Гэвин оставил Рейнольдса на развалинах Рима и вышел на улицу. Беседа мало добавила к тому, о чем он и так догадывался. Единственное, что можно было теперь сделать, – найти тварь, которая крала его красоту, и обыграть ее. Если не выйдет, то он лишится того единственного, что отличало его от остальных людей, – своего чудесного лица. Разговоры о душе и человечности были для него пустым сотрясанием воздуха. Гэвин хотел вернуть свое лицо.
Он перешел через Кенсингтон с редкой для своей походки целеустремленностью. После стольких лет в плену обстоятельств, он увидел, как обстоятельства, наконец, обретают форму. И тут одно из двух – или он вытрясет из твари разум, или умрет.
Рейнольдс отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, как на город опускается вечер.
Ни одной ночи он уже не переживет и не войдет больше ни в один город. Вздохнув, Рейнольдс отпустил занавеску и поднял короткий меч. Приставил острие к груди.
– Давай, – сказал он себе, мечу и нажал на рукоять.
Острие вошло всего на полдюйма, но от боли закружилась голова. Рейнольдс понял, что потеряет сознание прежде, чем завершит дело, поэтому подошел к стене, уперся в нее рукоятью и всем весом навалился на лезвие. Это сработало. Он не был уверен, что удалось пронзить себя насквозь, но для смертельного ранения крови было достаточно. Рейнольдс попытался повернуться и загнать клинок по рукоять, но рухнул и, неловко взмахнув рукой, завалился бок. Падение заставило его осознать реальность воткнутого в тело меча. Это жестокое, неумолимое вторжение ошеломляло.
На то, чтобы умереть, ушло больше десяти минут, и если не считать боли, Рейнольдс был доволен. Сколько бы ошибок он ни допустил за пятьдесят семь лет – а их было немало – старик чувствовал, что такой гибели не постыдился бы и его любимый Флавиний.
Пошел дождь. Стук капель по крыше наводил на мысль, что Бог хоронит дом, запечатывая навсегда его тело. И в последний миг на Рейнольдса снизошло чудесное видение – рука с фонарем и голоса. Казалось, кто-то пробил стену. Это призраки будущего явились раскопать его историю. Он улыбнулся, приветствуя их, и уже собирался спросить, какой теперь год, когда понял, что умер.
Тварь ускользала от Гэвина куда лучше, чем раньше удавалось ему. За три дня охотник не заметил и следа своей жертвы. Но она была где-то близко, это точно. В баре постоянно говорили: «Видел тебя вчера вечером на Эджвер-Роуд», хотя его и рядом с тем местом не было, или «Как же ты разобрался с арабом?», или «Ты больше не общаешься со своими друзьями?».
И, Боже, скоро ему начало это нравиться. Напряжение уступило место беспечности – удовольствию, которого он не знал с двух лет.
Что с того, что кто-то – такой же опытный и ловко обходивший закон – работал на его точке? Что с того, что его друзей (каких друзей? Пиявок) резала эта надменная копия? Что с того, что жизнь у него отняли и занашивают вдоль и поперек? Он мог выспаться и знать, что кто-то очень на него похожий – и не важно, что не он сам, – всю ночь бодрствовал и был обожаем. Гэвин начал воспринимать это существо не как вселяющее ужас чудовище, а как свой инструмент, почти как свой публичный образ. Оно стало реальностью, а он – тенью.
Гэвин проснулся.
Было уже пятнадцать минут пятого. С улицы внизу доносился громкий рев автомобилей. В комнате царил полумрак, спертый воздух пах его собственным дыханием. Прошло больше недели с тех пор, как он оставил Рейнольдса среди руин, и с тех пор Гэвин лишь три раза отважился выйти из своей новой берлоги (крошечная спальня, кухня, ванная). Сон стал важнее еды и физической активности. У него хватало «дури», чтобы почувствовать себя счастливым, если сон не приходил. А последнее случалось редко. Гэвину полюбились затхлый воздух, поток света сквозь незавешенное окно, ощущение мира, к которому он не имел никакого отношения.
«Сегодня, – сказал он себе, – надо выйти и подышать свежим воздухом». Но не ощутил прилива энтузиазма. Может быть, позже, гораздо позже, когда бары опустеют, и его никто не заметит, он выберется из своего кокона и осмотрится. А пока есть сны…
Вода.
Ему же снилась вода. Как он сидит у бассейна в Форт-Лодердейле. У бассейна, полного рыбы. Она с плеском выпрыгивает из воды, и этот звук выбрался из сна в реальность. Или все наоборот? Точно, во сне он услышал журчание воды, и его мозг создал подходящую картинку. А наяву звук все еще продолжался.
Он доносился из ванной – уже не шум текущей воды, а всплески. Похоже, кто-то вломился в дом и теперь принимал ванну. Гэвин пробежался по короткому списку незваных гостей – тех немногих, кто знал, что он здесь. Пол – начинающий мальчик по вызову, который спал на полу две ночи назад. Чинк, торговец наркотой. И девушка этажом ниже, которую, кажется, звали Мишель. Да кого он обманывает? Ни один из них не справился бы с замком на двери. Гэвин отлично знал, кто это. Он просто играл сам с собой и с наслаждением вычеркивал варианты, пока не остался только один.
