Но хотя я и старалась показать ему, что мы по-прежнему хорошие друзья, боюсь, он считал иначе и укреплял меня в сознании того, что именно я спасла его, Ал ад алию и вообще весь восточный берег. Он превозносил меня до небес, и я невольно сама начала ему верить. А ведь вместо этого я должна была бы провести несколько ближайших лет занимаясь починкой стоптанных сапог и перетаскивая на себе всех раненых, которых нужно было доставить в Джангали.
А действительно ли Тэм так меня боготворил?
Может быть, именно его влажные глаза, с обожанием следящие за мной, помогли мне развеять мои иллюзии. Может быть, его руки, которые он старательно держал по швам — чтобы они ни в коем случае не прикоснулись ко мне, — заставили меня наконец вернуться к действительности.
Тогда прими мою благодарность, Тэм. Хотя вряд ли ты стремился к этому.
Тем временем война продолжалась. Наша армия сосредоточилась в Пекаваре. Суда гильдии реки подвозили все новые партии оружия и готовились сопровождать армию в походе.
И здесь мы вновь возвращаемся к тем событиям, которые касаются моего героического появления: именно оно может объяснить, когда я вспоминаю прошедшие дни, почему гильдия реки (в лице хозяйки причала в Аладалии) так мягко отнеслась ко мне, хоть я и разрушила их планы в отношении войны. Ведь что я сделала, как не восстановила монополию на большую часть реки, которой с таким удовольствием пользовалась гильдия до ухода течения? Я восстановила status quo на всем пути от Дальних Ущелий до Аладалии.
Женщины снова могли плавать на большей части реки; может быть, гильдия сочла, что этим я компенсировала неудобства, которые создала армии; чем позже бы это произошло, тем больше было бы смертей.
Естественно, признаться в этом открыто гильдия не могла! И уж тем более мне; к тому же я писала книгу, предназначенную для публикации. Если бы они могли отправить меня куда-нибудь в пустыню, чтобы там мне никто не мешал, они бы так и сделали. Но я сама заточила себя на острове ложной скромности. Может быть, единственное, что не давало покоя гильдии, это то, что я не довела дело до конца и не отвела Червя до Умдалы, а потом и до самого океана! Странно было понять (впоследствии), что, какими бы ни были мои истинные намерения, гильдия втайне считала меня героиней… консерватизма.
Вот уж действительно! Я могла представить себе, как какая-нибудь хитрая глава гильдии говорит на совете рассерженным джекам: «Послушайте, парни, давайте рассуждать разумно. Она ведь остановила Червя, как только смогла. Да, конечно, за сто лиг от Веррино — но только на всякий случай. Вы же не можете отрицать, что одним махом она отрезала Сыновей от их берега! Они перестали получать подкрепление».
В этой защите (воображаемой) могла бы быть доля правды. Сыновья действительно оказались загнаны в угол. Что им оставалось делать, как не накрепко застрять в Веррино и его окрестностях?
Так продолжалась война (без всяких курьеров или шпионов на воздушных шарах, как я заметила), и вскоре она была выиграна. Чего это нам стоило, мне предстояло узнать в скором времени. (Хотя, возможно, эта война не была такой страшной, как обычные войны.)
Так я писала свою книгу. И закончила ее; потом отнесла рукопись хозяйке причала, за исключением эпилога, в котором я рассказывала, как во сне встретилась с Червем и установила с ним внутреннюю связь — это я решила от всех скрыть.
Хозяйка причала Ларша была аккуратной сдержанной женщиной лет пятидесяти. Она говорила тщательно подбирая слова; и также тщательно она подбирала себе одежду, вероятно, для того, чтобы как-то компенсировать свой физический недостаток — косой глаз, который начинал смотреть в другую сторону каждый раз, когда ее что-то волновало. Она носила очки из Веррино в металлической золоченой оправе.
— Твою рукопись отправят в Аджелобо на следующей неделе на шхуне «Горячий соусник», — заверила она меня, на всякий случай заперев мой труд в своем бюро. — А что ты собираешься теперь делать, Йалин?
— Я? Я хочу поехать в Веррино. Хотелось бы помочь привести город в порядок, а еще мне нужно кое-что передать одному человеку: послание от погибшей женщины. Когда вы прочтете мою книгу, то все поймете. Потом я хочу поехать домой, в Пекавар. Я не видела родителей уже несколько лет. Мне бы хотелось уехать из Аладалии как можно скорее.
— Послезавтра, если хочешь. — Ларша помедлила. — А ты не считаешь, что было бы неплохо сначала проведать голову течения? Если хочешь, мы могли бы это устроить.
— Снова туда? Ни за что! — Тут я осеклась. Ларша ничего не знала о том, что сказал мне Червь в ту ночь. — Не беспокойтесь, он останется там, где я его оставила.
Ларша поправила очки и строго взглянула на меня; этот жест внезапно напомнил мне доктора Эдрика.
— Ты в этом уверена, дитя?
— Так же, как уверена всегда и во всем. (Что, если подумать, не приводило ни к чему хорошему.)
— Нашей гильдии придется тщательно обдумать вопрос, нужно ли вести течение дальше вниз по реке. Если это будет возможно или желательно.
— Не знаю, насколько это возможно. Червь считает, что теперь он Бог.
