризме: «Ничего для евреев как нации», с явной тенденцией к защите его под маской объективности. Я мягко возражал, а Винавер в своем резюме выдвинул опять двусмысленную идею «политической нации», хотя с оговоркою о национальном равноправии[59].
В бюро и пленуме развал полный. Вчера последнее заседание до вакаций. Заявление Слиозберга о выступлении из организации, беседа с Винавером и депутатами Фридманом и Бомашем после заседания: жалуются на партийную разноголосицу, склонны упразднить единую политическую организацию. Я им напомнил о долге поддержать хотя бы плохое единение до окончания войны и о задачах предстоящего осенью съезда, согласно принятому в пленуме моему предложению. Действительно, противна и вредна грызня сионистов и «демократов» с «Народной группой», но наша «Национальная группа» здесь держится принципа честной работы, а не интриг...
Опять мое жительство в П-ге продлено на год, до 1 июня 1917 г., что провел Айзенберг без всякого участия с моей стороны. А через неделю придется опять хлопотать — о разрешении летнего пребывания в Финляндии. Везде запреты и рогатки...
11 июня. …Последняя большая глава моей «американской» «Истории», вся эпоха 1894–1911 гг., погибла в недрах военно-полицейской цензуры. На мои справки в почтамте ответили, что от цензурной комиссии ответа нет (уже больше трех месяцев там лежит этот пакет, адресованный в Америку), а когда я выразил желание лично отправиться в комиссию для объяснений, мне сказали, что адрес комиссии — тайна. С отчаяния написал в Америку, где I том моей «Истории» уже вышел, чтобы печатали II том без этой главы, которую позже можно издать как супплемент. Еще советовал попытаться получить манускрипт через здешнее Американское посольство, но сомневаюсь а успехе.
А моя «История солдата», намеченная М. Горьким для журнала «Летопись» и В. И. Семевским{592} для «Голоса минувшего» (оба писали, что вещь производит сильное впечатление), там, конечно, через нынешнюю цензуру не пройдет.
Последние предотъездные заседания, частые и подчас тяжелые. В бюро толковали о выступлении нашего депутата в Гос. Думе по поводу крестьянского законопроекта: речь Фридмана была недурна на этот раз, да и вообще левая оппозиция развернула прения по еврейскому вопросу, но вотум по еврейской поправке получился отрицательный.
В ОПЕ ряд заседаний с уполномоченными (провинциальными) и московскими делегатами. В комиссии ОПЕ по вопросу о Курсах востоковедения — мерзость: H. Н. переносит прения на личную почву, почему-то озлобленный против меня; ему помогает компания бездарных лекторов, не имеющих вольных слушателей и желающих поэтому обеспечить себя невольными, слушающими за стипендию. (Они хотят создать закрытое заведение с десятком наемных слушателей, получающих полное содержание.) Меня они боятся как привлекающего большую вольную аудиторию. Вследствие этой тяжелой атмосферы в комиссии я вышел из ее состава. В августе, по возвращении, постараюсь отстоять в комитете дело упрочения Курсов.
Винавер недавно предложил мне кафедру еврейской истории в политехникуме для евреев в Екатеринославе (недавно разрешен министром), но я отказался: издание «Истории» и прочее связывает меня с ненавистным Петербургом.
...Все уже истомились (от войны). Нечего есть, нет обуви, одежды. Стоимость жизни утроилась, когда ценность жизни упала до нуля.
Послезавтра утром еду с И. в Финляндию. Предстоит крестный путь: едем в С. Михель, чтобы «испросить» у губернатора разрешение (Выборгская губерния закрыта для евреев), а потом поедем в Хейнола, где рискуем вследствие наплыва дачников остаться без квартиры.
19 июня (2 июля), Аньяла (Финляндия). …13 июня я с И. двинулись из П-га на поиски места дачного отдыха. Вечером приехали в С. Михель, очаровательный город-сад, чистенький, сонный, как бы грезящий в лучах солнца. На другой день проза: разрешение губернатора получено легко, но только жительство в Хейнола, курорт, куда в этом году ссылают евреев. Поехали в Хейнола, ночь на пароходе, приехали утром: ни одного свободного номера в гостинице, ни одной комнаты. Все кипит, мечется, ищет: дача черты. Слонялись по городу днем, две ночи в пустой комнате у Брамсонов. Встретились несколько знакомых питерцев, судили, рядили. Случайный знакомый сообщил о пансионе в Аньяла. Мы опять в пути. Сутки в Лахти, типичном финском городке, затем Коувола, Инкерой-нен — и вчера, в 7 час. вечера, нас в коляске доставили со станции ж. д. сюда, в имение Аньяла, на берегу Кюмене, принадлежавшее некогда финляндскому генерал-губернатору. В его доме, ныне превращенном в пансион, мы теперь и живем... Дом стоит у водопада или «водоската» Аньяла, этой Иматры в миниатюре.
