та, холод и сырость. Летом: пыль, сохлая трава и камни. Где же все это: этот мир, вся жизнь, тот самый рай? Каким образом добраться до них?
Маленькой Йенте казалось, что всякий такой вечер рассказов становился густым, еще более темным, непроникновенным, тем более, когда Хромой Абрамчик говорил низким, теплым голосом:
- И ведомо еще, что пространство мира наполнен упырями и злыми духами, рождающихся из греха людского. Они вздымаются в пространствах, как явно написано в книге "Зоар".То есть, следует остерегаться, чтобы по дороге в дом божий не пристали они к человеку, и потому обязан человек знать, что написано в книге "Зоар", а именно, что с левой стороны подстерегает тебя вредитель, ибо мезуза[53] прибита только с правой стороны, а в мезузе написано Имя Божие: Шаддай, которое побеждает вредителя, что поясняет нам надпись на ней: "И будет Шаддай на дверном косяке твоем".
И все согласно кивали. Это нам ведомо. Левая сторона.
Йента осознавала это: "В воздухе полно глаз, - говаривала ей шепотом мать, тормоша ее, словно тряпичную куклу, при всяком одевании. – Они глядят на тебя. Забрось только вопрос прямо перед собой, и духи тут же ответят. Нужно только уметь спрашивать. И находить ответы: в молоке, которое пролилось в форме буквы "самех", в отпечатке лошадиного копыта в форме буквы "шин". Собирай, собирай знаки, и тогда вскоре прочтешь все предложение. Что за штука читать из книг, написанных человеком, когда весь мир – это книга, написанная Богом, в том числе и глинистая дорожка, ведущая нас к реке. Присмотрись й ней. А еще гусиные перышки, высохшие слои древесины на досках в ограде, трещинки глины на стенах дома – вот эта, к примеру, ну совсем как одна из букв: шин. Ты же умеешь, читай, Йента".
Она боялась своей матери, а как же. Маленькая девочка стоит перед худой, млкой женщиной, которая вечно что-то бормочет, всегда со злостью. Склочница – такой ее считала вся деревня. Настроения матери менялись слишком часто, и Йента никогда не знала, то ли, беря ее на колени, мать поцелует ее и прижмет к себе, то ли больно сожмет плечи и тряхнет, словно марионеткой. Потому предпочитала сходить ей дороги. Она глядела, как худыми руками та укладывает в сундуке остатки давего приданого – была она родом из семейства богатых иудеев из Силезии, только от того богатства ей мало чего осталось. Йента слышала, как родители постанывают в постели, и она знала, что это отец, в тайне от остального семейства, выгоняет из матери дыбука. Мать же поначалу слабо вырывалась, потом делала глубокий вдох, словно тот, кто нырнул в холодную воду мыквы[54] и там скрылся от зла.
Когда-то, в дни страшной бедности, Йента подсмотрела, как мать подъедает запасы, предназначенные для всех – со сгорбленной спиной, с исхудавшим лицом, с пустыми глазами, которые были такими черными, что в них не было видно зрачков.
Когда Йенте было семь лет, мать умерла в ходе очередных родов – она сама и ребенок, у которого не было сил выбраться из нее наружу. Для Йенты то был, конечно же, дыбук, которого мать съела, воруя пищу, и которого отец не смог изгнать в ходе ночных сражений. Он поселился в животе у матери и не желал выйти. А смерть – то было наказание. За несколько дней перед фатальными родами, толстая и опухшая, с безумными глазами, она разбудила спящую дочку на рассвете, дергая ту за косички, и сообщила:
- Вставай, Мессия пришел. Он уже в Самборе.
После смерти жены Майер, движимый неясным чувством вины, сам занимался дочкой. Он не слишком знал, что с ней делать, поэтому, когда он занимался, та сидела рядом с ним и приглядывалась к тому, что читал отец.
- А как будет выглядеть спасение? – спросила она его как-то раз.
Возвращенный к реальности Майер встал от стола и оперся спиной о печь.
- Это просто, - сказал он. – Когда последняя искорка божественного света вернется к своему источнику, нам откроется Мессия. Все законы будут отменены. Исчезнет разделение на кошерное и некошерное, на священное и проклятое, мы перестанем отличать ночь от дня, исчезнут различия между мужчиной и женщиной. Буквы в Торе поменяют места так, что появится новая Тора, и все в ней будет обратным. Человеческие тела станут легкими, будто духи, и новые души сойдут в них из-под самого трона доброго Бога. Тогда же исчезнет потребность в еде и питье, не нужно будет спать, всяческое телесное желание развеется, будто дым. Телесное размножение будет заменено соединением святых имен. Талмуд покрется пылью, совершенно забытый и ненужный. Повсюду будет светло от сияния Шехины.
Но потом Майер посчитал необходимым напомнить дочке о самом главном:
- Между сердцем и языком имеется бездна, - сказал он. – Помни об этом. Мысли необходимо скрывать, тем более, когда ты, к своему несчастью, родилась женщиной. Думай так, чтобы все считали, что ты не мыслишь. Веди себя так, чтобы обмануть других. Так же обязаны делать все мы, а женщины – в особенности. Талмудисты знают о силе женщин, но они ее боятся, потому прокалывают девочкам уши, чтобы ее ослабить. Но мы – нет. Мы этого не делаем, ибо сами словно женщины. Скрываемся. Притворяемся глупыми, притворяемся какими-то другими людьми, которыми мы на самом деле не являемсяюМы приходим домой и стаскиваем маски с лиц. На нас лежит бремя молчания.