— Что ж, по крайней мере нам не нужно ему поклоняться…
Солнечный луч, проникнув в окно, отразился в очках Ларши, словно хотел передать мне какое-то сообщение.
Это побудило меня спросить:
— А где-нибудь есть список пленников, хозяйка?
Андри и Джотан вряд ли находились в рядах захватчиков. Они скорее всего занимались проектом отравления Червя. А вот Эдрик вполне мог быть среди солдат. И если так, то было бы интересно узнать, убит он или захвачен в плен?
Ну зачем я стала думать об этом человеке как о живом и здоровом? Зачем Ларша поправила очки так, что напомнила мне его? Позже мне стало казаться, что именно это и воскресило Эдрика, а также то, что я не выкинула его из головы он остался в моих мыслях вместе с Хассо, о котором я думала постоянно. Словно я сама возродила Эдрика из хаоса войны и смерти.
— Список пленных? Может, и есть. Через несколько дней ты будешь в Веррино. Там и спроси.
— Хорошо. А впрочем, все это пустяки.
Нет, это были не пустяки. Это был вопрос жизни и смерти.
Перед тем как покинуть город, я с замиранием сердца долго размышляла, стоит ли пойти в квартал гончаров, чтобы попрощаться с Тэмом, и решила не ходить. Несколько раз я начинала писать ему письмо и каждый раз рвала его, дойдя до половины. Закончив книгу, я, по-видимому, лишилась дара слова. В какой-то момент я даже решила послать Тэму в качестве прощального подарка свое бриллиантовое кольцо в коробочке. Шикарный жест, если учесть, что это самое кольцо было на мне и в желудке Червя, и на обратном пути домой. Однако Тэму это кольцо не налезло бы даже на мизинец. Он мог бы принять такой подарок за насмешку. Словно я говорю: «А вот меня так нацепить тебе слабо!»
В конце концов я послала ему цветок в горшочке. Для этого я выбрала Fleuradieu — «цветок прощания», который в северных городах цветет с середины лета почти до самой зимы. Этот «цветок прощания», когда начинает распускаться, покрывается светло-голубыми цветами, которые постепенно темнеют и темнеют, пока к зиме не становятся темно-фиолетовыми, почта черными. Он последним из всех цветов посылает прощальный привет летнему теплу и плодородию.
Оставшимися у меня чернилами я выкрасила каждый лепесток в черный цвет и уложила цветок в коробку.
Уладив таким образом сердечные дела, я решила провести вечер в концертном зале. К чему грустить, верно? Поэтому, пообедав с Милианом и его женой, я сразу туда и отправилась.
Я понятия не имела, что буду слушать. Скорее всего какую-нибудь оркестровую музыку. Но когда в толпе других любителей искусства я вошла в залитый огнями зал, то увидела афиши, на которых было написано: «„Птицы": оперетта, сочинение Дарио из Андаджи». (Андаджи — это маленькая деревушка к югу от Аладалии.)
Что бы это могло быть? Сказка? Я не могла себе представить, чтобы какая-нибудь птица могла вдохновить художника. Крошечные невзрачные создания, к тому же редкие, — что в них такого? Вот бабочки — те другое дело. А что касается птичьего пения — видимо, именно ему посвящалось сочинение, раз уж это была оперетта, — то оно уж точно было, вымыслом. И все же, если судить по разноголосому гулу толпы в зале, «Птицы» Дарио были известным произведением.
Я купила билет и вошла в темный сводчатый зал, где заняла свободное место возле прохода. Вскоре ко мне подошел стройный молодой человек и, извинившись, сел рядом. Свои длинные светлые волосы, собранные в пучок и перехваченные шнурком, он перебросил себе на грудь и крепко сжимал в руке, словно это была кисточка какой-нибудь шляпы, которую могло сдуть ветром. Его кожа пахла лимонной корочкой. И все же, несмотря на соседа, я чувствовала себя в пол: ном одиночестве. Свет в зале погас; масляные лампы освещали только полукруглую сцену.
Музыканты заняли свои места: два гитариста, арфист, скрипач, флейтист, барабанщик, ксилофонист и трубач. Опустился задник, на котором был нарисован крестьянский двор и радуга, изогнувшаяся над ним. Потом из-за кулис вышли певцы, наряженные в смешные костюмы… огромного петуха, индюка и белоснежного гуся.
Так вот о каких птицах шла речь! Я захихикала, но мой сосед на меня зашикал. Зазвучала увертюра, музыка была мрачной, заунывной и резкой.
«Мужчина принадлежит берегу, — пел гусь. — Женщина принадлежит реке. Только птицы принадлежат небу!»
«Итак, братья Птицы, — ответил индюк, ковыляя по сцене, — полетим!»
Что они и попытались проделать, но безуспешно.
Сюжет оперетты заключался в том, что птичье трио пыталось — то нелепо, то помпезно, то мучительно — в общем, по-всякому долететь до радуги, что закончилось весьма печально. Появилась жена фермера, хотя на самом деле это был мужчина — сладкоголосый тенор, — на котором были нацеплены большие фальшивые груди; а на голове у «нее» был огромный накрахмаленный чепец, невероятно похожий на парус. Жена фермера довольно музыкально исполнила арию о том, как она зарежет всех птиц, какие блюда из них приготовит и под каким соусом. Слушать арию на кулинарную тему было