20 июня (6 час. вечера). Медовые дни возвращения к природе, упоения ею. Бродишь берегом Кюмене к водопаду, что шумит под нашими окнами, по аллеям парка, по дороге к почтовому ящику. Снова входишь в общение с полем, лесом, рекою, с говором природы и святой ее тишиною. Душа наполняется тою мудростью, которая в шумных умственных центрах слывет наивностью, но которая глубже тамошнего «ума». Нет газет (пока еще не наладились почтовые сношения)... Отрешаешься от мира политического, забываешь иногда про войну...
29 июня. …Написал статейку по поводу недавно читанного в Историческом обществе доклада Кулишера, ныне напечатанного в «Евр. неделе». Тогда, в собрании, я возражал на его полемику со мною по поводу национального вопроса в эпоху французской революции. Теперь я расширил спор ввиду скрытой ассимиляционной тенденции К. Вчера отослал статейку («Современная критика и исторический критерий») — и облегчил душу.
...Потянуло к воспоминаниям прошлого. Все еще думаю о встречах с Шалом-Алейхемом. На днях газетная статья перенесла меня в Швейцарию 1897 г. Вспомнил Р. Зайчика и его товарища Ферстера. Оба они теперь в Германии: один в Кельне, другой в Мюнхене, профессора университетов, сочувствуют неокатолицизму. Гуманист Ферстер взывает к пацифизму, и о нем пишут, что он находился под влиянием «бывшего еврея из России», Зайчика...
30 июня. В поэтические думы ворвался звук полицейской прозы. Затруднения с правом жительства со стороны Ленсмана (уездного начальника), ибо у меня разрешение от с. михельского губернатора, а здесь губерния нюландская, где нужно разрешение от местного губернатора...
3 июля (утро). Творю утреннюю молитву в поле озаренном, среди шепота колосьев, между лесом и рекой. Как будто суббота и я возглашаю в синагоге «Нишмаскол хай теворех...» Душа светлеет.
Спустя час. Вчера и третьего дня писал воспоминания о встречах с Шалом-Алейхемом. Взволновали некоторые эпизоды: договор на веранде в Боярке (1890), последний наш разговор в «Астории» в П-ге в мае 1914-го... Никогда не думал, что при таком различии наших характеров, я с таким глубоким волнением буду вспоминать о наших встречах. Было в нем что-то человечески простое, что импонирует натуре более сложной, идеологической, ищущей системы во всем...
9 июля (утро). Все более склоняюсь к мысли, что после этой опустошительной войны человеческое сознание начнет проясняться, что народы возненавидят милитаризм, доведенный до абсурда, что возникнет жажда мира и переменится отношение к угнетенным национальностям... Будет движение небывалое, будет строение новой жизни в течение многих лет, и наша еврейская жизнь будет строиться на начале «нация среди наций». Но знаю также, что мне лично не суждено участвовать в том движении, которого мы были предтечами. Жить и работать мне остается, если внезапно не прервется нить жизни, около 15 лет. В эти остающиеся годы нужно ликвидировать труд жизни, достроить здание...
11 июля (утро, в саду). Тень города. Вчера утром неожиданно явился Лурье (мой секретарь по «Еврейской старине»). Оказался пустяк: надо подписать чеки Исторического общества... От почтамта ответ, что рукопись конца «Истории» для Америки задержана цензурою, — подтверждение давних опасений.
13 июля. Записываю воспоминания былых лет наскоро, конспективно. Сейчас записывал воспоминания 1884–1885 гг., сидя на балконе, над шумящим водопадом. Душа рыдала над судьбою двух существ, ныне, спустя 32 года, отдыхающих в глуши Финляндии, на закате жизни, полной тревог и скитаний...
19 июля. Сегодня двухлетие войны... «Мабул» крови, а радуга в кровавых облаках еще не показалась. Еще нет знака мира и спасения человечества...
Прощание со «святыми местами» не то, что в Линке, где в тишине молилась душа от мая до сентября, где каждый уголок был полон воспоминаний...
