ую я оставил на Подолье.
Сам реб был учеником знаменитого мудреца, Йонатана Айбешютца, а тот – в свою очередь – был наследником древнейших учений.
Поначалу его теории казались мне туманными. Мне казалось, будто бы он не выходит из вечного возбуждения, заставлявшего его дышать неглубоко, словно бы он боялся затянуться земным воздухом; только лишь когда он был профильтрован через трубку, это давало жизни какую-то опору.
Вот только неизведан разум мудреца. В нашем путешествии я полностью положился на него; он всегда знал, когда следует тронуться, какой дорогой отправиться, чтобы нас с удобствами подвезли добрые люди или накормили какие-нибудь набожные паломники. Идеи его на первый взгляд казались неуместными, но если ты им поддавался, тебе от этого случалось только хорошо.
Совместно мы изучали проблемы по ночам, днем же я работал. Неоднократно рассвет заставал меня за книгами, а глаза начинали гноится от постоянного усилия. Вещи, о которых давал мне читать Мордехай, были настолько невероятными, что мой практичный до сих пор разум подольского молодого человека брыкался словно лошадь, которая вечно занималась монотонным трудом, а вот теперь из нее желают сделать скаковой.
"Сын мой, почему ты отбрасываешь то, чего еще не испробовал?", - спросил Мордехай, когда я уже окончательно решил возвратиться в Буск, чтобы заботиться о собственном семействе.
И сказал я сам себе, как мне тогда казалось, весьма разумно: А он прав. Здесь я могу только заработать, а не потерять. Так что подожду терпеливо, пока не найду в этом для себя чего-нибудь хорошего.
Так что я поддался ему, снял маленькую комнатку за деревянной переборкой, и жил скромно, утренние часы проводя в работе в конторе, а вечера и ночи – на обучении.
Он научил меня методам пермутации и комбинации букв, а так же мистике чисел и другим "дорогам Сефер Йецира". По каждому из этих путей он приказал мне следовать в течение двух недель, пока ее форма не отпечаталась в моем сердце. Таким вот образом вел он меня целых четыре месяца, а потом неожиданно приказал мне все это "стереть".
В тот вечер он обильно набил травами мою трубку и дал мне очень старую молитву, уже не известно – чью, и которая вскоре стала моим личным голосом. Звучала она так:
Моя душа
не позволит закрыть ее под замок в тюрьме,
в клетке из железа или же в клетке из воздуха.
Душа моя желает быть как корабль на небе
и границы тела не могут ее удержать.
И никакие стены не смогут ее пленить:
ни те, что сложены людскими руками,
ни стены вежливости
или хорошего воспитания.
Не захватят ее шумные речи,
границы царств,
высокое рождение – Ничто.
Душа пролетает над всем этим
с огромной легкостью,
она выше того, что помещается в словах,
а помимо того – что в словах вообще не помещается.
Находится она за пределами удовольствия и за пределами страха.
Она преодолевает в одинаковой степени и то, что прекрасно и возвышенно,
равно как и то, что подло и ужасно.
Помоги мне, добрый Боже, и сделай так, чтобы жизнь меня не ранила.
Дай мне способность говорить, дай мне язык и слова,
а тогда я выскажу правду
о Тебе.
Мое возвращение в Подолию и странное видение
Через какое-то время после того я вернулся в Подолию, где после неожиданной смерти отца получил должность раввина в Буске. Лея приняла меня обратно, я же отблагодарил ей за это большой нежностью. Лея могла организовать совершенно достаточную и спокойную жизнь. Мой маленький сынок Арон рос и мужал. Занятый работой и заботой о семье, я отодвинул от себя беспокойство путешествия и всяческую каббалу. Община была приличная по размеру и разделенная на "наших" и "тех", а я же – как молодой, неопытный раввин – имел множество занятий и обязанностей.
Но однажды зимней ночью я не мог заснуть и чувствовал себя весьма странно. У меня появилось пронизывающее впечатление, что все вокруг меня не настоящее, что все это искусственное, как будто бы мир был нарисован рукой опытного художника на развешанных повсюду кусках ткани. Или даже не так: как будто бы все вокруг былопридумано и каким-то чудом приняло формы реальности.
Уже несколько раз перед тем, когда я работал с реб Мордком, появлялось это мучительное и пробуждающее ужас впечатление, но на сей раз оно было столь тягостным, что я начал бояться, как тогда, когда я был маленьким. Неожиданно я почувствовал себя плененным, как некто, брошенный в подвал, в котором через мгновение не останется воздуха.
