Кто-то перекрикивал аплодисменты:
– Чудесно, друзья, чудесно!
Это был голос Дианы – его узнали все, хотя не видели ее саму. Она, покачиваясь, плелась по центральному проходу к сцене, выставляя себя круглой дурой.
– Глупая сучка, – сказал Эдди.
– Черт! – воскликнул Кэллоуэй.
Диана уже была у края сцены, обвиняя его.
– Что, получил, что хотел? Это твоя новая любовница, да? Да?
Она пыталась взобраться на сцену, хватая руками раскаленные металлические кожухи рампы. Ее кожа начала гореть, жир по-настоящему вспыхнул.
– Ради бога, кто-нибудь, остановите ее, – сказал Эдди. Но она как будто не чувствовала ожогов, только рассмеялась ему в лицо. Над рампой поплыл запах горелой плоти. Труппа начала разбегаться, забыв о триумфе.
– Выключите свет! – закричал кто-то.
Пауза, а затем освещение погасло. Диана упала со сцены, ладони ее все так же дымились. Один из актеров лишился чувств, другого вырвало за кулисами. Где-то позади они слышали слабое потрескивание пламени, но сейчас их внимание привлекало другое.
Без огней рампы они отчетливо увидели зал. Партер был пуст, но балкон и амфитеатр до отказа забили восхищенные почитатели. Ни одного свободного места, в каждом свободном дюйме в проходах толпилась публика. Кто-то наверху снова захлопал – в одиночестве, пока волна оваций не поднялась заново. Но теперь уже немногие из актерского состава ощутили прилив гордости.
Даже со сцены, окидывая зал усталыми и ослепленными глазами, было очевидно, что в этой обожающей публике нет ни единого живого мужчины, женщины или ребенка. Они махали платочками из тонкого шелка, зажатыми в гнилых кулаках, некоторые выбивали ритм на спинках сидений перед собой, большинство просто хлопало, костью о кость.
Кэллоуэй улыбнулся, низко поклонился и принял их восхищение с признательностью. За все пятнадцать лет службы в театре он не встречал такой благодарной аудитории.
Купаясь в любви почитателей, Констанция и Ричард Личфилды сомкнули руки и вышли в просцениум для очередного поклона, пока живые актеры в ужасе отступали прочь.
Они кричали и молились, они подвывали, они бежали, словно разоблаченные любовники в фарсе. Но, как и в фарсе, выхода из ситуации не было. Балки крыши щекотало яркое пламя, справа и слева спустились полотна дыма, когда огонь охватил колосники. Впереди – смерть, позади – смерть. Воздух начал густеть от дыма, стало ни зги не видно. Кто-то уже облачился в тогу из горящего холста, сменив реплики на вопли. Кто-то орудовал огнетушителем против геенны огненной. Все тщетно: провальная комедия, да еще и плохо поставленная. А когда начала проваливаться и крыша, смертоносные падения досок и балок оборвали большинство криков.
Публика в большинстве своем удалилась из амфитеатра. Они поковыляли обратно в могилы задолго до появления пожарных, и, когда оглядывались через плечо на гибель «Элизиума», пожар подсвечивал их саваны и лица. Это было славное представление, и они возвращались домой довольные, готовые провести еще долгое время за сплетнями во тьме.
Пожар бушевал всю ночь вопреки отважным усилиям пожарных. К четырем утра битву признали безнадежной, и огню дали полную свободу. К рассвету с театром было покончено.
В руинах обнаружили останки нескольких человек, причем большинство тел было в таком состоянии, что было невозможно опознать их на месте. По слепкам с зубов в одном из трупов признали Джайлса Хаммерсмита (администратора), в другом – Райана Хавьера (помощника режиссера) и, что шокировало больше всего, в третьем – Диану Дюваль. «Звезда сериала “Дитя любви” погибла в пожаре», – гласили таблоиды. Ее забыли через неделю.
Выживших не было. Некоторые тела так и не нашли.
Они стояли на обочине шоссе и смотрели, как машины уносятся в ночь.
Тут были, конечно же, Личфилд и Констанция, как всегда блистательная. Кэллоуэй решил отправиться вместе с ними, как и Эдди, и Талула. К их труппе присоединились еще трое или четверо.
Это была их первая ночь свободы, и вот они на вольной дороге, странствующие актеры. Эдди задохнулся от дыма, но некоторым повезло меньше, и они получили во время пожара серьезные травмы. Обгоревшие тела, сломанные конечности. Но публика, для которой они станут играть в будущем, простит им мелкие увечья.
– Одни живут ради любви, – сказал Личфилд своему новому коллективу, – другие живут ради искусства. Мы, счастливчики, избрали последнее.
Актеры зааплодировали.
– Вам, неумершим, я говорю: добро пожаловать в мир!
Смех, новые аплодисменты.
Фары машин, летевших по шоссе на север, высвечивали силуэты новой театральной труппы. Все ее участники выглядели как живые люди. Но не в этом ли фокус их ремесла? Подражать жизни так, что иллюзия становится неотличимой от реальности? И их новая публика, ожидающая в моргах, на церковных кладбищах и в прочих местах упокоения, сумеет оценить этот талант больше других. Кому аплодировать притворным страстям и боли, как не мертвым, которые уже все испытали и наконец отбросили чувства прочь?
Мертвые. Они нуждались в развлечении не меньше, чем живые, и это направление, увы, оставалось невозделанной нивой.
Впрочем, новая труппа будет выступать не ради денег, а ради любви к искусству – это Личфилд дал понять с самого начала. Больше никакого служения Аполлону.