21 июля (вечер), на пароходе между Нейшлотом и Куопио. Второй день в пути. Вчера днем выехали из Аньяла, к вечеру прибыли в Вильманстранд, пошатались пару часов, закусили в гостинице, а с полуночи устроились с трудом на переполненном пароходе, шедшем в Нейшлот. Сегодня после полудня в Нейшлоте пересели на пароход, отходящий в Куопио. День серый, дождливый, Сайма лишена всех красок.
22 июля (вечер), Куопио. С 8 час. утра здесь. Шатались по магазинам и делали необходимые покупки, ныне невозможные в Петербурге. Завтракали в своей гостинице, обедали в красивом парке над озером, дежурили на вокзале в ожидании газет из П-га.
23 июля (вечер). Второй день суеты, беготни по городу, по магазинам для утоления одежного и обувного голода. Купцы воют: сидят без товара. Война отразилась и в Финляндии; платили за все двойные и тройные цены... Завтра едем отсюда по железной дороге прямо в Петербург. Конец летним скитаниям.
Глава 58Пятое полугодие войны, до Февральской революции (1916–1917)
Возвращение в Петербург накануне Тише-беав. — Цензурные муки. — Типографские заботы. — Грустное письмо Ахад-Гаама. Как рвется ткань жизни. — Болезнь сына. Поездка в Москву. — Уединение в Петербурге. — Известие о смерти Фруга в Одессе. Пишу воспоминания о нем. Панихида в петербургской синагоге и мое хождение на место нашей былой обители. — Мой уход из политического бюро и других организаций ради возобновления исторической работы. — Опять в эпохе Ирода. Цель и предел жизни. — Доклад о Фруге в Историческом обществе. — Политические терзания и бегство в прошедшее. Смысл войны в растущем сознании ее бессмысленности. Короткий отдых в Финляндии и столичные впечатления. — Отклонение кафедры в политехникуме и посторонних литературных предложений. — Пацифистская нота Вильсона. Ярость Германии. — Спасаюсь в древней истории. — Болезнь прерывает работу. — Начало февральских волнений в Петербурге.
Покидая Финляндию в конце июля 1916 г., я не мог предвидеть, что это будет мое последнее лето в стране, где я провел подряд десять летних сезонов, полных или неполных. На этот раз я возвращался с твердым намерением отойти от политической работы к научной. Ряд личных переживаний также не располагал меня к общественной деятельности. Стали уходить из жизни друзья, начала рваться ткань моего поколения. Смерть Шалом-Алейхема и особенно последовавшая в сентябре смерть Фруга перенесли мою мысль в область воспоминаний. В то время, когда я оплакивал обоих в особых статьях (в «Еврейской старине»), я получил от Ахад-Гаама из Лондона письмо с намеками, что и его здоровье пошатнулось и что он готовится писать завещание. Тем временем опасно заболел мой сын-математик в Москве, и я должен был отправиться туда, чтобы выслушать приговор врачей. Все это заставило меня сократить свою общественную деятельность и искать успокоения в исторической работе. Я успел довести до конца переработку дохристианского периода и в начале 1917 г. уже приступил к эпохе палестинского патриархата. На этой работе, прерванной продолжительною болезнью, застигла меня февральская революция в Петербурге, которая на время открыла перед нами светлые перспективы среди мрака затянувшейся войны.
26 июля 1916 г. (Тише-беав 5676 г.), Петроград. Вчера утром приехал в приневский Содом. Уже по дороге, по мере приближения к нему, чувствовалось тлетворное дыхание войны. Задержки в пути, давка в вагонах, ночная пересадка и бессонная ночь, таможенный осмотр, отсутствие извозчиков — все предвещало недоброе. А теперь сидим в неубранной квартире без прислуги, с трудом доставая скудные съестные припасы... День Тише-беав. Так сильно хотелось бы читать кинот в родном кругу...
27 июля. По случаю двухлетия войны английский премьер Асквит{593} повторяет свои речи о высоких освободительных идеалах союзников (Антанты)... Ну, а тот союзник, который за два года войны поступил с шестимиллионным еврейством хуже, чем турки с армянами, чем германцы с бельгийцами?..
