Или такое:
Как-то напал на него по дороге разбойник. Иаков только крикнул в небо, и тут же, в мгновение ока, собралась чудовищная гроза с молниями, что так напугало бандитов, что они сбежали.
И вот теперь мелкими буковками Нахман дописывает:
Мы мчались в Софию, но там его, однако, не застали. Расспрашивали про него наших, и все оживленно рассказывали, что тот вытворял, так что, в конце концов, всей группой направились в Салоники. И вот тут он, что твой цадик ехал на повозке впереди, а уже за ним другие телеги, фуры, конные и пешие люди – вся дорога занята, пыль над головами. А если он где-то задерживался, там все с любопытством спрашивали, это же кто такой, когда же им объясняли, эти любопытствующие бросали, что там делали и, вытерев руки о лапсердак, присоединялись к этому каравану, хотя бы только им было интересно. Так нам говорили. И еще эти говорящие восхищались дородностью лошадей и качествои повозок, заверяя, что там были сотни людей.
Только мне, все же, кажется, что эту "компанию" я знаю. Бедняки и оборванцы, которые никогда на одном месте не усидят. Больные, калеки с надеждой на какое-то маленькое чудо, но, скорее, чем чуда, жаждущие шумихи и скандала. Подростки, что вырвались из дома из-под тяжелой отцовской руки; купцы, которые по причине отсутствия разумной осторожности потеряли все, а теперь, переполненные горечью и злостью, они ищут хоть какого-нибудь удовлетворения; безумцы всяческого разряда, а еще такие, что сбежали от собственных семейств, поскольку им осточертели скучные обязанности. А ко всему этому еще и женщины: нищенки и легкого поведения, надеющиеся найти для себя выгоды в столь крупной группе, или какие-то брошенные вдовы, которых никто не желает, с ребенком на руках, а с ними – христиане-оборванцы, бродяги, которых никто не желает взять на работу. И все это тащилось за Иаковом, и если бы у них спросить, в чем тут дело, за кем они следуют, они толком бы и не знали.
В Скопье я просил нашего пророка Натана у его могилы, просил тихо, даже не шевеля губами, но в одних только мыслях, в глубочайшей тайне, чтобы мы как можно скорее с Иаковом встретились; и иногда мне в голову приходили мысли, указующие на то, что не хватает мне смирения и правильной оценки своей личности, я начинал думать, что это он сходит с ума без меня, и что как только я его найду, он успокоится и перестанет упрямо подражать Первому, да будет благословенно его имя. И что этот гвалт на дороге – это знак, что он во мне нуждается.
В Салониках Нахман с Нуссеном очутились во второй день месяца элул 5514 года, то есть, 20 сентября 1754 года, и сразу же, хотя было темно, и хотя оба мы падали от усталости, отправились искать Иакова. Ночь стояла горячая, городские стены разогреты, воздух охлаждался лениво, легкими дуновениями ветра откуда-то с гор, и тогда этот ветерок нес запах живых растений, деревьев и листьев. В городе же все высохло в пыль. Откуда-то пахло апельсинами, такими, когда они переполнены соком и делаются самыми сладкими и наиболее подходящими для еды, но уже через миг сделаются перезревшими и вонючими.
Нахман увидел его первым, под бет мидраш, где всегда проходили диспуты салоникских иудеев. Народ уже расходился, было поздно, а Иаков еще стоял, оживленно беседуя о чем-то, окруженный мужчинами. Среди молодых людей, одетых по-гречески, Нахман увидел и маленького Гершеле. Он подошел поближе и, хотя не слышал, о чем те говорят, начал дрожать. И это сложно объяснить, потому что ночь была жаркой. Он записал:
Только лишь сейчас я понял, как скучал по нему; только лишь теперь спала с меня вся дорожняя спешка, вся та горячка, которая не покидала меня последние месяцы.
"Что говорит этот человек?" – спросил я у стоявшего рядом мужчины.
"Он говорит, что Шабтай вовсе не был Мессией с божественной природой, а только лишь обычным пророком, который должен был предсказать своего преемника".
"Он прав, - отозвался стоявший тут же иной человек. – Если бы он обладал природой прямо от Бога, то заметно изменил бы мир. А так, разве что-либо изменилось?".
Я не включился в эти размышления.
И тут я увидел его среди других. Он похудел и захирел. У него выросла борода. Но в нем появилось и кое-что новое – большая вспыльчивость и самоуверенность. Кто привел ему к этому, кто помог ему сделаться таким, когда меня не было?
Когда я вот так глядел на его жесты, когда слушал, что он говорит, постепенно начал понимать, что все сталось хорошо, и что он тем, что говорил, приносил облегчение другим. Еще мне казалось, что в сердце имеется некая целостность, дающая знание, в какую сторону следует идти и что сделать. И одного взгляда на него хватало; одно это притягивало к нему других людей.
Нет ничего такого, что принесло бы большее облегчение, чем уверенность, что имеется кто-то такой, который по-настоящему знает. Ибо у нас, обычных людей, никогда такой уверенности нет.
Много раз, когда я был на Подолии со своей семьей, думал я о нем. Скучал по нему, в особенности, перед сном, когда мысли творили, что только хотели, и уже невозможно было их контролировать. Это было печально, так как рядом лежала моя жена, которой я не посвящал достаточно внимания Наши дети рождались слабыми и сразу же умирали. Но не о том я тогда думал. Мне казалось, будто бы лицо Иакова становилось моим лицом, я засыпал с его лицом вместо своего. Теперь же я видел его живым перед собой.
