Я вновь пересек лужайку, достал из кармана камень и бросил его в раму, что стояла у окна гостиной. Бросил со всей силы. И промазал. Достал второй камень, только на этот раз подошел к раме вплотную. Легкий холодок пробежал в мозгу, в голове, на мгновение встревожив меня. Теперь я промахнуться не мог. И не промахнулся.
Я зашагал вдоль дома, разбивая стекла. Сначала в раме для гостиной. Потом для музыкальной комнаты. Эта рама стояла у кирпичной стены, и, разбив стекло, я посмотрел на маму, которая играла на рояле. В прозрачной синей комбинации. Увидев, что я уставился на нее, она сбилась с ритма, потом широко улыбнулась мне и заиграла вновь. Видите, как все было. Она даже не услышала звона разбитого стекла.
Забавно, знаете ли, но у меня не было ощущения, что я делаю что-то нехорошее, просто я получал удовольствие. Избирательное восприятие у маленького ребенка далеко не такое, как у взрослого: если бы рамы стояли в окнах, у меня не возникло бы ни малейшего желания бить стекла.
Я уже примеривался к последней раме, у кабинета, когда мне на плечо легла рука и развернула меня. Отец. Обезумевший от злости. Таким злым мне его видеть не доводилось. Глаза что плошки, язык зажат между зубами, словно в припадке. Я вскрикнул, так он меня напугал. Словно мама вышла к завтраку в маске, припасенной для Хэллоуина.
— Ублюдок!
Он поднял меня обеими руками, правая обхватила обе лодыжки, левая прижала мою левую к груди, и швырнул на землю. Думаю, со всей силы. Я лежал, не в силах вдохнуть, а он смотрел на меня, и я видел, как маска ярости сползает с его лица. Я не мог кричать, не мог говорить, не мог шевельнуть диафрагмой. Острая боль парализовала тело.
— Я не хотел. — Он опустился рядом со мной на колени. — С тобой все в порядке? Все нормально, Чак? — Чаком он называл меня, когда мы перекидывались мячом во дворе.
Наконец мне удалось набрать в легкие воздух. Я открыл рот и закричал. Вопль испугал меня, так что за первым последовал второй, более громкий. Из глаз брызнули слезы. Музыка смолкла.
— Не следовало тебе бить стекла. — Злость сменилась испугом. — А теперь замолчи. Ради Бога, будь мужчиной.
Он рывком поставил меня на ноги как раз в тот момент, когда мать в одной комбинации выбежала из-за угла.
— Что случилось? — воскликнула она. — Чарли, ты порезался! Где? Покажи мне, где!
— Он не порезался, — пренебрежительно бросил отец. — Он боится, что его выпорют. И его выпорют, будьте уверены.
Я бросился к маме, уткнулся лицом ей в живот, в мягкий шелк ее комбинации, вдыхая идущий от нее сладкий запах. Мне казалось, что голова у меня раздулась, как шарик, я ревел во весь голос. И крепко закрыл глаза.
— О чем ты говоришь, какая порка? Он весь посинел! Если ты ударил его, Карл…
— Он начал кричать, когда увидел, что я подхожу к нему!
Голоса доносились сверху, словно слетали с горных вершин.
— Едет автомобиль. Иди в дом, Рита.
— Пошли, дорогой, — заворковала мама. — Улыбнись мамочке. Широко улыбнись. — Она оторвала меня от своего живота, вытерла слезы. Вам когда-нибудь мама вытирала слезы? В этом поэты правы. Одно из самых незабываемых впечатлений наряду с первой спортивной игрой и первым эротическим сном. — Успокойся, милый, успокойся. Папочка не хотел на тебя сердиться.
— Это Сэм Кастигей и его жена, — тяжело вздохнул отец. — Теперь разнесут по всему городу. Я надеюсь…
— Пошли, Чарли. — Мама взяла меня за руку. — Выпьем шоколада.
— Черта с два. — Я посмотрел на него. Сжав кулаки, он стоял у единственной спасенной им рамы. — Его вывернет наизнанку, когда я буду выбивать из него дурь.
— Ничего ты выбивать не будешь. Ты и так напугал его до полусмерти.
Тут он шагнул к ней, забыв про комбинацию, Сэма и его жену. Схватил мать за плечо и указал на разбитую раму для кухонного окна.
— Посмотри! Посмотри! Это сделал он, а ты собираешься поить его шоколадом! Он уже не ребенок, Рита, и тебе пора перестать кормить его грудью!
Я прижался к ее бедру, а она вырвала плечо. На коже остались белые отметины от пальцев, которые тут же покраснели.
— Иди в дом. — Она даже не повысила голоса. — Ты ведешь себя глупо, Карл.
— Я собираюсь…
— Не надо говорить мне, что ты собираешься делать! — внезапно заорала она, двинувшись на него. Отец отпрянул. — Иди в дом! Ты и так достаточно натворил! Иди в дом! Иди к друзьям и напейся! Иди куда угодно! Но… чтобы я тебя не видела!
— Наказание, — четко, размеренно произнес он. — В колледже тебя кто-нибудь научил этому слову, или у них не хватило времени, потому что они забивали тебе голову этой либеральной белибердой? В следующий раз он разобьет что-нибудь более ценное, чем стекла. А потом разобьет тебе сердце. Бессмысленное разрушение…
— Убирайся! — взвизгнула она.
Я опять заплакал, попятился от них. Мама тут же схватила меня за руку. Все нормально, милый, говорила она, но я смотрел на отца, который развернулся и пошел прочь, словно обиженный ребенок. И только тогда, увидев собственными глазами, с какой легкостью можно его прогнать, только тогда я решился ненавидеть его.