1 августа. Приготовляю к печати двойную книжку «Старины». Сразу погрузился в заботы редакционные (не хватает статей), типографские (недостаток наборщиков) и бумажные (почти нет бумаги по доступной цене). А тут обрушиваются на меня еще заботы цензурные. Вчера был Перельман и сообщил, что цензор «Старины» Грейс отстранен от должности за то, что пропустил мою статью «Из истории 80-х годов» в последней книжке «Старины», ту самую, где он произвел опустошения... А я сейчас редактирую для будущей книжки следующую главу этой серии, т. е. иду в пасть цензуры...
8 августа. В складах оказался распроданным весь запас моего «Учебника», надо перепечатать, — и вот пошли острые заботы о типографии, о бумаге... Сижу и составляю книгу «Старины». Пара сотрудников не доставила обещанных статей. Дополняю пустоту переводом архиспециальной статьи Шюрера о боспорских евреях из «Сообщений Берлинской Академии наук», бьюсь над переводом греческих надписей и фрагментов, даю дополнения по новейшим источникам...
10 августа (вечер). …Среди принесенной почты увидел письмо Г-га [Ахад-Гаама] из какого-то курорта в Англии. Серьезно болен и в конце письма намекает на близкую смерть[60]. Взволнованный, ушел в спальню и хорошо поплакал; вспомнилась вся наша жизнь в Одессе, летние беседы в лесах Речицы и Чонки. Больно стало за друга. Я немедленно взялся за перо и написал ему длинное письмо, убеждая бросить конторскую службу, вернуть себе цельность души и спасти остаток жизни...
Люди, встречи, совместная радость или горе, все переживания в определенном кругу образуют ткань жизни. Сначала ткань становится все гуще: вплетаются все новые и новые нити, близкие, друзья; затем смерть начинает выдергивать из ткани по ниточке, то одного унесет, то другого. Чувствуешь постепенное разрушение ткани, рвутся нити в твоей душе. Умирает твой круг, твое поколение... «И мнится, очередь за мною» — вот чувство, испытываемое при этом...
19 августа. Румыния примкнула к англо-франко-русской коалиции. Ускорит ли это конец войны, которую теперь проклинают даже ее виновники?..
В темную, мрачную пору захотелось мне солнца, и ряд дней ушел на перемещение кабинета с библиотекой и архивом из прежней большой комнаты на северной стороне в солнечные две комнатки, откуда открывается вид на Петропавловскую крепость, мечеть и пр... Новый кабинет сильно напоминает мой маленький кабинет в Стурдзовском переулке в Одессе 1901–1903 гг. В этом уютном гнезде духа надо спешить завершить дело жизни...
21 августа (вечер). …Переписывал вчера и сегодня на машине воспоминания о Шалом-Алейхеме, писанные недавно, в конце июня, на балконе пансиона в Аньяла...
24 августа. Вчера тяжелый день. Тревожная весть из Москвы: осложняется болезнь Яши. Экстренно выехал туда Генрих; может быть, и мне придется ехать...
27 августа, Москва (в меблированных комнатах). Тревожная телеграмма третьего дня сорвала с места меня и Иду. В один час мы собрались. Вечер и ночь терзаний в вагоне железной дороги. Вчерашнее утро в больнице, у постели опасно больного... День в квартире братьев Гейликманов, у которых я некогда гостил проездом через Гомель. Запрет жительства в Москве разъединил меня с И. Она осталась там, а я переночевал в грязноватых меблированных комнатах, приготовленных Гейл.
Холодные, дождливые дни. Мечемся трое (с Генр.) по грязному городу, в переполненных трамваях, с горем в душе.
29 августа. К несчастью, все стало ясно. Не тиф, а общий туберкулез — вот роковое заключение профессора. Выслушал смертный приговор и должен был подавить волнение в коридоре (больницы), чтобы больной не заметил, а затем войти в комнату и сделать спокойное лицо у постели обреченного. Возвращались вдвоем с И. осиротелые. Родственное участие семьи, у которой живем, смягчило боль безнадежного страдания. Вспоминали вместе покойников в ряде поколений Дубновых — Гейликманов, былые детские годы...
30 августа. Вчера смертный приговор, сегодня неожиданное помилование. Новый бактериологический анализ обнаружил наконец давно искомую бациллу тифа и опрокинул вчерашний диагноз о гибельном миллиарном туберкулезе. Сам ординатор больницы прибежал с этим радостным известием в палату, где мы дежурили. Приговоренный помилован. Есть надежда на выздоровление... Оставляю И. здесь и еду сегодня домой.