И вот теперь, когда Йента лежит, прикрытая по шею в дровяном сарае в Королювке, она знает, что всех обманула.
8
Мед, которого много не съешь, или же обучение
в школе Изохара в Смирне, в турецком краю
Нахман, благодаря школе Изохара, бегло овладел гематрией, нотариконом и темурой. Его можно разбудить посреди ночи и заставить переставлять буквы и выстраивать слова. Он уже взвесил и определил число слов в молитвах и благословениях, чтобы открыть, в соответствии с каким принципом были они сложены. Сравнил их с другими, преобразовывал, переставляя буквы. Много раз, когда не мог спать в жаркие смирненские ночи, когда реб Мордке уплывал молча, куря трубку, Нахман игрался так, закрыв глаза, до самого рассвета, играясь со словами и буквами, создавая новые, невероятные значения и связи. Когда первые лучи зари тускло освещали маленькую площадь с несколькими несчастными оливковыми деревьями, под которыми среди отбросов спали псы, ему казалось, что мир слов гораздо реальнее, чем то, что видят его глаза.
Нахман счастлив. Он всегда занимает место за Иаковом, ему нравится глядеть на его спину, и как раз потому относятся к нему слова Писания – имеются в Книге Притчей Соломоновых 26,16 такие слова: "Нашел ты мед,- ешь, сколько тебе потребно, чтобы не пресытиться им и не изблевать его".
Тем временем, помимо хаккарат паним – познания физиогномистики, и сидрей ширтутин – познания хиромантии, избранные ученики, к которым уже причислены Нахман и Иаков, под надзором Иохара и реб Мордке обучаются еще одной тайной вещи. Вечером в маленькой комнате оставляются всего две свечи, садиться необходимо под стену на пол. Голова должна размещаться между коленями. Тогда тело человеческое возвращается в то самое положение, что имело оно в животе матери, то есть, когда оно еще оставалось в близости Бога. Если сидеть так несколько часов, когда дыхание возвращается в легкие и слышно биение собственного сердца, людской разум начинает свои путешествия.
Иаков, высокий и крепкий, вечно окружен слушателями. Он рассказывает о приключениях молодости в Бухаресте, а Нахман прислушивается вполуха. Иаков рассказывает, как когда-то вступился за еврея, а тут на него напала пара всадников аги. Сражался он скалкой для теста, и этой скалкой разгромил всю турецкую стражу. Когда же, поскольку наделал он им этим телесного вреда, его поставили перед судом, аге так пришлась по сердцу его боевитость, что не только его освободил, но еще и подарков надавал. Конечно же, Нахман Иакову не верит. Вчера Иаков рассказывал про чудесное сверло, которое, если натереть его некими волшебными зельями, могло показывать спрятанные в земле сокровища.
И видя уставленный на него взор Нахмана, который тот всегда отводит, как только Иаков поглядит на него, Иаков цепляется к нему по-турецки:
- А ты чего, фейгеле, так на меня глядишь?
Наверняка он говорит так с намерением обидеть Нахмана. Тот хлопает глазами, настолько он поражен. А еще тем, что Иаков применяет иудейское слово "фейгеле" – птичка, но это еще и тот, кто любит мужчин больше, чем женщин.
Иаков доволен, он сконфузил Нахмана, поэтому широко улыбается.
Какое-то время они ищут общий язык. Иаков начинает с того, на котором разговаривают здесь иудеи: с ладино, но Нахман ничего не понимает и отвечает по-древнееврейски, только им обоим никак не выходит болтать на улице на священном языке, запинаются они. Нахман переходит на еврейский, а вот на нем Иаков разговаривает со странным акцентом, посему отвечает по-турецки, свободно, радостно, как будто бы очутился на своей почве, а вот тут Нахман уже полностью не чувствует собой. В конце концов, они разговаривают на какой-то смеси, не беспокоясь о происхождении слов; слова, ведь, не дворяне, чтобы воспроизводить их генеалогические деревья. Слова – это купцы, быстрые и полезные, то тут, то там.
Как назвать место, где пьют каффу? Кахвехане, ведь правда? А неграмотный, приемистый турок с юга, который носит закупленные товары с базара домой – это хамал. В свою очередь, место торговли камнями, в котором днем всегда появляется Иаков – это безестан, разве не так? Иаков смеется, у него красивые зубы.
КРОХИ.
О том, чем мы занимались в Смирне в 5511 году по иудейскому календарю
и как мы встретили Моливду, а еще о том,
что дух – он как игла, что проделывает в мире дыру
Я принял близко к сердцу то, чему обучал нас Изохар. А он говорил, что имеются четыре разновидности читателей. Имеется читатель – губка, читатель – воронка, читатель - цедильник и читатель – сито. Губка поглощает в себя все, как только получается; понятно, что потом он много чего помнит, но не умеет извлечь наиболее главное. Воронка – принимает одним концом, а через второй все им прочитанное вылетает. Цедильник пропускает вино, но задерживает винный камень, осадок; этот лучше бы вообще ничего не читал, было бы лучше, чтобы такой занялся ремеслом. Сито же отделяет плевела, чтобы получить наилучшее зерно.