Когда он злится, то двигается быстрее обычного, более чопорно. Он морщит кожу на лбу и сводит брови. Тогда Гершеле побаивается, как бы Иаков не сделал ему чего-нибудь плохого, хотя тот никогда ничего подобного ему не устраивал. Гершеле знает, что Иаков его любит.
В конце концов, он приказывает парню собираться, они надевают самую старую одежду, самую ношеную, идут на пристань и на пароме переправляются через реку. Там, на другом берегу, входят в первую попавшуюся лавку шлифовщика камней. Иаков с уверенностью в голосе и жестах просит сделать отверстие в этой искусственной, пару грошей стоящей жемчужине, в этой побрякушке, как он говорит ювелиру.
- Девчонке хочу подарить.
Он вытаскивает драгоценность прямо из кармана и бросает на чашку весов, продолжая вести ничего не значащую беседу. Шлифовальщик берет жемчужину смело, без вздохов и восхищений, вставляет ее в тисочки и, продолжая болтать с Иаковом, просверливает отверстие; тонкое сверло проходит сквозь жемчужину, словно через масло. Мастер получает небольшую оплату и возвращается к прерванным занятиям.
На улице Иаков говорит изумленному всем этим Гершеле:
- Именно так и следует поступать. Не церемониться. Запомни это себе.
Эти слова производят на Гершеле громадное впечатление. С этого мгновения он желал бы быть таким, как Иаков. К тому же близость Иакова вызволяет в нем непонятное возбуждение, тепло разливается по его мелкому тельцу, и мальчик чувствует себя крепким и безопасным.
На Хануку они едут в Никополь за Ханой. Молодая жена выбегает им навстречу, еще до того, как Иаков вылезет с повозки с подарками для всего семейства. Друг друга приветствуют официально, несколько натянуто. Все здесь относятся к Иакову как к кому-то более значительному, чем обычный купец, да и сам Иаков обретает ранее неведомый парню тон серьезности. Хану он целует в лоб, словно отец. Тову приветствует, словно бы оба они были королями. Ему выделяют отдельную комнату, но он тут же исчезает у Ханы в женской половине дома, но Гершеле, все равно, оставляет ему расстеленную постель, а сам спит на полу возле печи.
Днем едят и пьют, а молятся таким образом, что не надевают на себя никаких тфилин[64]. Помимо того, парень видит, что здесь не ведут кошерной кухни, режут обычный турецкий хлеб, макают его в оливковом масле с зеленью, руками ломают сыр. Сидят на полу, словно турки. Женщины носят штаны, широкиеЮ сшитые из легкой ткани.
У Ханы в голове возникает идея съездить в гости к сестре в Видине. Сначала она обращается со всем этим к отцу, но тот глядит на нее с укором, и тут до Ханы доходит, что обязана попросить об этом мужа. Она играется висящей на золотой цепочке жемчужиной, подарком Иакова. Похоже, родители ей уже надоели, наверняка она желает похвалиться тем, что уже замужняя женщина, она хочет Иакова только для себя, хочет путешествий, перемен. Гершеле видит, что это еще ребенок – как он сам – притворяющийся взрослой женщиной. Как-то раз он подглядывает за ней, когда она мылась в задней, северной части сада. Хана девица пухлая, у нее широкие бедра и большие ягодицы.
В течение тех трех дней поездки вдоль течения Дуная, из Никополя в Видин, Гершеле влюбляется в Хану. Их обоих он любит одной любовью. Странное это состояние – ему одержимо хочется быть рядом с ней. Ему все время вспоминаются ее ягодицы, крупные и какие-то такие мягкие и невинные – он желал бы штурмовать их бесконечно.
Перед самым Видином парочка заставляет везти себя за город, в скалы. Гершеле возчик, и краем глаза он видит, куда перемещается рука Иакова, сам же он покрепче сжимает пальцы на поводьях. Ему приказывают ожидать возле лошадей, как слуге, а сами исчезают между камней, которые похожи здесь на окаменевших чудовищ. Гершеле знает, что это потянется какое-то время, поэтому закуривает трубку и добавляет в нее немного смолы, которую получил от Иакова. Он затягивается, как старый реб Мордке, и горизонт неожиданно размякает. Парень опирается о камень и следит взглядом за коричневыми кузнечиками, огромными и угловатыми. Когда же поднимает взгляд к скалам, видит, что это белый каменный город расстилается по самый горизонт и – удивительно – это он глядит на людей, а не наоборот. Гершеле не знает, как это объяснить, что камни глядят на них. Собственно говоря, это его как раз и не удивляет. Он тоже смотрит. И видит обнаженную Хану, которая опирается широко расставленными руками о каменную стену, и прижатого к ее спине полуголого Иакова, который движется неспешно и ритмично. Неожиданно Иаков направляет взгляд в сторону сидящего на козлах Гершеле и глядит на него издали, а взгляд этот касается парня, настолько он горячий и сильный. У Гершеле тут же возникает эрекция, и в результате коричневые кузнечики встречают на своем пути серьезную преграду. Наверняка они дивятся тому громадному пятну органической материи, что неожиданно свершила вторжение с неба в их мир насекомых.