1 сентября, Петроград. После тяжелого переезда из Москвы вернулся сегодня утром сюда. Вошел в пустую квартиру, в недавно покинутый храм, и жгучая тоска охватила душу. Внезапно оторванный, вновь приобщаюсь к своей духовной стихии, надолго ли?.. Становлюсь опять на служение у алтаря, в моем маленьком храме-кабинете. Здесь в часы досуга будет молиться одинокая душа, видящая близкий конец своего бытия и отдаленность своей заветной цели...
2 сентября. Жизнь кругом жестокая: бешеная дороговизна, полуголод, призрак надвигающихся худших бедствий... Уйду в очередную работу — корректуры «Старины», накопившиеся на письменном столе.
7 сентября. Сейчас узнал о смерти С. Г. Фруга (Соня передала о получении известия в редакции «Дня»). Еще одна нить выдернута из ткани жизни нашего поколения 80-х годов. Эта смерть сейчас не так сильно потрясла меня, потому что я ждал ее. Медленное умирание поэта мучило меня с того дня, как я в конце 1913 г. видел его в Одессе. Письма из Одессы от минувшей весны были особенно тревожны, а его последние стихи на древнееврейском языке, присланные мне в мае, возвещали близость конца. Не могу на расстоянии 2000 верст отдать последний долг «другу юности унылой», моему литературному сверстнику, близкому в годы 1881–1884. Но чувствую потребность вспоминать о нем и напомнить о забытом поэте, незаслуженно забытом...
Сегодняшний вечер я должен был провести в одном из двух заседаний: в ОПЕ или у депутата Фридмана, но не поехал ни на одно и остался дома с своими грустными думами...
10 сентября. Опять эта годовщина, 56-я, среди грустных дум о близящемся конце жизни и отдаленности исполнения жизненной задачи, среди крушения европейской культуры и высших ценностей духа...
18 сентября. «Дни воспоминаний», наш «Рош-гашана», провел в писании дум и воспоминаний о Фруге. Сегодня утром в синагоге на панихиде по Фругу. Вышла холодная панихида, с жалкою речью раввина. Стало тяжело, и во время «Эль моле рахамим» я не мог удержаться от слез.
Потом пошел с И. на «кивре овес», к тому двухэтажному дому на площади Троицкой церкви, у Измайловского проспекта, где мы провели с Фругом осень, зиму и весну 1883–1884 гг. Стоит ветхий домик в прежнем виде, но весь занят фабрикой. Еще побродили по двум Подьяческим и обедали у Розы Эмануил, помнящей те годы...
21 сентября. Кончил «Воспоминания о Фруге», просидев таким образом дважды «Шиве», проделав двойной траур. Сегодня был опять в том районе, где мы жили. Прошел через памятный Львиный мостик на Офицерскую, немножко поднялся по лестнице дома № 17, где в 1882–1885 гг. была редакция «Восхода» (поблизости жил там Фруг), затем прошел по площади Большого театра{594}, где была типография с редакцией с 1886 г. Опять бродил по кладбищу прошлого, и дивны, священны переживания этих минут...
24 сентября. Ликвидирую мелкие работы. Послал Бялику для его сборника серию шутливых писем Шалом-Алейхема от 1891 г. с моим предисловием[61]. Опять вспомнилось то лето в Люстдорфе, и наша смехотворная переписка — смех сквозь слезы, и старое горе, и поэзия молодости, люстдорфские «симпозионы» при съезде нашего кружка (Абрамович, Бен-Ами, Равницкий, Фруг-гость и др.), и памятный вечер у нас с пением еврейских мелодий...
Вчера и сегодня ликвидировал свою переписку, ответил на корреспонденцию, урегулировал дела. Расчищаю путь для большой исторической работы. На заседания и собрания не хожу. Послал депутату Фридману письмо о выходе из политического бюро, которое у меня в последний год отняло столько сил и времени; не бываю и в ОПЕ. Нынешняя осень-зима будет у меня замкнутая, сосредоточенная в кабинете.
Набор «Старины» прерван: нет наборщиков. Последняя чудовищная мобилизация опустошила типографии. Все расстроено, вплоть до покупки булочки хлеба, фунта сахару или масла. Дивишься терпению народа в этих бесконечных «хвостах» у лавок с съестными припасами...
Умер русский историк-идеалист Семевский. Только весною я с ним виделся и переписывался.
