Кэллоуэй вышел, оставив вопрос без ответа Он не доверял Хаммерсмиту. Этому человеку не было абсолютно никакого дела до театра, о чем он сам не уставал повторять. Если разговор шел не о деньгах, он напускал на себя усталый вид, словно эстетические тонкости не стоили его драгоценного внимания. Актеров и режиссеров он объединял одним словом «бабочки». Беззаботные однодневки. В мире Хаммерсмита вечными были только деньги, а театр «Элизиум» стоял на его земле. Хозяин этой земли мог получать солидную прибыль, если действовал с умом.
Кэллоуэй не сомневался: Хаммерсмит продал бы театр завтра же, если бы сумел передвинуть его. Такому растущему пригороду, как Реддитч, требовались не театры, а офисы, супермаркеты, склады. Ему нужна современная индустрия. А новая индустрия нуждалась в земельных участках. Никакое искусство не выживет при таком прагматизме.
Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях.
Раздраженный ее исчезновением и грубостью Хаммерсмита, Кэллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, увеличить их на несколько дюймов? Он записал на обороте какого-то счета, который нашел в кармане: «Ограды — побольше?»
Услышав звуки шагов, он поднял голову и увидел, что на сцене появилась человеческая фигура. Плавный выход в центр сцены, как раз посередине между декорациями. Кэллоуэй не узнал этого мужчину.
— Мистер Кэллоуэй? Мистер Теренс Кэллоуэй?
— Да.
Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена сияли бы огни рампы, и вгляделся в темный зал.
— Примите мои извинения, если отвлек вас от размышлений.
— Ничего страшного.
— Я хотел бы поговорить.
— Со мной?
— Если не возражаете.
Кэллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя.
Он с головы до пят был одет в серое. Серый шерстяной костюм, серые ботинки, серый галстук.
«Паршивый пижон», — неприязненно подумал Кэллоуэй.
Однако сложен отлично. Широкополая шляпа, затеняла черты его лица.
— Позвольте представиться.
Ясный, хорошо поставленный голос. Идеально звучал бы за кадром в рекламе — например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно ласкал слух.
— Моя фамилия Личфилд. Но не думаю, будто она что-то значит для человека вашего нежного возраста.
«Нежный возраст». Ну-ну. А может быть, Кэллоуэй все еще похож на вундеркинда?
— Вы критик? — осведомился он.
Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка.
— Бог свидетель, нет, — ответил Личфилд.
— Извините, но я в затруднительном положении.
— Не стоит извиняться.
— Это вы были сегодня в зале?
Последний вопрос Личфилд проигнорировал.
— Я понимаю, вы занятый человек, мистер Кэллоуэй, и не хочу отнимать у вас время. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.
Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Кэллоуэй чуть не плюнул с досады. Слишком много он повидал этих «союзников», при первом удобном случае предававших его: невыносимо назойливых драматургов или актеров, которых он сам изводил насмешками. К черту братство — это грызня голодных псов, как и в любой другой сфере человеческой деятельности.
— У меня, — продолжил Личфилд, — вечный интерес к «Элизиуму».
Он довольно странно выделил слово «вечный». Оно определенно прозвучало с похоронным оттенком Навеки со мной.
— Вот как?
— Да, за многие годы я провел немало счастливых часов в этом театре. И искренне сожалею о том, что принес вам горькую весть.
— Какую весть?
— Мистер Кэллоуэй, я вынужден сообщить, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой «Элизиума».
Несмотря на то что известие не было неожиданным, оно оказалось болезненным Выражение лица Кэллоуэя не укрылось от внимания его гостя.
— Ах… так вы не знали. Стало быть, здесь предпочитают держать артистов в неведении? Служители Аполлона никогда не отказывают себе в таком удовольствии. Месть уязвленного бухгалтера.
— Хаммерсмит, — пробормотал Кэллоуэй.
— Хаммерсмит.
— Ублюдок.
— Его племени нельзя доверять. Вижу, вам не нужно объяснять это.
— Вы думаете, театр закроют?
— Увы, не сомневаюсь. Если бы он мог, то закрыл бы «Элизиум» завтра же.
— Но почему? Я поставил Стоппарда, Теннесси Уильямса — их всегда играют в хороших театрах. Зачем же закрывать? Какой смысл?
— Боюсь, исключительно финансовый. Если бы вы, подобно Хаммерсмиту, мыслили цифрами, вы бы поняли — это вопрос элементарной арифметики. «Элизиум» стареет. Мы стареем Мы вымираем. Нас ждет одинаковая участь: закрыть дверь с той стороны и уйти.
«Уйти» — в его голосе появились мелодраматические оттенки. Он как будто собирался перейти на шепот.
— Откуда у вас эти сведения?
— Я много лет был всей душой предан «Элизиуму» и, расставшись с ним, стал — как бы это сказать? — чаще прикладывать ухо к земле. Увы, в наши времена трудно повторить успех, который видела эта сцена…
Он ненадолго умолк. Казалось, задумался о чем-то.
Затем вернулся к прежнему деловому тону:
— Этот театр скоро умрет, мистер Кэллоуэй. Вы будете присутствовать на погребении. Вы ни в чем не виноваты, но я чувствую… что должен предупредить вас.
