По иронии судьбы я нашел ее, не зная, что нашел. Я впервые проследил ее до дома в Суррее — того самого, где в прошлом году был застрелен своим телохранителем миллиардер Титус Петтифер. В верхней комнате, где произошло убийство, царил порядок. Если Жаклин и побывала там, все ее следы оттуда убрали. Но ветхий разрушающийся дом был исписан граффити, и на стене в той комнате кто-то нацарапал женщину. Картинка была утрированно-непристойной: из промежности женщины вылетали молнии. У ее ног находилось существо неопределенного вида: то ли краб, то ли собака, а может быть, даже человек. Кем бы оно ни являлось, в нем не было силы. Он блаженно сидел в свете обжигающего присутствия женщины. Глядя на это скрюченное создание, не сводящее глаз с пылающей мадонны, я понял: рисунок изображал Жаклин.
Не знаю, сколько я простоял там, разглядывая картинку. Меня отвлек человек, пребывавший в еще более плачевном состоянии, чем я. Он оброс бородой, был невероятно толстым и вонял так, что устыдился бы и скунс.
Я не узнал его имени, но он сказал мне, что сам нарисовал это на стене. Я легко поверил. Его отчаяние, жажда, путаница в мыслях — это признаки человека, встречавшего Жаклин.
Возможно, я чересчур настойчиво расспрашивал его, но я уверен, он простил меня. Он испытал огромное облегчение, поведав мне все, что видел в день убийства Петтифера. Он знал: я верю ему. Он сказал, что его напарник — телохранитель, который застрелил Петтифера, — совершил самоубийство в тюрьме.
Он сказал, что жизнь его стала бессмысленной. Она разрушила ее. Я постарался убедить его, что она не хотела ничего плохого и он не должен бояться ее прихода Когда я сказал это, он заплакал — кажется, от ощущения утраты, а не от облегчения.
Потом я спросил его, знает ли он, где искать Жаклин. Я откладывал этот самый важный вопрос до конца — в глубине души я боялся, что он не знает. Но, слава богу, он знал! Она не сразу покинула дом после смерти Петтифера Она еще спокойно побеседовала с этим человеком о его детях, его портном, его автомобиле. Она спросила, на кого похожа его мать, и он ответил, что мать была шлюхой. Счастлива ли она? Он сказал, что не знает. Плакала ли она когда-нибудь? Он сказал, что никогда не видел ее ни плачущей, ни смеющейся. Жаклин кивнула и поблагодарила его.
Позже, перед тем как убить себя, второй охранник сказал ему, что Жаклин уехала в Амстердам Это он знал из первых рук, от человека по имени Каас. Круг замыкается, верно?
Я семь недель пробыл в Амстердаме и до вчерашнего вечера не находил ни единого намека на ее присутствие. Семь недель полного воздержания — это для меня непривычно. Охваченный нетерпением, я отправился в район красных фонарей, чтобы найти женщину. Они сидят там, знаете, в витринах за розовыми шторами, как манекены. У одних на коленях маленькие собачки, другие что-то читают. Большинство глядят на улицу как завороженные.
Там не было лиц, которые заинтересовали бы меня. Они казались безрадостными, бесцветными, совсем не похожими на нее. И все-таки я не мог убраться оттуда. Как сытый ребенок в кондитерской: и есть не хочется, и уйти жалко.
Где-то в середине ночи ко мне обратился молодой человек. При ближайшем рассмотрении он выглядел уже не так молодо. Он был сильно накрашен, вместо бровей — нарисованные карандашом дуги, в левом ухе несколько золотых колец; руки в белых перчатках, в одной — надкушенный персик; обут в сандалии, а ногти на ногах покрыты лаком Он властным жестом взял меня за рукав.
Должно быть, я презрительно сморщился, но он вовсе не был задет моим презрением.
— Вас трудно не заметить, — сказал он.
Я так не думал, поэтому ответил ему:
— Должно быть, вы ошиблись.
— Нет, — возразил он, — я не ошибся. Вы Оливер Васси.
Первой мыслью моей было: он хочет убить меня. Я дернулся, но незнакомец мертвой хваткой вцепился в мою рубашку.
— Тебе нужна женщина, — заявил он.
Я, все еще сомневаясь, сказал:
— Нет.
— У меня есть женщина, не похожая на других, — сказал он, — чудесная. Я знаю, ты захочешь увидеть ее во плоти.
Почему я понял, что он говорит о Жаклин? Возможно, потому что он выделил меня из толпы, словно она глядела из окна где-то поблизости и приказывала, чтобы ее поклонников приводили к ней, — примерно так, как; вы приказываете сварить выбранного омара. Возможно, потому что его глаза бесстрашно встречались с моими, ибо он боялся лишь одного существа на этой жестокой земле. Может, в его взгляде я узнал свой. Он видел Жаклин, я не сомневался в этом.
Он знал, что я на крючке. Пока я колебался, он отвернулся с еле заметным пожатием плеч, словно говорил: ты упускаешь свой шанс.
— Где она? — спросил я, уцепившись за его тонкую, как прутик, руку.
Он кивнул головой в направлении улицы, и я пошел за ним послушно, как идиот. По мере того, как мы двигались вперед, улица пустела, красные фонари освещали ее мерцающим светом, потом наступила темнота. Я несколько раз спрашивал, куда мы идем, но он не отвечал. Наконец мы подошли к узкой двери узкого домика на улице узкой, как лезвие бритвы.
