во вьюки, а потом организовывает их перевозку на север. Часть он оставляет в Бухаресте, Видине и Гьюрге, часть отсылает еще дальше – в Польшу. До Львова добирается ровно столько, чтобы без помех действовало предприятие его сыновей, которые сделают их этой кожи обложки для книг, бумажники, кошельки. Нуссен – человек очень подвижный и нервный, говорит он быстро, на нескольких языках сразу. В немногочисленные моменты, когда улыбается, открывает ровные, снежно-белые зубы – это особенный вид, когда лицо его изменяется в красивое. Здесь он знает каждого. Умело передвигается между лавками, по узеньким улочкам, уклоняясь от тележек и ослов. Единственная его слабость – это женщины. Он не может устоять ни перед какой-либо из них, из-за чего вечно попадает в какие-нибудь неприятности, да и потраченных денег вернуть назад не может.
Благодаря Нуссену, реб Мордке и Нахман находят Изохара из Подгаец; одноглазый гордо ведет обоих к тому, гордясь тем, что знает мудреца лично.
Школа Изохара – это двухэтажное, узкое и высокое здание в турецком квартале. Посреди прохладного дворика растет апельсиновое деревцо, дальше располагается сад со старыми оливами, в тени которых нередко сидят ничейные собаки. Их оттуда гоняют, бросаясь камнями. Все собаки желтые, словно были родом из одного семейства, от одной-единственной собачьей Евы. Из тени уходят они без охоты, сонно, глядя на людей как на свою извечную досаду.
Внутри здания прохладно и темновато. Изохар сердечно приветствует реб Мордке, от волнения у него трясется борода – два старца, слегка сгорбленных, держа друг друга за плеч, ходят п кругу, словно исполняя торжественный танец белых облаков, которые в форме бород повисли у их губ. Они топчутся один возле другого, довольно похожие, хотя Изохар мельче и бледнее, видно, что он редко выходит на солнце.
Прибывшие получают комнату для сна, в самый раз для двоих. Слава реб Мордке переходит и на Нахмана, к нему здесь относятся серьезно и уважительно. Наконец-то он может выспаться на чистой и удобной постели.
Внизу спят молодые ученики – на земле, вповалку, почти что как у Бешта в Меджибоже. Кухня располагается во дворе. За водой ходят с большими кувшинами к еврейскому колодцу на другом дворе.
В помещении для учения всегда шум и говор, словно бы здесь какой базар, вот только торгуют здесь чем-то другим. И никогда нельзя понять, кто здесь учитель, а кто ученик. Учиться от молодых, неопытных и неиспорченных книгами – это рекомендация реб Мордке. Изохар идет еще дальше: хотя сам он и остается осью этой обители, и именно вокруг него все вертится, но как раз этот бет мидраш является самым важным местом, он действует словно улей или муравейник, и есл здесь и правит какая-то царица, то это – похоже – только Мудрость. Очень многое позволено здесь молодому. Он обладает правом и обязанностью задавать вопросы; и никакой из них не глуп, над каждым следует задуматься.
Здесь ведутся те же самые обсуждения, что во Львове или Люблине, меняются только лишь обстоятельства или окружение – все происходит не в сырой мазанке, наполненной дымом, не в школьной комнате, где на пол насыпали опилок и где пахнет сосновой древесиной, но под голым небом, на разогретых камнях. По вечерам спорящих заглушают цикады, так что следует поднимать голос, чтобы ясно высказаться и быть понятым.
Изохар учит, что существуют три тропы нашего одухотворения. Первая тропа общая и наиболее простая. По ней идкт, к примеру, мусульманские аскеты. Они хватаются за любые возможные штучки, чтобы вытеснить из своих душ всяческие естественные формы, то есть, какие угодно образы земного мира. Ибо те мешают формам по-настоящему духовным – как только подобная форма появится в душе, ее следует отделить и так усиливать в воображении, пока та не вырастет и не займет всю душу, а человек получит возможность пророчествовать. К примеру, они беспрерывно и без конца повторяют имя "Аллах", "Аллах", "Аллах", пока слово то не займет полностью их разум – сами они называют это "выгашением".
Вторая тропа философского рода, и она обладает сладким запахом для нашего разума. Смысл ее заключается в том, что ученик обретает знания в какой-то области, например, в математике, затем в иных, пока не доходит до теологии. Предмет, который он углубил, и который овладел его людской разум, начинает управлять ним, ученику же кажется, будто бы он великий мастер во всех этих областях. Он начинает понимать различные сложные связи, и он уверен, что это как раз в результате расширения и углубления его человеческого знания. Только не знает он, что это буквы, ухваченные его мыслями и воображением, так на него действуют, своим движением они заводят в его разуме порядки и открывают дорогу к невыразимому одухотворению.
Третья тропа заключается в каббалистической перестановке, выговариванию, подсчету букв – именно она ведет к истинному одухотворению. Эта тропа – наилучшая, помимо всего, она дарит громадное удовольствие, поскольку, благодаря ней, ты близко общаешься с самой сутью творения и познаешь – кем, собственно, является Бог.