4 октября. Вошел в большую работу. Опять в эпохе Ирода, как 11 лет тому назад. Строю, перестраиваю храм историографии, и молюсь в нем в святой тишине. Как чиста душа без всех этих заседаний и собраний, от которых я сразу отказался! Ложусь раньше спать и в 7 часов утра уже становлюсь на молитву, т. е. на работу. Ворвутся острые житейские заботы — и отхлынут; сдавит на час кошмар мирового озверения — и легче станет от кислорода тех высот, куда поднимается историк. Ободряет сознание, что в работе приближаешься к цели и пределу жизни. Крепнет вера, что цель и предел жизни будут достигнуты одновременно...
11 октября. Идет новая мобилизация, поистине опустошительная... Миллионы новых жертв ведутся на убой, ибо прежние армии наполовину уничтожены... Кругом из моей среды вырываются люди, гибнут дела без работников, вдовеют жены, сиротеют дети. Повсюду продовольственная разруха; на улицах тысячи осаждают лавки с съестными припасами... Надежды евреев на нового министра внутренних дел Протопопова{595} не оправдались: вошедши в «совет нечестивых» (министров), он стал таким же.
Сегодня заседание с нашими депутатами Думы, завтра в ОПЕ. Не буду ни здесь, ни там. В депутатском бюро не приняли моей «отставки»: просят бывать хоть на важнейших заседаниях. Но это непосильно. Нервы так плохи, а заседания, как в прошлом году, могут с ума свести. Даже маленькое заседание нашей «Национальной группы» вчера расстроило меня...
21 октября. …Раздражение в народных массах растет: здесь и в других городах на почве голода вспыхивают эксцессы улицы...
2 ноября. Вчера читал о Фруге в Историческом обществе. Мои «думы и воспоминания» создали в собрании «настроение», как мне говорили[62]. Дополняли Ан-ский и другие.
Перед докладом, в зале нашего музея, Винавер опять предложил мне, уже официально, занять место преподавателя еврейской истории в еврейском политехникуме, который откроется в Екатеринославе в январе. Я ему сказал, что меня очень тянет к кафедре, но не могу оставить Петербург из-за своего главного труда. Он просил меня еще подумать...
Вчера открылась Гос. Дума. Была прочитана довольно резкая декларация прогрессивного блока, сегодня изуродованная цензурою в газетах. Милюков произнес блестящую речь с резкой характеристикой нынешнего мошеннического правительства Штюрмера, с намеками на роль Распутина при царе (знаменитая фраза: «Что это — глупость или измена?»).
В моем гнезде стало немного шумнее: жильцы, посетители, Яша приехал на поправку, ежедневные визиты Али. А тянет к сосредоточенности, к легенде веков...
21 ноября. Да, я на три недели погрузился в эту легенду веков, но устал чрезвычайно. Успел переработать две главы «Истории», дополнив их обзором апокрифической литературы I в. дохристианской эры... Еду на днях с Яшей в Финляндию на двухнедельный отдых, если военные власти оттуда не выселят...
Теперь выясняется, что все народы закончат войну с сознанием ее бессмысленности и бесцельности, т. е. бессмысленности принципа войны как способа решения международных споров... Сознание бессмысленности войны — вот где ее смысл...
Умер Франц Иосиф{596}, а с ним 70 лет европейской истории. Скоро ли умрет весь этот период высшей технической и умственной культуры и вместе с тем крайнего развития милитаризма? Роковое противоречие, мучившее меня с ранней юности, потонет ли скоро в этом море крови?..
27 ноября, Мустамяки (Финляндия). Третий день здесь с Яшей. Отдыхаю в скромном старом пансионе Линде, среди сосен и берез... Два вечера накануне отъезда (из Петербурга) в горячих заседаниях. С последнего заседания пленума вернулся во 2-м часу ночи, ушедши посреди прений...