Весь дрожа, я поднялся, подложил дров в печь, выложил на стол книги, которые получил от реб Мордке и вспомнив, чему он меня учил, начал соединять буквы одна с другой и размышлять над ними по философскому методу своего учителя. Я думал, что это займет мои мысли, и страх пройдет. Так провел я время до утра, а потом взялся за свои обычные занятия. И на следующую ночь я занимался этим до трех часов ночи. Лея беспокоилась моим поведением, вставала со мной, осторожненько освобождалась от ручек спящего сынка и глядела, над моим плечом, чем же я занимаюсь. И постоянно я видел на ее лице неодобрение, только это не могло меня удержать. Лея была очень набожная, не признавала никаких занятий кабалой, с подозрением относилась и к шабтайским ритуалам.
Той третьей странной ночью я был уже настолько измучен, что после двенадцати слегка вздремнул с пером в руке и листом бумаги на коленях. Когда пришел в себя, то увидал, что свеча гаснет, в связи с чем я встал, чтобы взять новую. Но я увидал, что свет не исчезает, хотя свеча уже погасла! И тогда-то с изумлением я понял, что этоя свечусь, что это от меня исходит то свечение, что заполняет всю комнату. И тогда я сказал сам себе громко: "Я не верю в это", только свет не гас. И тогда я спросил вслух: "Как такое возможно?", но, естественно, никакого ответа не услышал. Тогда я еще ударил себя по лицу и ущипнул за щеку, только ничего не изменилось. Так вот сидел я до утра, опустив руки, уставший, с пустотой в голове – и светился! Только лишь на рассвете свечение притухло, а потом и вообще исчезло.
И той ночью увидал я мир совершенно не так, чем видел его до сих пор – освещенный пепельным солнцем, маленький, несчастный, искалеченный. Темнота рождалась в каждом закоулочке, в каждой дыре. По миру этому пролетали войны и заразы, в нем разливались реки, и тряслась земля. Каждый человек казался настолько хрупким существом, что походил на наименьшую ресничку на веке, цветочную пыльцу. Понял я тогда, что людская жизнь состоит из страдания, что оно и есть истинной мировой субстанцией. Все кричало от боли. А потом увидел я еще и будущее, ибо мир изменялся, исчезали леса, а на их месте вырастали города, и творились иные непонятные мне дела, и не было там никакой надежды, а происходили такие события, которых я не мог даже понять, ибо они превосходили мою способность к пониманию. Все это обессилело меня до такой степени, что с грохотом упал я на землю и, так, по крайней мере, мне тогда казалось, увидал, в чем же заключается спасение. А потом в комнату забежала моя супруга и начала звать на помощь.
О путешествии с Мордехаем в Смирну
по причине сна о козьих катышках
Мой учитель Мордехай как будто бы обо всем знал. Через несколько дней он появился в Буске совершенно неожиданно, а потому, что ему приснился странный сон. Снилось ему, что под синагогой во Львове видит он библейского Иакова, раздающего людям козьи катышки. Большинство из одаренных возмущается или же громко хохочет, но те, которые принимают этот дар и уважительно глотают его, начинают светиться изнутри словно фонари. Потому-то в видении этом и Мордехай протягивает руку.
Когда я ему, обрадовавшись его приезду, рассказываю о собственных приключениях со свечением, он слушал внимательно, и в его глазах вижу гордость и нежность. "Ты только в самом начале пути. Если бы ты пошел по ней дальше, знал бы, что этот окружающий нас мир уже заканчивается, и потому-то ты видишь его так, словно был он ненастоящим, и видишь не наружный свет – фальшивый и обманчивый, но внутренний, истинный, порожденный рассыпанными божественными искрами, которые соберет Мессия".
Мордехай посчитал, будто бы я избран для его миссии.
"Мессия уже идет, - наклонившись к моему уху так, что губы его коснулись ушной раковины. – Он в Смирне".
Тогда я не понял, что он имел в виду, но знал, что Шабтай, да будет благословенно имя его, родился в Смирне, так что как раз его имел я в виду, хотя он давным-давно покинул нас. Мордехай предложил, чтобы мы вместе отправились на юг, объединяя деловые интересы и познание истины.
Во Львове Григор Никорович, армянин, держал турецкую торговлю – в основном, из Турции он привозил только пояса, но торговал еще коберцами и коврами, турецким бальзамом и холодным оружием. Сам он поселился в Стамбуле, чтобы оттуда присматривать за делом, и, время от времени, его караваны с ценным товаром отправлялись на севр и возвращались на юг. Присоединиться к ним мог любой, не обязательно христианин, лишь бы проявил добрую волю и имел денег настолько, чтобы сброситься на оплату проводника и вооруженную охрану. Из Польши можно было взять товар воск, животный жир или мед, иногда – янтарь, хотя он и не шел так хорошо, как когда-то, необходимо было иметь с чего жить по дороге, а на месте вложить заработанные средства на какой-то товар, чтобы хоть что-то на всем путешествии заработать.
Я одолжил небольшую сумму, Мордехай добавил что-то из своих сбережений. Совместно мы располагали небольшим капиталом и, счастливые, отправились в путь. Было это весной 1749 года.