Но после подобных разговоров нелегко успокоиться и Нахману, когда выкурит он с реб Мордке последнюю трубку, перед тем, как заснуть, перед его глазами встают странные картины, в которых появляются то ульи, наполненные сияющими пчелами, то какие-то мрачные фигуры, из которых появляются другие. Иллюзия. Он не может спать. А бессонницу усиливает еще и чудовищная жара, к которой им, людям севера, сложно привыкнуть. Не раз и не два ночью Нахман сидит в одиночестве над краем мусорной свалки и глядит в покрытое звездами небо. Первое дело для каждого адепта – это понять, что Бог, чем бы он ни был, не имеет ничего общего с человеком, и он остается настолько далеким, что просто недоступным людским органам чувств. Равно как и его намерения. Никогда люди не узнают, а что Он имеет в виду.
О простаке Иакове и налогах
Уже по дороге слышали они про Иакова от путников – что имеется такой вот ученик у Изохара, и что он знаменит среди иудеев, хотя и не слишком понятно – почему. То ли, благодаря своему остроумию и странному поведению, нарушающему все людские принципы? То ли, возможно, по причине мудрости, необычной у молодого человека? Вроде бы как, сам себя он считает простаком, и именно так заставляет к себе обращаться: аморик, простак. Люди утверждают, что чудак из него еще тот. Рассказывают, что будучи пятнадцатилетним еще парнем, еще в Румынии, пришел он, как будто ничего, в трактир, где брали пошлины с товаров, и, усевшись за столом, заказал себе вина и еды, вытащил какие-то бумаги, после чего приказал, чтобы ему принесли товары на оформление пошлин, скрупулезно переписал их, а деньги забрал себе. Наверняка он отправился в тюрьму, если бы за него не заступилась какая-то богатая госпожа; все возложив на юношеское стремление к шалостям, благодаря этому заступничеству к парню отнеслись очень мягко.
Слушая это, все одобрительно усмехаются и похлопывают друг друга по спинам. Это же нравится и реб Мордке, а вот Нахману подобное поведение героя кажется непристойным и, говоря по правде, он удивлен, что не один реб Мордке, но и другие довольно хихикают.
- Почему это вас так восхищает? – со злостью в голосе спрашивает он.
Реб Мордке перестает смеяться и глядит исподлобья.
- А ты подумай, что в этом есть хорошего, - говорит он и спокойно достает трубку.
Нахману ясно, что этот Иаков обманул людей и отобрал у них деньги, которые ему совершенно не принадлежали.
- Почему ты на стороне тех, других? – спрашивает у него реб Мордке.
- Потому что я тоже обязан отдавать подушное, хотя ничего плохого не сделал. Потому мне жалко тех людей, у которых забрали то, что принадлежало им. Когда придет настоящий сборщик пошлин, им придется заплатить еще раз.
- А за что они должны платить, об этом ты думал?
- Как это? – Нахману странно то, что говорит его учитель. – Как это "за что платить"? – ему не хватает слов, настолько оплата эта очевидна.
- Ты платишь за то, что ты иудей, живешь из господской, королевской милости. Ты платишь налоги, но, если с тобой происходит какая-то несправедливость, ни господин, ни король по доброй воле за тебя не заступятся. Написано ли где-нибудь, что твоя жизнь имеет свою цену? Что цену имеет твой год и месяц, и даже каждый день можно пересчитать в золото? – говорит реб Мордке, спокойно и старательно набивая трубку.
Это дает Нахману пищи для размышлений намного больше, чем теологические диспуты. Как так произошло, что одни платят, а другие собирают? Как так получилось, что у одних земли не меряно, так что они ее даже объехать не способны, а другие арендуют у них клочок, за который платят так много, что самим уже и на хлеб не хватает?
- Потому что они имеют ее от собственных отцов и матерей, - отвечает без особой уверенности, когда наутро возвращаются они к тому разговору. И уже чувствует, на что будет нацелена аргументация реб Мордке.
- Ну а отцы откуда имели? – спрашивает старик.
- От собственных отцов? – отвечает Нахман, не завершая того порочного предложения, поскольку уже понимает, как действует вся эта умственная конструкция, потому-то и сам тянет, словно бы был своим собственным собеседником. – Или в чем-то угодили королю и получили землю в собственность. Или же купили эту землю, а теперь отдают ее своим потомкам…
Тут же на полуслове запальчиво вмешивается одноглазый Нуссен:
- А вот мне кажется, что землю в собственность нельзя ни продавать, ни покупать. Точно так же, как воду и воздух. Огнем тоже не поторгуешь. Это вещи, данные нам Богом, не каждому по отдельности, но всем. Как небо и солнце. Разве солнц принадлежит кому-то, а звезды тоже чья-то собственность?
- Ну, нет, потому что не дают пользы. То, что несет выгоду человеку, должно быть чьей-то собственностью… - пробует Нахман.
- Да как же это так, что солнце пользы не приносит! – выкрикивает Йерухим. – Да если бы только могли дотянуться до него руки жадных людей, они тут же бы его на кусочки растащили, в ларцы бы попрятали и в нужное время продали бы другим.