инам. Сейчас она глядит на то, как Нахман тщательно моет руки. Она видит некрупного, худощавого мужчину, привыкшего горбиться, с мягким выражением лица, с краешками глаз, направленными вниз, словно бы вечно печальных. У него длинные, шелковистые каштановые волосы и блекло-рыжая борода. Вытянутое лицо еще молодо, хотя вокруг глаз уже устроилась сеточка морщин – Нахман постоянно щурит глаза. Свет масляных ламп окрашивает его щеки желтым и оранжевым цветом. Уже садясь за стол, Нахман снимает сандалии, совершенно несоответствующие этому времени года и подольской распутице. Хая всматривается в его крупные, костистые стопы в белых грязных чулках. Она думает о том, что стопы эти пришли из Салоник, Смирны и Стамбула, они до сих пор еще в македонской и валашской пыли, чтобы сюда могли добраться добрые известия. Или эти вести нехорошие? Что об этом думать, неизвестно.
Украдкой поглядывает она на отца, на Элишу Шора, что скажет он. Но тот отвернулся к стене и слегка покачивается вперед и назад. Новости, привезенные Нахманом, обладают таким весом, что старейшины согласно постановляют: Нахман обязан рассказать их всем.
Хая поглядывает на отца. Здесь не хватает матери, скончавшейся в прошлом году. Старый Шор хотел жениться, но Хая не позволила и никогда этого не позволит. Ей не хочется мачехи в доме. На коленях она держит дочурку. Закинула ногу за ногу, вроде бы это лошадка для малышки. Из-под гофрированных юбок видны красивые красные шнурованные башмаки до средины щиколотки. Их отполированные носки – ни остроконечные, ни округлые – привлекают взгляды.
В первую очередь Нахман вручает Шору письма от реб Мордке и от Изохара, которые Шор долго читает в молчании. Все ожидают, когда он закончит. Воздух становится гуще, словно бы набирая тяжести.
- И все вам говорит, что он – это он? – спрашивает у Нахмана после бесконечного долгого времени Элиша Шор.
Нахман подтверждает. От усталости и от выпитой водки у него шумит в голове. Он чувствует на себе взгляд Хаи: липкий и мокрый, можно бы сказать – словно собачий язык.
- Дайте ему отдохнуть, - говорит старый Шор. Он встает с места и дружески хлопает Нахмана по плечу.
Другие тоже подходят, чтобы коснуться плеча или спины прибывшего. Из этих прикосновений образуется круг, руки ложатся на плечах товарищей с одной и с другой стороны. На мгновение к ним нет доступа, и как будто бы что-то появляется в средине, некое присутствие, нечто странное. Так стоят они, согнувшись вовнутрь круга, опустив головы, они почти что соприкасаются ними. Потом кто-то делает первый шаг назад, это Элиша, и все расходятся с весельем и румянцем на лицах; под конец кто-то дает Нахману высокие сапоги с голенищами из бараньей шкуры, чтобы он мог согреть ноги.
Рассказ Нахмана,
в котором впервые появляется Иаков
Шум и перешептывания постепенно стихают, Нахман выжидает долгое время, понимая, что сейчас собрал на себе все их внимание. Начинает он с глубокого вздоха, после которого наступает совершеннейшая тишина. Воздух, который он вдыхает и тут же выпускает из легких, явно не от мира сего – дыхание Нахмана подходит словно тесто на халу, золотистое, оно начинает пахнуть миндалем, переливается в теплом южном солнце, неся с собой запах широко разлившейся реки – потому что это воздух из Никополя, валашского города в далеком краю, а река – это Дунай, на берегу которого Никополь и расположен. Дунай настолько широк, что иногда, в туманные дни, другого берега вообще не видно. Над городом высится крепость с двадцатью шестью башнями и двумя воротами. В замке стражу держит гарнизон, а комендант проживает над тюрьмой, в которой держат должников и воров. Ночью стражники бьют в бубен и кричат: "Аллаху акбар!". Округа каменистая, летом пересохшая, но в тени домов растут фиги и шелковицы, а на холмах – виноградная лоза. Сам город лежит на южном берегу реки – в нем стоит три тысячи красивых домов, крытых черепицей или гонтом. Больше всего в городе турецких кварталов, чуть поменьше христианских и еврейских. На никопольском рынке всегда толкучка, потому что там целая тысяча отличных лавок. У ремесленников имеются мастерские в крепких рядах, соседствующих с торговыми лавками. Больше всего там портных, которые знамениты тем, что сошьют любую одежду, любой жупан или рубаху, хотя лучше всего выходят у них одеяние на черкесский манер. А сколько же на том базаре народов! Валахи, турки, молдаване и болгары, евреи и армяне, а иногда можно увидать даже купцов из Гданьска.
Толпа играет самыми разными красками, говорит на самых разных языках, раскладывает на продажу разнообразные товары: пахучие приправы, яркие ковры, турецкие лакомства, настолько сладкие, что после них от удовольствие сознание теряешь, сушеные финики и изюм всяческого сорта, красиво окрашенные кожаные чувяки, расшитые серебряной нитью…
- У многих наших имеются там свои лавки, либо же они содержат там факторов, ла и некоторые из нас прекрасно знают это благословенное место.
Нахман поудобнее устраивается на сидении и глядит на старого Шора, только на лице Элиши ничего нельзя прочитать, и оно не реагирует хотя бы малейшим движением век.
