Ista csienda saris (хватит уже страшных известий – лат.), но всемерно необходимых для покарания виновных в столь позорном деянии. Верю, что Его Преосвященство в пояснениях этих найдет все, что желало знать, и это усмирит выраженное в письме Вашем беспокойство, будто бы мы здесь нечто против Церкви, Матери Нашей Святой, сотворили.
Зелик
Тот, кто сбежал, попросту спрыгнул с телеги, на которой их, связанных, везли в тюрьму на пытки. Выяснилось, что это нетрудно, потому что связали их лишь бы как. Судьба четырнадцати узников, в том числе – и двух женщин, была – собственно - предопределена, их считали практически мертвыми, так что никому и в голову не могло прийти, что они могли бы пытаться сбежать. Телега, конвоируемая отрядом конных, перед самым Житомиром милю должна была проехать через лес. Именно там Зелик и сбежал. Каким-то образом расковырял веревку на руках, выждал нужного момента, когда же телега ближе всего очутилась к зарослям, махом спрыгнул на землю и исчез в лесу. Все остальные осужденные сидели тихонько, опустив головы, как бы обдумывая собственную близкую смерть, стражники же не сразу сориентировались в случившемся.
Отец Зелика, тот самый, кто давал Солтыку деньги в долг, закрыл глаза и начал молиться. Зелик же, когда ноги его погрузились в лесную подстилку, оглянулся и хорошенько запомнил этот вид: сгорбленный старец, пожилая супружеская пара, сидящая рядом друг с другом, их плечи соприкасаются; молоденькая девушка, двое соседей отца с седыми бородами, контрастирующими с черными накидками, черно-белое пятно талеса. Один лишь отец глядит на него спокойно, как будто бы обо всем знал с самого начала.
Теперь Зелик превратился в странника. Свои переходы он совершает только по ночам. Днем же спит; ложится на рассвете, когда птицы устраивают наибольший гвалт, а встает на закате. Идет, идет – никогда не по дороге, всегда по обочине, по зарослям, пытаясь обойти открытые участки. А если уже и приходится пройти через открытое пространство, он старается, чтобы на нем хоть что-то росло, хлеба, к примеру, потому что еще не все было собрано с полей. В ходе этого путешествия он практически ничего не ест – иногда только яблоки, горькие падалицы – но голода не чувствует. Все время он дрожит, как от страха, так и от возмущения и гнева, дрожат и руки, и ноги, живот подтягивает, кишки играют, поэтому иногда его рвет желчью, после чего он долго и с отвращением отплевывается. А тут случилось несколько очень светлых ночей по причине полной, довольной собой луны. Тогда издели видел Зелик волчью стаю, слышал вой диких тварей. К нему приглядывались стада серн – хоть и удивленные, но они спокойно провожали его взглядами. Заметил его и какой-то бродячий нищий, слепой на один глаз, грязный и лохматый; вот этот перепугался не на шутку, перекрестился и чмыхнул в кусты. Издали Зелик следил за небольшой группой беглых мужиков, которые вчетвером переправлялись через реку, в Турцию – у него на глазах наехали всадники, схватили этих и повязали веревками, словно скотину.
Следующей ночью начинает падать дождь, тучи заслоняют луну. Зелику в этот момент удается перебраться через реку. Весь последующий день он пытается высушить одежду. Озябший, обессиленный, все время он думает лишь об одном. Как же могло оказаться, что пан, для которого он вел счета, связанные с вырубкой леса – пан человечный, как он считал – оказался таким плохим? Почему перед судом он признавал неправду. Как такое возможно, что он лгал под присягой, причем, не по вопросу денег или деловых связей, но в данном случае, когда речь шла о людской жизни? Зелик не может этого понять, все время перед глазами у него встают одни и те же картины: арестованный, вытащенный из дома вместе с другими, вместе со старым, совершенно оглохшим отцом, который не понимал, что происходит. А потом чудовищная боль, которая перехватила власть над телом и управляет разумом; боль, ставшая царем всего этого мира. А еще решетчатая телега, везущая их из тюрьмы на пытки, через городишко, в котором люди плевали на них, отупевших от боли и потери крови.
Где-то через месяц Зелик добирается до Ясс, где находит знакомых матери. Его принимают, уже зная о произошедшем; там в течение какого-то времени он приходит в себя. У него хлопоты со сном, Зелик боится закрыть глаза, а во сне, когда уже провалится в него – совершенно так, словно поскользнулся на глинистом берегу и рухнул в воду – он видит тело собственного отца, укрытое где-то в иле, незахороненное и страшное. По ночам его мучает страх, будто бы смерть притаилась в темноте и ожидает его, чтобы вновь зацапать – именно там, во мраке, находятся ее владения, казармы ее войск. Раз уже он сбежал от нее столь банально, раз она и не заметила, как он исчез из общества тех, кто и так уже принадлежал ей – теперь она вечно станет предъявлять на него свои права.