28 ноября. Вспоминаются недавние городские впечатления... Посетил меня герой Мариамполя, мученик Гершанович{597}, обвиненный в германофильстве, как бургомистр во время германской оккупации, и пробывший на каторге год и десять месяцев, пока высший военный суд не пересмотрел дело и признал его невиновным. Высокий красивый старик рассказывал мне о своей жизни в ярославской каторжной тюрьме, рядом с осужденным комендантом Ковны, истребителем евреев, а потом перешел к вопросам, возникшим у него при чтении моей «Истории» в тюрьме. Его особенно вдохновила глава о возникновении христианства, но смутили некоторые элементы библейской критики, относительно которых просил разъяснения. Излив душу, расцеловался и ушел. В другой раз заходит юная курсистка, смущает меня обращением «учитель!», произнесенным с душевным волнением. Она вчиталась в мою «Историю», пришла советоваться о своих первых литературных опытах... Из многих мест несутся вопли: где ваша «История еврейского народа»? Ее нет на книжном рынке. А я уже третий год вожусь с переработкой, стою только в начале второго тома и не издаю из-за ужасов войны, между тем как кошмар войны и заставляет многих вдуматься глубже в мудрость истории, искать в ней ответов на проклятые вопросы,
Решил не позже января приступить к переизданию первого тома и продолжать усиленно переработку второго. Не надо только отвлекаться в сторону. Отказал, между прочим, и М. Горькому, усиленно просившему, чтобы я написал историческое предисловие к его «Еврейскому сборнику».
2 декабря. Завтра еду в город. Твердая решимость отдаться планомерной работе, не отвлекаясь в сторону...
Искра блеснула: германское предложение о мире — и гаснет во мраке. «Нет конца разрушенью». Обе воюющие коалиции в заколдованном кругу. Германия напоминает охотника, который пошел на медведя. Его окликает товарищ: взял медведя? — Да. — Так отчего ж ты там сидишь? — Да ведь медведь не пускает...
9 декабря, Петроград. …Приходится завоевывать право назорейства, ибо со всех сторон напирает волна жизни. В еврейских газетах разгласили, что я уже с января буду читать лекции в екатеринославском политехникуме, между тем как едва через год или два я смогу туда переехать. Сейчас приехал студент-делегат из Москвы и от имени 350 студентов-евреев университета Шанявского умолял приезжать раз в неделю для чтения лекций по еврейской истории. С болью в душе отказал, и юноша ушел в отчаянии. Вчера вечером в пленуме объяснял тем же недостатком сил свой уход из бюро.
Тихо горит ханукальная свечка рядом с моей лампой. В последние вечера зажигаю свечки для увеселения Али, моего обычного посетителя в эти часы. Мир нисходит в усталую душу. Тихий огонек веков среди страшного мирового пожара... Сегодня детство вспомнилось: проездом явилась сестра Рися из глуши Могилевской губернии.
12 декабря. Нота американского президента Вильсона о мире... Россия на краю бездны, а правительство, ошельмованное в обеих палатах и на съездах (общественных деятелей), все еще воюет с обществом. Полицией разогнаны земско-городские съезды в Москве. Царь, в пику резолюциям о «темных влияниях» Распутина и грязной камарильи, демонстрирует свое расположение к ним, держит на посту изолгавшегося министра внутренних дел Протопопова. Если будет мир и возобновится внутреннее освободительное движение, потрясение будет сильнее, чем в 1905 г.
15 декабря. Конец мечтам о мире. Сегодня царский приказ по армии: мир невозможен до «полной победы», до взятия Царьграда и Дарданелл. Вся фикция «оборонительной войны» рассеяна... Моральному престижу Согласия (Антанты) нанесен сильный удар.
18 декабря (вечер). Убит в великосветском доме Распутин, «темная сила», о которой анонимно говорилось в Гос. Думе. Газетам запретили даже говорить об этом. Может быть, труп спрятали и через некоторое время совершится чудо воскресения в русской церкви. А Думу распустили на каникулы внезапно...
28 декабря. Снова разрушил храм вместе с Титом...{598} Снова погружаюсь в проблемы века возникновения христианства. Душа чиста, мысль зреет, и только сомнение в физических силах одолевает. «По силам ли, о Боже, труд подъемлю?» — в 56 лет!..
6 января 1917. 1917 год должен быть решающим в мировом катаклизме. Иначе солнце 1918 года взойдет над трупом Европы...
8 января (вечер). Сейчас с панихиды по доктору Каценельсону. Литературные смерти без конца. Работал с покойным последние десять лет в разных учреждениях, но сойтись мы не могли. Не было в нем той твердости убеждений и последовательности действий, которые я так ценю в человеке. Но человек он был все-таки хороший и талантливый. И я стоял над его гробом, с трудом сдерживая волнение. Вспоминаются совместные работы в «Евр. энциклопедии» и на Курсах, надежды и разочарования...
19 января. Еле выбрался из исторической гущи I в. Опять приковал образ Филона и великое брожение диаспоры. Много прибавил, лучше осветил.