Потому вечером, когда, в конце концов, мы уселись все вместе: Иаков, реб Мордке, Изохар, Нуссен, маленький Гершеле и я, почувствовал я себя счастливым, а поскольку вина хватало, упился, но так, словно бы был ребенком – почувствовал себя беззащитным и готовым ко всему, что принесет судьба, и уверенным, что, как бы не повернулась судьба, я буду с Иаковом.
О том, как Иаков меряется с Антихристом
В Салониках проживает преемник и сын Второго, то есть Барухии, которого прозывают Коньо.
У него здесь много почитателей, многие считают его святым мужем, в котором проживает душа Барухии. Довольно долго пытаются они попасть к нему. Его благословение и то, чтобы он посвятил Иакова в учение отца, подтвердило бы исключительность Иакова. Нахман относит письма от Изохара и реб Мордке под высокий дом без окон в центре города, похожий на белую башню. Внутри здания, якобы, скрывается прекрасный сад с фонтаном и павлинами, но снаружи он напоминает крепость. Белые стены гладкие, будто бы сложенные из скользкого гранита. А вдобавок ко всему, дом охраняют стражники, которые однажды даже порвали одежду Нахману, когда тот уж слишком настырно домогался аудиенции.
Иаков, явно тронутый этим ущербом (кафтан Нахмана был новехоньким, он только-только купил его на базаре за большие деньги), говорит товарищам, чтобы те оставили его под этой неприступной башней, а сами спрятались в роще. Затем он опирается о стену м начинает петь, как только может громко, почти что ревя, будто осел, на старинном языке сефардов. А когда заканчивает песню, сразу же начинает ее по-новому, возле каждой стены, с каждой стороны дома.
- Махшава ыу ин фуэ эста... – орет он, чудовищно фальшивя и строя рожи, выкручиваясь в странных позах, что, конечно же, привлекает зевак, которые подавляют в себе хохот от его вида, творится сборище и гвалт.
И тут открывается окошечко, маленькое и высоко, оттуда высовывается голова самого Конио; он что-то кричит вниз на ладино, а Иаков отвечает ему, и так они двое какое-то время разговаривают. Нахман вопросительно глядит на Изохара, который знает этот старинный язык евреев из Испании.
- Он требует встречи, - переводит Изохар.
Окошко захлопывается.
Иаков поет под башней до самого вечера, пока совершенно не хрипнет.
Ничего нельзя сделать. Конио недоступен, его не интересуют пришельцы из Польши. Даже если с ними Мудрый Иаков, который пел под его окнами. Ибо так уже говорят про Иакова: Мудрый Иаков.
А в то время в Салониках полно всякого рода магов и чудотворцев, на каждом углу улицы проповедует какой-нибудь самозваный мессия или колдун. Много говорят про одного еврея, который считает себя Мессией Антихристом, и вроде как, что как только кто-нибудь обменяется с ним хотя бы парой слов, тот стразу же к нему и присоединяется.
Иаков желает испытать его, помериться с кем-нибудь таким. Он говорит об этом намерении в течение нескольких дней, пока вокруг него не собирается целая куча – мелкие торговцы, студенты, разносчики, сапожники, которые закрыли свои мастерские и лавки, лишь бы увидеть чего-нибудь необычное. Все они шумно идут через город и находят того человека с его собственной свитой на садовой площадке, где он проповедует своим. Это крупный, могучий мужик с темным оттенком кожи, сефард, с непокрытой головой, с волосами, скрученными в длинные, подобны войлоку, постромки. На нем белое одеяние, которое при его темной коже, кажется светящимся. Иаков садится перед ним со своей усмешкой, которая появляется у него на лице, когда он чего-то задумывает, и нагло спрашивает, то он и чего тут делает. Тот, привыкший к послушанию, спокойно отвечает, что он – Мессия.
- Дай какой-нибудь знак этому, - обращается к нему Иаков, глядя на людей, ставшими свидетелями.
Тот поднимается и собирается уйти, но Иаков не сдается. Он идет за ним и повторяет:
- Дай какой-нибудь знак этому. Перенеси этот вот фрагмент фонтана под стену. Ибо, как Мессия ты же можешь это сделать.
- Уйти, - говорит тот. – Я не желаю с тобой говорить.
Иаков не дает ему покоя. Тот поворачивается спиной и начинает шептать какие-то заклинания. Тогда Иаков хватает его за те волосяные постромки, что провоцирует сторонников Мессии встать на его защиту. Иаков, которого оттолкнули, падает в песок.
Вечером он рассказывает всем тем, которых не было с ним днем, что, как тот ветхозаветный Иаков боролся с ангелом, так он сам сражался с Антихристом.
Нахман, истосковавшись после столь долгой разлуки, ходит с Иаковом повсюду, где только можно, по причине чего забывает и про дела, и про науку. Отложено все, связанное с заработком денег. Товар, привезенный из Польши, так пока и лежит нераспроданный. Некоторые поступки Иакова заставляют его страшно стыдиться, некоторых он вообще не может принять. Иаков шатается по городу, ища поводы для драки или для спора. И вот он высматривает себе, к примеру, какого-нибудь ученого иудея, задает тому какой-нибудь интеллигентный вопрос и так выкручивает проблему, что тот, чувствуя себя в обязанности ответить, втягивается в его рассуждения. Не успевает такой ученый муж оглянуться, как оба уже сидят в турецком кафе и пьют каффу, Иаков угощает ученого трубочкой, а тот как-то не смеет отказать, а ведь на дворе шаббат! Когда же дело доходит до расплаты, а ведь религиозный иудей не имеет права иметь при себе денег, Иаков стаскивает у него с головы тюрбан и закладывает его в кафе, в результате чего тот, осмеянный, должен возвращаться домой с непокрытой головой. Иаков вытворяет подобного рода вещи, что все начинают его бояться. В том числе и свои.