Потому Зелика уже не удается удержать. Он отправляется на юг, пешком, словно обычный путник. По дороге стучится в еврейские дома, где останавливается на ночлег. За ужином рассказывает свою историю, и люди передают его из дома в дом, из города в город, словно хрупкий и деликатный товар. Вскоре уже весть летит перед ним – многие знают его рассказ, и они знают, куда он идет, потому окружают своеобразным почитанием. Каждый помогает ему, как может. Отдыхает он в шабаты. Один день в неделю пишет письма – семье, еврейским общинам, раввинам, в Сейм Четырех Земель[32]. Евреям и христианам. Польскому королю. Папе римскому. Он изнашивает множество пар сапог и исписывает с кварту[33] чернил, прежде чем ему удается добраться до Рима. И каким-то чудом, словно ему покровительствуют могущественные силы, уже на следующий день он лицом к лицу встречается с римским папой.
(карта Червонной Руси, Подолии, Волыни и Украины, 1687 год)
II. КНИГА ПЕСКА
5
О том, как из усталости Божьей появляется мир
Случается так, что Господь устает от сияния своего и тишины, бесконечность уже тошнит ему. Тогда-то, словно громадная, отвечающая на любые раздражители устрица, тело которой настолько обнажено и деликатно, что чувствует малейшие вибрации частиц света, он съеживается, и от него остается немного места, где сразу же, из ничего появляется мир. Поначалу мир этот походит на плесень, он беленький и нежный, но быстро растет, отдельные нитки соединяются одна с другой, образуя крепкую подложку. В конце концов, он твердеет и тут же начинает обретать окраску. Все это сопровождается низким, едва слышимым звуком, мрачной вибрацией, которая заставляет атомы беспокойно дрожать. Именно это движение порождает частицы, а потом зернышки песка и капли воды, которые разделяют мир надвое.
Сейчас мы находимся по стороне песка.
Глазами Йенты мы видим низкий горизонт и огромное, золотое и оранжевое небо. Громадные, клубнеобразные кумулюсы уплывают к западу, еще не осознавая того, что через мгновение падут в бездну. Пустыня вся красная, и даже малейшие камушки отбрасывают длинные, отчаянны тени, которыми они пытаются вцепиться в твердую материю.
Конские и ослиные копыта практически не оставляют следов, они соскальзывают по камням, вздымая немного пыли, которая тут же оседает и прикрывает всяческую образовавшуюся царапину. Животные ступают медленно, опустив головы, уставшие от целого дня пути, словно в трансе. Их спины уже привыкли к грузам, которые накладывают на них каждое утро, после ночного постоя. Одни только ослы каждое утро устраивают гвалт, раздирая рассвет своим переполненным печали и изумления ревом. Но теперь даже они, урожденные бунтари, совершенно замолкли, рассчитывая на скорый отдых.
Между ними движутся люди, вытянутые на фоне округлых, деформированных грузом форм животных. Словно часовые стрелки, которые освободились от своих циферблатов, теперь они самостоятельно отмеряют оторванное, хаотическое время, которого уже не может теперь укротить никакой часовщик. Их тени, длинные и острые, покалывают пустыню и раздражают наступающие сумерки.
Многие из них одеты в длинные, светлые накидки, на голове у них тюрбаны, когда-то зеленые, а сейчас выцветшие от солнца. Другие спрятались под широкополыми шляпами, а тени их совершенно не отличаются от теней, отбрасываемых камнями.
Это караван, который несколько дней назад выступил в Смирну и направляется на север, через Константинополь, а потом – через Бухарест. По дороге он будет разделяться и объединяться. Часть купцов оторвется уже через несколько дней, в Стамбуле, эти направятся через Салоники и Софию в Грецию и Македонию, другие останутся до самого Бухареста, а кто-то вообзе пойдет до конца, вдоль Прута, до полькой границы, а пересекут они ее, преодолев мелкий Днестр.
На каждой стоянке необходимо снимать со спин животных перевозимые товары и осматривать те, которые серьезно упакованные лежат на возах. Некоторые из них весьма деликатные, как партия длинных турецких трубок; каждая из них отдельно завернута в паклю, а потом тщательно обвязана полотном. Имеется немного турецкого оружия и конская парадная упряжь, имеются коврики и тканые пояса, которыми господа шляхтичи перевязывают свои жупаны[34].
Имеется и бакалейный товар в деревянных сундуках, тщательно закрытый от солнца; различные тонкие материи, и даже не до конца созревшие лимоны и апельсины, чтобы смогли выдержать путешествие.
Один армянин, некий Якубович, присоединившийся к каравану в последнюю минуту, на отдельной повозке везет роскошный товар: коберцы диванские[35], турецкие ковры. Теперь он ужасно боится за свой товар, по любой мелочи способен вспыхнуть гневом. Он готов был сесть на судно и из Смирны в Салоники перевезти все за пару дней, только вот морская торговля сейчас занятие опасное – можно попасть в рабство; рассказы об этом у костра кружат неустанно, как только караван останавливается на отдых.