— Благодарю. Постараюсь оценить. Скажите, вы были актером, да?
— Почему вы так подумали?
— Ваш голос.
— Отчасти слишком патетический, я знаю. И боюсь, с этим ничего не поделать. Даже когда я прошу чашку кофе, мой голос звучит как голос короля Лира во время бури.
Он виновато улыбнулся. Кэллоуэй почувствовал к нему симпатию. Может быть, он выглядел несколько архаично, даже абсурдно, но его манеры покорили Терри. Личфилд не превозносил своей любви к театру, как делали многие люди его профессии, и не призывал громы и молнии на головы тех, кто работал, например, в кинематографе.
— Признаться, я немного утратил былую форму, — добавил Личфилд. — Но, с другой стороны, я уже давно не нуждаюсь в ней. Вот моя жена…
Жена Кэллоуэй очень удивился тому, что у Личфилда оказались гетеросексуальные наклонности.
— Моя жена Констанция играла здесь довольно часто и, смею сказать, с большим успехом. До войны, разумеется.
— Жаль, если театр закроют.
— Конечно. Но я боюсь, в последнем акте этой драмы никаких чудес не предвидится. Через шесть недель от «Элизиума» не останется камня на камне. Но я хочу, чтобы вы знали: за театром следят не только алчные и корыстолюбивые люди. Вы можете считать нас своими ангелами-хранителями. Мы желаем вам добра, Теренс, мы все желаем вам добра.
Это прозвучало искренне и просто. Кэллоуэя слова гостя тронули и отчасти ранили. Собственные честолюбивые амбиции показались безнадежными. Личфилд продолжил:
— Мы хотим, чтобы этот театр достойно закончил свои дни и принял достойную смерть.
— Чертовски стыдно…
— Сожалеть уже поздно. Мы никогда не предавали Диониса ради Аполлона.
— Что?
— Не продались бухгалтерам, законникам — людям вроде Хаммерсмита, чья душа, если она вообще есть, не превышает размеров моего ногтя, а цветом походит на серую вошь. Мы имеем смелость следовать своему предназначению. Мы служим поэзии и живем под звездами.
Кэллоуэй не совсем понял аллюзию, но уловил основной смысл речи и вновь почувствовал симпатию к Личфилду.
Внезапно в торжественную атмосферу их разговора из-за кулис ворвался голос Дианы:
— Терри? Это ты?
Чары рассеялись. До этого момента Кэллоуэй не замечал, что присутствие Личфилда производило на него почти гипнотическое воздействие. Точно родные руки бережно укачивали его. Теперь Личфилд отступил от края сцены и заговорщически зашептал:
— Одно последнее слово, Теренс.
— Да?
— Ваша Виола. Если разрешите высказать мое мнение — для этой роли ей не хватает каких-то особенных качеств.
Кэллоуэй промолчал.
— Я знаю, — продолжил Личфилд. — Личные чувства иногда мешают смотреть правде в глаза…
— Нет, — прервал его Кэллоуэй, — вы правы. Но она популярна.
— У нее медвежьи ухватки, Теренс…
Широкая ухмылка расползлась под полями шляпы и повисла в тени, как; улыбка Чеширского кота.
— Я пошутил, — тихо засмеялся Личфилд. — Медведи бывают очаровательны.
— Терри! Вот ты где!
Диана появилась с левой стороны сцены — как всегда, одетая пышно и безвкусно. В воздухе повеяло ссорой. Однако Личфилд уже удалялся в бутафорскую перспективу двух оград за циклорамой.
— Зашел за пиджаком, — объявил Терри.
— С кем ты разговариваешь?
Личфилд исчез — так же спокойно и бесшумно, как появился.
Диана даже не видела, как он ушел.
— С ангелом, дорогая, — сказал Кэллоуэй.
Генеральная репетиция прошла плохо, но не так, как предвидел Кэллоуэй. Неизмеримо хуже. Реплики оказались наполовину забыты, сцены перепутаны, комические эпизоды выглядели неестественными и ходульными, игра была то вялой, то тяжеловесной. Казалось, что эта «Двенадцатая ночь» длится не меньше года В середине третьего акта Кэллоуэй взглянул на часы и подумал о том, что к этому времени уже закончился бы даже «Макбет» — без купюр и с антрактами.
Он сидел в партере, обхватив ладонями низко склоненную голову, и с тоской думал о том, что же ему сделать, дабы придать своему творению сколько-нибудь приемлемый вид. Не первый раз во время работы над спектаклем он чувствовал бессилие из-за проблем с актерами. Реплики и монологи можно выучить, мизансцены отрепетировать, выходы повторять до тех пор, пока они не отпечатаются в памяти. Но плохой актер есть плохой актер. Терри мог бы стараться до Судного дня, но не сумел бы ничего поделать с медвежьим слухом Дианы Дюваль.
Она проявляла поистине акробатическую ловкость, избегая и намека на внутреннее содержание роли, уклоняясь от любой возможности расшевелить зрительный зал и игнорируя все нюансы, заложенные в характере персонажа. Она героически противостояла попыткам Кэллоуэя создать на сцене цельный и живой образ. Ее Виола была родом из мыльной оперы — еще менее живая и еще более плоская, чем бутафорские ограды в саду Оливии.