Были минуты подъема. Послание Вильсона к сенату о переустройстве мира на основах вечного мира и международной справедливости... Эта проповедь пацифизма напомнила, что еще не все человечество озверело. В душе, омраченной трехлетними ужасами, засияла заря юных идеалов, былых верований и порывов. Но в ответ на голос человека послышался рев звериный: нет мира, пока не выпустим всю кровь из противника. И бойня идет с удвоенной силой. Готовятся к весенней резне, такой, какой еще свет не видал.
...На днях был по делу в районе Офицерской и Конногвардейского бульвара в солнечный морозный день. Проходил мимо дома барона Гинцбурга и вспомнил, как в такой же день 1889 г. я сидел за этими озаренными окнами темного палаццо и копировал с жаром рукопись «Semir arizim» для «Истории хасидского раскола»... Святые волнения молодости, устремленной вперед; святая грусть старости, смотрящей на пройденный путь...
28 января. Кровавый узел запутывается. Германия объявила беспощадную подводную войну... Вильсон вынужден был протестовать... В кровавую игру может вступить еще один участник.
Вчера вечером кончил редакцию главы «Возникновение христианства», которую в предыдущей редакции составлял осенью 1910 г... В последние месяцы служил непрерывную мессу истории, и счастье творчества превозмогало физическую усталость. Тянет к дальнейшим, еще более сложным отделам...
Сегодня редкая суббота: сплошной отдых. Утром побывал в старой черте{599}, по делам типографским. Побродил по набережной Екатерининского канала, где жил в марте-апреле 1881 г., около Кукушкина моста, прошел мимо Таирова переулка, где ютился перед тем. Кладбище юных страданий и первых литературных порывов. А вернувшись домой, провел остальную часть дня с Алей, который сегодня особенно ласкался ко мне, как будто чувствуя мою сердечную тоску. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть»...
6 февраля. Развязался с противными типографскими заботами по «Старине» и вновь ухожу в древность, в курорт, где лечу душу от современных ужасов. Редактирую эпоху 73—138 гг., ту самую, которую писал в Вильне ровно 13 лет назад, в начале японской войны...
Россия — специальный ад в общемировом, ибо тут свирепствует и внутренняя война. Арестовали рабочих представителей в петербургском Военно-промышленном комитете, по обвинению в подготовлении «социал-демократической республики»...
16 февраля. Посреди увлекательной работы (стою на Адриане и Бар-Кохбе{600}) внезапное недомогание. Положил перо. Разбираюсь в впечатлениях последних дней. Гос. Дума третьего дня открылась, но никаких уличных демонстраций рабочих, ожидавшихся в огромных размерах, не было: министр Протопопов приготовил казаков и пулеметы... Озлобление растет; по улицам мечутся люди в поисках фунта хлеба...
Читал на днях, что Брандес спасал душу от кошмара войны писанием книги о Гете, а теперь принялся за Вольтера: «иначе не выдержу» — говорит он. Вполне понимаю его.
22 февраля. Лежал в постели пять дней, в тяжелой инфлюэнце. Кругом заболели все: Ида, жилец, ходившая к нам Соня с детьми. Даже приходящая прислуга не являлась, и мы лежали беспомощные, как раненые на поле битвы... В дни болезни как-то странно тускнеют краски жизни, как будто из глубин могильных поднимается дух тления и красит все в желтый цвет смерти... Лежит мертвая рукописная работа, еще несколько дней назад животворная; стоят стройными рядами трупы книг, вчера еще живых друзей, с которыми горячо беседовал и спорил...
23 февраля. …Сегодня в городе во многих пунктах громили хлебные лавки, требовали хлеба; заводы бастовали. Действительно, найти фунт хлеба — подвиг. Мы, больные, кормились кусочками белого хлеба сквернейшего, приносимого добрыми соседями. Третий день посылаем за сухарями — нет.
В былые годы в эти часы — «сеуда» (пуримская), беседы; теперь могильная тишина, безлюдье. Все слова сказаны, «morituri»[63] тупо молчат.
Умер за границей М. Ратнер, мой полуединомышленник на съездах Союза полноправия, блестящий оратор 1905–1906 гг. Погиб на чужбине изгнанник, преждевременно увядший. И те годы вспоминаются как трупы: трупы Житомира, Троянова, Белостока, Седлеца... На фундаменте тел октябрьских мучеников мы в ноябре 1905-го строили с Ратнером еврейское национальное собрание, о чем резолюцию провели на втором съезде Союза полноправия. Что вышло?..
Мы в царстве смерти людей, эпох, культур.