– Теперь, – сказал он, – куда ляжет наш путь? На север или юг?
– На север, – сказал Эдди. – Моя матушка похоронена в Глазго – она умерла раньше, чем я начал играть профессионально. Я бы хотел, чтобы она меня увидела.
– Да будет так, – сказал Личфилд. – Найдем себе транспорт?
Он возглавил процессию, направившуюся к придорожному ресторану, где припадочно мигал неон, не подпуская ночь на расстояние вытянутых лучей. Краски казались по-театральному яркими: алый, лаймовый, кобальтовый и белый плескались в окнах, отбрасывая отсветы на парковку, где остановились путники. Зашипели автоматические двери, вышел путешественник с дарами гамбургеров и пирожных для ребенка, сидевшего на заднем сиденье машины.
– Какой-нибудь дружелюбный водитель найдет для нас уголок, – сказал Личфилд.
– Да всех нас? – спросил Кэллоуэй.
– Грузовик сойдет, нам, беднякам, не приходится выбирать, – сказал Личфилд. – А мы теперь именно бедняки, игрушка в руках наших покровителей.
– Всегда можно угнать машину, – сказала Талула.
– Ни к чему красть, разве что в случае крайней нужды, – сказал Личфилд. – Мы с Констанцией пойдем и найдем нам шофера.
Он взял жену за руку.
– Никто не сможет устоять перед красотой, – сказал он.
– А что делать, если кто-нибудь спросит, что нам здесь понадобилось? – нервно спросил Эдди. Он еще не свыкся с новой ролью, его нужно было подбадривать.
Личфилд обернулся к труппе, и его голос зычно прозвучал в ночи:
– Что делать? Играйте жизнь, конечно же! И улыбайтесь!
Холмы, города
Уже в первую неделю путешествия по Югославии Мик понял, что выбрал себе в любовники фанатика, помешанного на политике. Конечно, «королевы» в саунах его предупреждали, говорили, что Джуд хуже Аттилы, но больше всех разорялся бывший любовник Джуда, и Мик счел его слова злобной клеветой, идущей скорее от неприязни, чем от общего впечатления.
Если бы только он их послушал! Тогда бы сейчас не ехал по очередной бесконечной дороге в «фольксвагене», который неожиданно стал напоминать гроб, и не выслушивал очередное мнение Джуда о советской экспансии. Боже, каким же он был скучным! Джуд не беседовал, а поучал, причем бесконечно. В Италии проповедь зашла о том, как коммунисты эксплуатировали голоса крестьян. Теперь, в Югославии, Джуд окончательно прикипел к этой теме, и Мик уже был готов молотком разбить его самоуверенную голову.
Не то чтобы он не соглашался со всеми словами Джуда. Некоторые (из тех, что Мик понимал) казались вполне разумными. Но с другой стороны, что он вообще знал? Мик был учителем танцев. А Джуд – журналистом, профессиональным аналитиком. Он, как и все журналисты, с которыми Мик общался, считал, что обязан высказать мнение по любому поводу. Особенно, когда дело касалось политики, лучшей канаве, чтобы побарахтаться. В такую грязь можно было забраться с рылом, глазами, головой и копытцами и славно там порезвиться. Это свиное пойло можно было жрать бесконечно, в нем плавало всего понемногу, так как, по словам Джуда, все на свете, в конечном счете, сводилось к политике. Искусство. Секс. Религия, торговля, садоводство, пища, выпивка, пердеж – все было политикой.
И, боже мой, как же это было скучно, беспросветно, любовноубивающе скучно!
И самое страшное: Джуд, кажется, вообще не замечал, как сильно утомил Мика, а если и замечал, то ему явно было наплевать. Он продолжал болтать, его доводы становились все велеречивее и многословнее, а предложения удлинялись с каждой новой милей.
Джуд был эгоистичным уродом, и Мик решил, что как только медовый месяц закончится, он расстанется с этим ушлепком.
Только в этой поездке, в этом бесконечном, беспричинном путешествии по кладбищам среднеевропейской культуры, Джуд понял, с каким политически легковесным типом связался. Мик практически не интересовался экономикой или устройством стран, через которые они проезжали. Совершенно равнодушно отнесся к фактам об итальянской ситуации и зевал, да, зевал, когда Джуд попытался (и потерпел поражение) обсудить с ним русскую угрозу миру во всем мире. Джуду пришлось открыть глаза; Мик был банальным гомиком, и никакого другого слова для него не существовало; он, конечно, не модничал и не носил тонны украшений, но все равно был «королевой», с наслаждением барахтался в мире иллюзий, созданном фресками раннего Возрождения или югославскими иконами. Сложности, противоречия, даже страдания, благодаря которым культуры расцветали и умирали, казались Мику утомительными. Его разум был не глубже его имиджа; он был ухоженным ничтожеством.
Какой же убогий медовый месяц!
Дорога, идущая на юг от Белграда в Нови-Пазар, по югославским меркам была неплохой. По крайней мере, выбоин на ней оказалось поменьше, чем на других шоссе, по которым уже путешествовали Мик и Джуд. Нови-Пазар находился в долине Рашки, к югу от города, названного в честь самой реки. Туристы сюда заезжали редко. Несмотря на хорошую дорогу, до района было трудно добраться, да и изысканных благ современной цивилизации здесь не хватало; но Мик решил осмотреть монастырь Сопочаны к западу от города и после довольно ожесточенного спора, куда ехать, победил.