Рассказ Песеле про подгаецкого козла и странную траву
Элиша дает им дополнительную фуру, выстеленную сеном. Все семейство из Королювки устроилось теперь в двух повозках. Моросит дождь, и одеяла, которыми накрыли старушку, пропитываются водой, поэтому мужчины устраивают временный навес. Йента в повозке выглядит, будто настоящий труп, поэтому по дороге, когда их видят люди, они читают молитву, а гои осеняют себя знаком креста.
На стоянке в Подгайцах правнучка Йенты, дочка Израиля, вспоминает, как три недели назад они остановились здесь отдохнуть, и бабушка, еще здоровая и в сознании, рассказывала им историю про подгаецкого козла. Теперь Песеле, всхлипывая, пытается рассказать то же самое, что бабка. Ее слушают в молчании, и до всех доходит – что выжимает из их глаз еще больше слез – что то было последнее, что Йента рассказывала. Желала ли она им через эту историю что-то передать? Какую-то тайну? Тогда рассказ был забавным – теперь же кажется всем странным и непонятным.
- Тут недалеко, в Подгайцах, под замком живет козел, - слабым голоском говорит Песеле. Женщины успокаивают одна другую. – Сейчас вы его уже не увидите, потому что он не любит людей и живет в одиночестве. Это весьма ученый козел, умное животное, которое много чего видело, и хорошего, и страшного. Ему уже триста лет.
Все невольно разглядываются, разыскивая взглядом козла. Но видят лишь высохшую, побуревшую траву, кучки гусиного помета и громадину развалин подгаецкого замка. Козел обязан иметь со всем этим нечто общее. Песеле обтягивает юбку на свои дорожные кожаные башмачки с острым носком.
- В таких развалинах растет странная трава, божья трава, потому что никто ее не сеет и никто не косит. Оставленная в покое трава тоже набирается своей мудрости. Так что козел питается только такой травой, и никакой другой. Он назир, давший обещание не стричь волос и не прикасаться к телам покойников, и в этой траве он разбирается. Никогда он не проглотил другой, только эту, из-под замка в Подгайцах, мудрую траву. Потому-то и он сам сделался мудрым, а его рога все росли и росли. Только это не были обычные рога, как у другой скотины. Они были мягкими, завивались и сворачивались. Мудрый козел свои рога скрывал. Днем он носил их так, что они выглядели совершенно обычными. Но вот по ночам он выходил вон туда, на ту широкую ступень замка, на заваленный двор, и оттуда доставал рогами до неба. Он протягивал рога высоко-высоко, становился на задних ногах, чтобы быть еще выше, и под конец цеплял кончики рогов за краешек молодого, рогатого как и он сам месяца и спрашивал: "И чего слыхать, месяц? Не пришло ли время прихода Мессии?". Тогда месяц оглядывался на звезды, а те на миг останавливались в своем вечном блуждании. "Мессия уже пришел, он в Смирне, неужто ты этого не знал, мудрый козел?". "Знаю, знаю, милый месяц. Я только хотел удостовериться".
Так они3беседовали друг с другом целую ночь, а утром, когда вставало солнце, козел сворачивал свои рога и так же пасся на мудрой траве.
Песеле замолкает, а ее мать и тетки начинают всхлипывать.
Ксендз Хмелёвский пишет
Ее Милости пани Дружбацкой
в январе 1753 года, из Фирлеева
Много после отъезда Ее Милости Благодетельницы в голову мою приходит вопросов и целых предложений, которых не было оказии высказать во время нашей встречи, а поскольку вы, Пани, позволили писать вам, пользуюсь позволением, чтобы при том оправдаться от некоторых обвинений Пани Благодетельницы. Ну а поскольку погода в Фирлееве уже вполне зимняя, я всего лишь слежу за печкой и сижу над бумагами целыми днями, хотя это немилосердно портит глаза, равно как и дым.
Вот Вы спрашиваете, почему латынь? И предлагаете, как другие женщины, чтобы обращаться побольше к польской речи в письме. Лично я к польскому языку ничего не имею, но как нам на нем говорить, раз нам не хватает в нем слов?
Разве не лучше сказать "риторика", чем "красноречие"? Или "философия", чем "любовь к мудрости"? "Астрономия", а не "звездочетская наука"? Оно ведь и время экономит, и языка не ломает. В музыке без латыни тоже не справиться, к примеру, "тона", "клавиши", "консонанс" – это ведь все слова из латыни. И если бы поляки как сейчас invaluit usus[47]– латынь оставив или полонизированные термины, сами говорили и писали на польском языке, нам пришлось бы вернуться к отброшенному и непонятному славянскому языку, что находится в Песне святого Войцеха:
Уж нам година грехов каятись, Богу хвалу дати.