10
Кем является тот, что собирает травы на горе Афон
Антоний Коссаковский на маленьком суденышке из порта в Девелики добрается до пристани у подножия горы. Он испытывает безбрежное волнение; боль, которая еще не так давно сжимала ему грудь, полностью проходит, неясно, то ли по причине морского воздуха и ветра, который, отражаясь от крутого берега, набирается специфического запаха смолы и трав, либо же, благодаря близости к святому месту.
Он задумывается над резкой переменой в собственном настроении и самочувствии. Перемена эта глубокая и неожиданная, поскольку, когда несколько лет назад из холодной России прибыл он в греческие и турецкие края, сделался другим человеком, мог бы сказать: просвечивающим и легким. Неужто все так просто – дело лишь в свете и тепле? Дело в солнце, которого здесь больше, из-за чего цвета становятся более интенсивные, а по причине разогретой земли запахи кружат голову. Неба здесь было больше, мир же казался подчиняющимся иным механизмам, чем на севере. Здесь все еще действовало Предназначение, греческий Фатум, которое двигало людьми и направляло их пути, словно некие полоски песка, что стекают по дюне сверху вниз, образуя фигуры, которых не постыдился и наилучший художник: крутые, химерические и изысканные.
Здесь, на Юге, все это существует очень материально. Растет на солнце, таится в жаре. И осознание этого приносит Антонию Коссаковскому облегчение, он делается более нежным к самому ебе. Иногда ему хочется плакать, столь сильно чувствует он себя свободным.
Он замечает, что чем дальше на юг, чем слабее христианство, чем больше солнца и чем слаще вино, и чем больше греческого Фатума – тем легче ему живется. Его решения перестают быть его решениями, они приходят снаружи, у них имеется свое место в мировом порядке. А раз так, то он несет меньшую ответственность, отсюда и меньше того внутреннего стыда, невыносимого чувства вины за все сделанное. Здесь всякий поступок можно исправить, можно договориться с богами, возложить им жертву. Потому-то можно глядеть на собственное отражение в воде с уважением. И на других глядеть с любовью. Никто здесь не зол, ни одного убийцу невозможно навечно обрекать, ибо он представляет собой часть большего плана. Можно любить как палача, так и его жертву. Люди добры и ласковы. Происходящее зло родится ре от них, а от окружающего мира. Мир бывает злым – да еще и как!
Чем дальше на север, тем сильнее человек концентрируется на себе и в некоем северном безумии (наверняка, из-за отсутствия солнца) приписывает себе слишком много. Он делается более ответственным за свои поступки. Фатум дырявят капли дождя, и окончательно разбивают снежинки; и очень скоро он исчезает. Остается уничтожающая всякого человека уверенность, подпираемая Владычицей Севера – Церковью и ее присутствующих повсюду чиновников, будто бы все зло заключено в человеке, и самому его невозможно исправить. Оно может быть только лишь прощено. Но вот до конца ли? Отсюда берется то мучительное, разрушительное чувство, будто бы ты вечно виновен, с самого рождения, будто бы ты находишься в грехе, и все вокруг – это тоже грех: деяние и отказ от него, любовь и ненависть, слово и сама мысль. И знание – это грех, и незнание – тоже грех.
Он устраивается на постоялом дворе для паломников, которым занимается женщиной, которую называют Ириной или Матерью. Женщина эта небольшая, даже мелкая, с загорелым лицом, всегда в черном; иногда ветер вырывает из-под ее черного платка совершенно седые уже волосы. Несмотря на то, что она простая трактирщица, все обращаются к ней с огромным уважением, будто к монашке, хотя известно, что где-то в широком мире у нее есть дети, а сама она вдова. Эта Ирина всякий вечер и всякое утро устраивает пение молитв, и сама ведет настолько чистым голосом, что у паломников раскрываются сердца. Служат у нее две вроде как девки – Коссаковский поначалу так и считал, и только через несколько дней заметил, что те, хотя поначалу и производят впечатление девок, это, скорее, кастраты, разве что с грудями. Необходимо быть внимательным, чтобы на них обеих, или обоих – не пялиться, потому что тогда они показывают язык. Кто-то ему рассказывает, что на этом постоялом дворе уже несколько сотен лет всегда имеется какая-нибудь Ирина, и что так и должно быть. Эта Ирина родом с Севера, она не разговаривает чисто по-гречески, но вставляет в речь чужие слова, довольно часто знакомые Антонию – наверняка она валашка или сербка.
Вокруг сплошные мужчины, нет здесь ни единой женщины (кроме Ирины, но точно ли она женщина?), и даже ни единого животного женского пола. Это бы отвлекало монахов. Коссаковский пытается сконцентрироваться на ползущем по тропке жуке с зеленоватыми крыльями. А интересно, самец ли это?...
Вместе с другими паломниками Коссаковский карабкается на гору, но они не могут быть впущены в монастырь. Для таких как он предназначено специальное место в каменном доме под стеной монастыря, где он спит и ест. Утренние и вечерние часы посвящаются молитве в соответствии с указаниями святого монаха Георгия Паламаса. Молитва же заключается в том, что безустанно, тысячу раз в день, необходимо произнести: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, смилуйся надо мной". Молящиеся сидят на земле, сгорбившись, с головой, опущенной к животу, словно бы они были плодами, словно бы еще не родились; при этом они удерживают дыхание, насколько удается.