Готовый к встрече, он выскользнул из кокона, свернутого из простыней и одеял. Холод коснулся кожи, та покрылась мурашками, непроизвольный стояк медленно опустился. Идя к висевшему на двери халату, Гэвин заметил свое отражение в зеркале – стоп-кадр из фильма ужасов. Хилый человек, съежившийся от холода и освещенный отблеском дождя. Отражение почти мерцало, до того нереальным он был.
Завернувшись в халат – единственную вещь, купленную в последнее время, – он подошел к ванной. Шума воды уже не было слышно. Гэвин распахнул дверь.
Вздувшийся линолеум под ногами был ледяным, хотелось лишь увидеть своего приятеля и забраться обратно в кровать. А еще он задолжал остаткам своего любопытства – у него по-прежнему оставались вопросы.
За три минуты свет за матовым окном успел потускнеть. Мрак быстро сгущался и от ливня, и от наступающей ночи.
Ванна почти до краев была наполнена маслянисто-спокойной, темной водой. Как и прежде, ничто не появлялось на поверхности. Оно спряталось на дне.
Сколько времени прошло с тех пор, как Гэвин подходил в лаймово-зеленой комнате к лаймово-зеленой ванне и заглядывал в воду? Возможно, это случилось только вчера, ведь с тех пор его жизнь превратилась в одну длинную ночь. Гэвин посмотрел в воду. Оно лежало там – спало, свернувшись, все еще одетое, как будто ему не хватило времени раздеться. На месте лысины теперь выросла роскошная шевелюра, а черты были вполне завершенными. От краски не осталось и следа. Лицо стало неправдоподобно прекрасным. И вся эта красота, до самой последней родинки, принадлежала Гэвину. Идеальные, полностью завершенные кисти были скрещены на груди.
Ночь становилась все темнее. Делать было особо нечего. Разве что смотреть, как оно спит, но зрелище быстро наскучило. Раз выследил, то вряд ли сбежит, а значит, можно вернуться в постель.
Снаружи шел дождь, и жители пригородов едва ползли в своих машинах. Случались аварии, иные со смертельным исходом. Перегревались двигатели. Перегревались сердца. Гэвин прислушивался к сиренам. Сон то одолевал, то отступал. Была около девяти, когда из-за жажды он снова проснулся. Ему опять снилась вода, и плескалась она точно так же, как и в прошлый раз. Существо выбралось из ванны и приоткрыло дверь.
Единственный свет в спальне шел с улицы и едва освещал гостя.
– Гэвин? Ты не спишь?
– Нет, – ответил он.
– Ты мне поможешь? – спросило оно. В голосе не было и следа угрозы. Так человек мог просить брата, рассчитывая на родственные чувства.
– Чего ты хочешь?
– Пора исцелиться.
– Исцелиться?
– Включи свет.
Гэвин зажег лампу возле кровати и посмотрел на фигуру у двери. Ладони больше не прикрывали грудь, и стала видна жуткая рана от дробовика. Разорванная плоть, а под ней бесцветные внутренности. Крови, конечно же, не было. Ее и не будет никогда. Кроме того, с такого расстояния Гэвин не смог разглядеть ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего человеческую анатомию.
– Боже всемогущий, – выдохнул он.
– Друзья Преториуса, – произнесло оно и коснулось края раны.
Жест напомнил Гэвину картину в доме его матери. Христос во славе Своей – Священное Сердце парит внутри Спасителя, а Он указывает на свои страдания, будто говоря: «Это было ради вас».
– Почему ты не умер?
– Потому что я пока не живой.
«Пока не живой, запомним это», – подумал Гэвин. Слова намекали на смертность.
– Тебе больно?
– Нет, – раздался такой печальный ответ, как будто оно жаждало боли, – я ничего не чувствую. Все мои признаки жизни – одна видимость. Но я учусь, – оно улыбнулось. – Ловко научился зевать и пердеть.
Идея была одновременно нелепой и трогательной – комический сбой в пищеварительной системе был для этого существа драгоценным признаком человечности.
– А рана?
– …исцелится. Со временем полностью заживет.
Гэвин промолчал.
– Я вызываю у тебя отвращение? – спросило оно без всякого выражения.
– Нет.
Странное создание смотрело на Гэвина прекрасными глазами, его собственными прекрасными глазами.
– Что тебе рассказал Рейнольдс?
Гэвин пожал плечами:
– Ничего особенного.
– Что я чудовище? Что я высасываю человеческую душу?
– Не совсем.
– Но что-то такое.
– Что-то такое, – признал Гэвин.
Оно кивнуло:
– Он прав. По-своему прав. Мне нужна кровь, и это делает меня чудовищем. В молодости, уже целый месяц назад, я купался в ней. Ее прикосновения делали древесину похожей на плоть. Но теперь она мне не нужна, процесс почти завершен. Все что мне сейчас нужно…
Оно запнулось. «Не потому, что собирается солгать, – подумал Гэвин, – а потому, что не находит подходящих для своего состояния слов».
– Что тебе нужно? – подтолкнул он.
Существо, уставившись на ковер, покачало головой:
– Знаешь, я ведь жил уже несколько раз. Иногда крал жизни, и мне это сходило с рук. Прожил, стряхнул лицо и нашел другое. Иногда, как в прошлый раз, мне бросали вызов и погибали…