Но что это означает? "Что еще за "каятись", что еще за "дати"? Вашей Милости хотелось бы говорить "спальня" вместо "дормитарж"? Не поверю! "Столовая" вместо "рефектаржа", "хатенка" вместо "целле"? Ведь как же это звучит! Как бы выглядело, если бы секретарь написал своему принципалу: "Проходит осуждение от Судебного Стола Любельского". Ведь насколько же лучше: "В Любельском Трибунале рассматривается декрет". Ну, и разве я не прав? Или пускай Милостивая Пани рассудит. Не "У конфессионала было много пенитентов", но "На исповедь ко мне пришло много кающихся". Разве не смешно это? "Рекомендую вниманию или обозрению благородного пана", а не "Рекомендую себя Его Благородия респекту". Ибо как бы оно было? "Открылся вид нередких в Польще несчастий, на которые множество было в Европе глядецов". Ведь гораздо лучше написать: "Открылся Театрум несчастья, на которое много в Европе было спектаторов". Ну и как?
Повсюду в мире с помощью латыни объясниться можно. Одни лишь язычники и варвары латыни избегают.
Польский язык же какой-то топорный и звучит по-мужицки. Он пригоден для описания мира природы и, самое большее, агрокультуры, но с его помощью сложно выразить усложненные, высшие, духовные дела. Каким кто языком говорит, таким и мыслит. Польский же язык неясен и не конкретен. Он пригоден, скорее, для описания погоды в путешествии, но не для дискуссий, где разум следует напрячь и выражаться ясно. Ну да, еще годится для поэзии, Дорогая Госпожа Благодетельница, Муза Наша Сарматская, ибо поэзия размыта и не конкретна. Хотя, и правда, дает она удовольствие в чтении, которое просто так выразить не удается. Сам знаю об этом, ибо заказал у Вашего издателя Пани рифмованные сочинения и нашел в них громадное удовольствие, хотя и не все мне кажется в них ясным и очевидным, о чем Вам еще напишу.
Лично я голосую за всеобщий язык, пускай даже и будет он несколько упрощенным, но таким, чтобы его все во всем мире понимали. Только так у людей будет доступ к знаниям, ибо литература – это некая разновидность знания, и она нас учит. К примеру, стихи Ее Милостивой Госпожи внимательного читателя способны научить, что в лесу растет, какими бывают лесная флора и фауна, человек способен обучиться дворовым работам и тому, что в огороде растет. Благодаря поэзии, можно еще экзерцитовать, то есть заниматься, тренироваться в различных полезных умениях, и, что самое главное – научиться тому, как мыслят другие, что крайне ценно, поскольку без этого можно считать, будто бы все мыслят одинаково, а ведь это же неправда. Каждый мыслит иначе и иное себе воображает, когда читает. Иногда меня это беспокоит, что мои вещи, моей собственной рукой написанные, станут понимать по-другому, чем мне бы хотелось.
Так что мне, Ясновельможная Госпожа, кажется, будто бы печатное дело для того придумали и черным по белому установлено, чтобы творить только ту добродетель, чтобы знания наших предков записывать, накоплять, чтобы доступ к ним имел каждый из нас, даже самые малые, если только читать выучатся. Знания должны быть будто чистая вода – даром и для каждого.
Долго я размышлял над тем, какое же удовольствие могу я доставить Вам, Ясновельможная Госпожа, своими письмами, раз столь многое вокруг Вас, Сафо наша, творится. И тогда задумал я, чтобы Вам в каждом письме размещать миранды[48]всяческие, которые я изобрел в своих книгах, чтобы Вы могли похвастаться ними в доброй компании, в которых – в отличие от меня – Госпожа бывает.
Посему сегодня начну с Чертоской Горы, что под Рогатином, в поле, в восьми милях от Львова находится. На самую пасху 1650 года, 8 априлиса, перед войной с казаками под Берестнчком, с места на место была она перенесена, посредством motu terae – землетрясения, то есть, ex Mandato, то есть, по воле Господа нашего. Простонародье, в геологии не разбирающееся, считает, что это черти той горой хотели привалить Рогатин, вот только петух, запев, силы у них отнял; отсюда и название. Вычитал я это у Красуского и Ржончиньского, оба из Общества Иисусова[49], то есть источник достоин доверия.
7
История Йенты
Отец Йенты, Майер из Калиша, был одним из тех справедливых, которые обрели честь увидеть Мессию.
Случилось это еще до ее рождения, в гадкие и злые времена, когда все ожидали спасителя мира, поскольку несчастий людских было так много, что невозможным казалось, чтобы мир мог существовать и дальше. Столько боли никакой мир не подвигнет. Его уже невозможно ни объяснить, ни понять; никто не поверит, что в нем и дальше имеется замысел Божий. Впрочем, те, кто обладает чувствительным глазом, чаще всего, это пожилые женщины, которые много чего видели в жизни, замечали, что портится сам механизм мира. К примеру, в мельнице, в которую отец Йенты привозил зерно, как-то ночью лопнули жернова, все до одного. А молочай со своими желтыми цветками как-то утром сложился в букву "алеф". По вечерам солнце заходило кроваво, оранжево, так что все на земле бурело, словно бы от засохшей крови. Камыши на реке выросли такими острыми, что резали людям щиколотки. Полынь сделалась такой ядовитой, что сам ее запах валил с ног взрослого мужчину. Одни только резни Хмельницкого – ну каким образом должны были они помещаться в планах Божьих? Ужасные слухи про них, что с 1648 года расползались по разным странам, все больше беженцев, вдовцов и агун