Гость снова глубоко вздыхает и какое-то время молчит, таким образом он царит над собственным и чужим нетерпением. Глаза всех присутствующих, кажется, его подгоняют и говорят: Давай, давай, человек – ведь они прекрасно знают, что собственно рассказа он еще и не начал.
Поначалу Нахман рассказывает о невесте. Когда он говорит о ней, о Хане, дочери великого Товы, он неосознанно делает рукой несколько мягких движений, очень деликатных, благодаря чему, делая собственные слова бархатистыми. Глаза старого Шора на миг сужаются, словно бы в довольной улыбке: именно так и следует говорить о невестах. Слушатель покачивают головами, они тоже удовлетворены. Красота, мягкость и понятливость девушек – это надежда всего народа. И вновь, когда звучит имя отца Ханы, в комнате раздается несколько причмокиваний, так что Нахман опять ненадолго замолкает, чтобы дать слушателям достаточно времени нарадоваться всем этим. Тем, как мир дополняется, вновь складывается. Тиккун начат.
Свадьба состоялась в Никополе несколько месяцев назад, в июне. Про Хану мы уже знаем. Отец невесты – это Иегуда Това ха-Леви, мудрец, великий хахам[44], произведения которого добрались даже сюда, до Рогатина, и они имеются в шкафчике Элиши Шора; совсем недавно он их изучал. Хана – единственная дочка Товы среди множества сыновей.
Чем заслужил ее тот Иаков Лейбович, это до сих пор неясно. Кто этот человек, о котором с таким волнением рассказывает Нахман? И почему о нем? Иаков Лейбович из Королювки? Нет, из Черновцов. Наш это или не наш? Ну как же, должен быть наш, раз Нахман о нем говорит. Это человек отсюда; кто-то вспоминает, что знавал его отца, так что не он ли – это внук Йенты, которая лежит в этом доме и умирает? Все глядят теперь на Израиля из Королювки и на его жену Соблю, но те, еще не зная, что же будет сказано, сидят тихонечко. Лицо женщины покрывается густым румянцем.
- Иегуда Лейб из Черновцов, это он отец того Иакова, - говорит Элиша Шор.
- Так он был раввином в Черновцах, - припоминает Моше из Подгаец.
- А сейчас там раввином… - резко отзывается Йерухим, что торгует с Шорами. – Детей в ешиве писать учил. Бухбиндер, так его прозывали.
- Это брат Моисея Меира Каменкера, - уважительно говорит Шор, после чего ненадолго опять делается тихо, поскольку Каменкер этот уже сделался героем: возил запретные священные книги правоверным братьям из Германии, по причине чего на него наложили проклятие.
И тут уже вспоминают. Теперь все перебивают один другого, что Иегуда этот был поначалу арендатором в Бережанце и Черновцах, служил пану и собирал от крестьян налоги. Вроде бы, как-то раз случилось, что мужики его побили. Когда же он донес на них пану, тот приказал так их отделать, что один из них от того умер, и тогда Бухбиндеру пришлось попрощаться с округой, потому что мужики никогда не дали бы ему покоя. К тому же, и евреи были к нему враждебно настроены, потому что он открыто читал письма Натана из Газы. Странный то был человек, порывистый. Кто-то вспоминает, как после проклятия, наложенной на его брата, раввины прицепились и к Лейбу, так что он, в конце концов, от службы отказался и отправился в Черновцы, в Валахию, где под правлением турок можно было жить спокойнее.
- Всегда их к туркам тянуло, так они казаков боялись, - прибавляет еще Малка, сестра Шора.
Нахман понимает, что фигура отца Иакова им неприятна. Чем больше узнают о нем, тем хуже для сына. Так что к отцу он уже не возвращается.
Всегда это остается великой истиной: никакой пророк не может быть своим, каким-то образом он обязательно должен быть чужой. Он должен прибыть из чужой земли, появиться ни с того. Ни с сего, показаться странным, необычным. Его обязана окутывать тайна, хотя бы такая, как у гоев, что родился он от девы. Он обязан ходить не так, говорить по-другому. Лучше всего было бы, если бы родом он был из невообразимых мест, оттуда, откуда прилетают экзотические слова, никем не пробованные блюда, никем не нюханные запахи – мирра, померанцы.
Но и это еще не до конца истина. Пророк обязан быть еще и своим, лучше всего, если в нем имеется капля нашей крови, пускай он будет дальним родичем кого-нибудь, кого мы могли знать, но уже позабыли, как выглядит. Бог никогда не провозглашает себя через соседа, устами того, с кем мы ссоримся по причине колодезной воды, ни того, жена которого искушает нас своими прелестями.
Нахман ожидает, когда собравшиеся закончат.
- Я, Нахман из Буска, был на этой свадьбе дружкой. Вторым был реб Мордке из Львова.
В головах собравшихся в этом тесном и низком помещении, появляется мысль, которая добавляет надежды. Все здесь со всеми связаны. Мир – это всего лишь умножение этого самого помещения в рогатинском доме Шоров, на возвышенности, возле рынка. Сквозь неплотные занавески в окнах и небрежно сбитые двери сюда проникает свет звезд, так что и звезды – тоже добрые знакомые, кто-то из предков или двоюродный родич явно имел с ними близкое знакомство. Скажи одно словечко в рогатинской комнате, и через мгновение разнесется оно по свету различными тропками и дорожками, по следу торговых караванов, с помощью посланцев, которые неустанно кружат из страны в страну, носят письма и повторяют слухи. Как Нахман бен Леви из Буска.