— Вот и мы, — провозгласил он так, точно мы стояли перед парадным входом в Версальский дворец.
Через два лестничных пролета в пустом доме я увидел комнату с черной дверью. Он прижал меня к этой двери. Она была закрыта.
— Смотри, — сказал он. — Она внутри.
— Там заперто, — ответил я.
Мое сердце едва не разрывалось. Она рядом; конечно, я чувствовал, что она рядом.
— Смотри, — повторил он и показал на маленькую дырочку в дверной панели. Я приник к ней глазом.
Комната была пуста — лишь матрас и Жаклин. Она лежала, раскинув ноги, ее запястья и локти были привязаны к столбикам, торчащим из пола по четырем углам матраса.
— Кто сделал это? — спросил я, не отрывая глаз от ее наготы.
— Она сама попросила, — ответил он. — Это ее желание. Она попросила.
Она услышала мой голос. Она приподняла голову и поглядела прямо на дверь. Когда она взглянула на меня, клянусь, волосы у меня на голове встали дыбом, подчиняясь ее приказу.
— Оливер, — сказала она.
— Жаклин, — я припечатал эти слова к двери вместе с поцелуем Тело ее пылало, выбритое отверстие между ног открывалось и закрывалось, точно экзотическое растение — пурпурное, лиловое и розовое.
— Впусти меня, — сказал я Каасу.
— Ты не выживешь после ночи с ней, — ответил он.
— Впусти меня.
— Это дорого, — предупредил он.
— Сколько ты хочешь?
— Все, что у тебя есть. Последнюю рубаху, деньги, драгоценности — и она твоя.
Я готов был выбить дверь или сломать его желтые от никотина пальцы, если он не отдаст мне ключ. Он знал, о чем я думаю.
— Ключ спрятан, — сказал он. — А дверь крепкая. Ты должен заплатить, мистер Васси. Ты хочешь заплатить.
Он был прав. Я хотел заплатить.
— Ты хочешь отдать мне все, что имеешь, все, чем ты был когда-либо, и прийти к ней пустым. Я знаю это. Так все к ней приходят.
— Все? Их много?
— Она ненасытна, — произнес он без выражения. Он не бахвалился, как сутенер; это была его боль, я ясно видел. — Я нахожу их для нее, а потом закапываю.
Закапывает.
Вот для чего предназначался Каас: он избавлялся от мертвых тел Он возьмется за меня своими наманикюренными пальцами, выволочет меня отсюда, когда я стану высохшим и бесполезным для нее, найдет какую-нибудь яму или канал и бросит туда мое тело. Эта мысль была не слишком привлекательна.
И все же я здесь. Я продал, все, что у меня осталось, я собрал деньги и выложил их на стол перед собой, я потерял достоинство, жизнь моя висит на волоске, и я жду ключа.
Уже совсем темью, а он опаздывает. Но я думаю, он обязан прийти. Не из-за денег — невзирая на косметику и пристрастие к героину, у него явно есть собственные средства. Он придет, потому что она этого требует, а он полностью подчиняется ей, как и я. Конечно, он придет. Он придет.
Я думаю, хватит.
Вот и все, что я хотел сказать. Времени перечитывать написанное не осталось. Я слышу его шаги на лестнице (он прихрамывает), и я должен идти с ним Записи я оставляю любому, кто найдет их, — пусть использует как сочтет нужным К утру я буду мертв и счастлив. Верьте этому.
«Боже мой, — подумала она, — Каас меня предал».
Васси был за дверью — она чувствовала разумом его плоть и ждала. Но Каас не впустил его, несмотря на ее приказ. Из всех мужчин лишь Васси дозволялось входить сюда невозбранно, и Каас знал это. Но он предал ее. Все ее предавали, кроме Васси. С ним (возможно) у нее была любовь.
Она лежала на этой постели всю ночь и не спала Она спала теперь не больше чем несколько минут, и только если Каас приглядывал за ней. Она разрушала себя во сне, неосознанно рвала свою плоть, просыпалась с криком, вся в крови, точно каждый ее сосуд проткнули многочисленные иглы. Она создавала их из собственных мышц и кожи, как живой кактус.
Она подумала, что уже, должно быть, стемнело. Трудно было сказать наверняка. В этой комнате с задернутыми занавесками, освещенной лампой без абажура, длился бесконечный день для чувств и бесконечная ночь для души. Она лежала, и пружины матраса впивались ей в спину и ягодицы. Иногда она засыпала на мгновение, иногда ела из рук Кааса. Ее мыли, за ней убирали, ее использовали.
Ключ повернулся в замке. Она приподнялась на матрасе, чтобы поглядеть, кто это. Дверь отворялась… отворялась… отворялась.
Васси. О боже, это Васси, наконец! Он бежал к ней через комнату.
«Только бы это не оказалось очередным воспоминанием! — молилась она. — Пусть на этот раз он будет живой и настоящий».
— Жаклин.
Он назвал имя ее плоти, полное имя.
— Жаклин.
Это он.
Стоявший за ним Каас не отводил от Жаклин глаз, завороженный танцем ее влагалища.
— Ко… — сказала она, пытаясь улыбнуться.
— Я привел его, — усмехнулся он, не отводя взгляда.
— Целый день, — прошептала она. — Я ждала тебя целый день, Каас, ты заставил меня ждать.