Когда мы с мамой пили какао в ее комнате, я рассказал ей, как отец швырнул меня на землю. Рассказал о том, что отец солгал ей.
Ощущая при этом свою силу.
Глава 17
— Что произошло потом? — с замиранием в голосе спросила Сюзан Брукс.
— Ничего особенного, — ответил я. — Все утряслось.
Теперь, выговорившись, я даже удивлялся, почему столь продолжительное время слова застревали у меня в горле, если я пытался коснуться этой темы. Когда-то я дружил с одним парнем, Герком Орвиллом, который проглотил мышь. Я утверждал, что не проглотит, а он проглотил, на спор. Сырую. Маленькую полевую мышку, которую мы нашли целой и невредимой. Наверное, сдохла от старости. Так или иначе, мать Герка как раз развешивала выстиранное белье и посмотрела на нас (а мы сидели на крыльце черного хода) именно в тот момент, как Герк отправил мышь в рот, головой вперед.
Она закричала (как же пугают детей крики взрослых), подбежала к нам, сунула палец в горло Герку. Герк выблевал мышь, гамбургер, съеденный за обедом, и какое-то желе цвета томатного соуса. И уже начал спрашивать мать, в чем, собственно, дело, когда вырвало и ее. Среди всей этой блевотины дохлая мышь смотрелась очень даже неплохо. Гораздо лучше многого другого. Мораль проста: выблевывайте прошлое, когда жить настоящим становится совсем уж невмоготу, и кое-что из блевотины покажется деликатесом. Я уже хотел поделиться с ними своими размышлениями, но подумал, что у них эти мысли вызовут только отвращение, как история о традициях чероки.
— Отец несколько дней провел в конуре. И все. Никакого развода. Никаких далеко идущих последствий.
Кэрол Гранджер хотела что-то сказать, но тут поднялся Тед. Лицо бледное, только на щеках горели два пятна румянца. Я говорил вам, что пробор у него был посередине. Так что волосы обрамляли лицо. Немодная стрижка, но Теда это не волновало. Когда он вскочил, я чуть не принял его за призрак Джеймса Дина, и у меня бешено заколотилось сердце.
— Сейчас я заберу у тебя револьвер, дерьмо собачье. — Он плотоядно усмехался. Сверкая ровными белыми зубами.
Я изо всех сил старался изгнать из голоса дрожь, и, думаю, мне это удалось.
— Сядь, Тед.
Тед не двинулся к столу, но я видел, что ему очень этого хочется.
— Меня от этого тошнит, знаешь ли. Пытаться перекладывать вину на родителей…
— Разве я говорил, что пытаюсь…
— Заткнись! — рявкнул он. — Ты убил двух человек!
— Какой ты у нас наблюдательный.
Руки его поднялись на уровень груди, пальцы сжались, руки чуть разошлись в стороны, и я понял, что мысленно он только что разорвал меня на две половины.
— Положи револьвер, Чарли. — Он все еще ухмылялся. — Положи револьвер, и посмотрим, у кого кулаки крепче.
— Почему ты ушел из футбольной команды, Тед? — весело спросил я. Изобразить веселье мне удалось с трудом, но усилия не пропали даром. Он замер, в глазах мелькнула неуверенность, словно, кроме тренера, никто не решался задать ему этот вопрос. И тут же до него дошло, что стоит он один, остальные сидят. Его словно застукали с расстегнутой ширинкой, и теперь предстояло найти способ незаметно застегнуть ее.
— Какая тебе разница? Положи револьвер. — Он напоминал героя дешевой мелодрамы. Произносящего банальности. И знал это.
— Опасался за свои яйца? Или поберег физиономию? В чем причина?
Ирма Бейтс ахнула. Сильвия, однако, не отрывала от Теда глаз, выказывая прямо-таки животный интерес.
— Ты… — Внезапно он сел, и у дальней стены кто-то хохотнул. Я до сих пор гадаю, кто именно. Дик Кин? Хэрмон Джексон?
Но я видел их лица. И увиденное поразило меня. Можно сказать, шокировало. Потому что на них читалось удовлетворение. То была стычка, словесная стычка, и я вышел из нее победителем. Но почему это так их порадовало? В воскресных газетах иногда печатают фотографии смеющихся людей. С подписью: «Почему эти люди так смеются? Загляните на страницу 41». Только здесь никаких страниц не было.
А я считал очень важным для себя узнать причину. Думал и думал об этом, напрягая остатки мозгов, но ответа не находил. Может, все дело именно в Теде, красивом, смелом, из которого так и перло мужское начало, благодаря которому не переводятся желающие пойти на войну. А может, причина — обычная зависть. Им хотелось, чтобы кто-то опустил Теда до их уровня. Усадил на общую скамью. Снимай свою маску, Тед, и садись рядом с нами, ординарными людьми.
Тед все смотрел на меня, и я знал, что хребет ему переломить не удалось. Только в следующий раз он не пойдет в лобовую атаку. Возможно, постарается зайти с фланга.
Может, это стихия толпы. Дави индивидуальность.
Но я не верил в это тогда, не верю и теперь. Хотя объяснение вполне логичное. Речь не о том, что барометр общественного мнения качнулся в мою сторону. Толпа всегда уничтожает человека странного, отличного от других, мутанта. Это я, не Тед. Тед совсем не такой. Сердце радуется, когда твоя дочь идет с таким, как Тед. Нет, причину надо искать в Теде, не в них. Она должна быть в Теде. Я замер в предчувствии открытия: так, наверное, замирает коллекционер бабочек, заметив на лугу уникальный экземпляр.