Он и хотел бы теперь отпустить лопату, но его сила воли угасла. Все, что он мог, – подчиняться приказам из-под земли, выть, пока не порвались связки и не треснули сухожилия.
Король Мозготряс, сидевший под тонкой земной коркой, потянул воздух, казавшийся эфиром для его притупленных чувств. Его замутило от удовольствия. Всего в нескольких дюймах лежало, как на ладони, королевство. После стольких лет, после нескончаемого удушья ему в глаза вновь бил свет, а язык ласкал вкус человеческого ужаса. Он высунул наружу голову – в черных волосах кишели черви, под кожей черепа копошились крошечные красные пауки.
Эти пауки докучали ему сотню лет, впиваясь в его плоть, и ему не терпелось их оттуда выдавить. Тяни, тяни, приказал он человеку, и Томас Гарроу тянул, пока в его жалком теле не иссякли силы, и Мозготряс дюйм за дюймом восставал из могилы в саване, исписанном молитвами.
Так долго прижимавший его к земле камень исчез, и он с легкостью поднялся, сбрасывая с себя могильную землю, словно змея – чешую. Он был гол. Плечи – в два раза шире мужских; тощие, испещренные шрамами руки гораздо сильнее человеческих. Его конечности наливались кровью, будто крылья бабочки, питая его воскресшее тело. Его длинные смертоносные пальцы, набираясь сил, ритмично рвали когтями землю.
Замерший Томас Гарроу просто смотрел на него. Он был полон одного лишь благоговения. Страх – для тех, у кого еще есть шанс остаться в живых; у него этого шанса не было.
Мозготряс полностью вылез из могилы. Впервые за долгие столетия он смог выпрямиться. Когда он вытянулся в полный рост, став на ярд выше шестифутового Гарроу, с него полетели комья влажной земли.
Томас Гарроу стоял в тени Короля Мозготряса, все еще не в силах оторвать глаз от зияющей бреши, из которой тот поднялся. Он до сих пор сжимал в правой руке лопату. Мозготряс за волосы поднял его над землей. Кожа треснула под весом тела, и Мозготряс взял Гарроу за шею, легко обхватив ее широкой ладонью.
От волос побежали по лицу капли крови, и это чувство отрезвило Гарроу. Он знал о неотвратимости смерти. Он посмотрел на свои бесполезно свисающие ноги, потом поднял взгляд и заглянул прямо в жестокое лицо Мозготряса.
Оно было огромным, как полная луна, огромным и желтым. Но у этой луны были глаза, горящие на мертвенно-бледном, покрытом рытвинами лице. Больше всего эти глаза напоминали раны, словно кто-то вырезал их на лице Мозготряса и вставил в каждое отверстие по мерцающей свече.
Величина этой луны околдовала Гарроу. Он переводил взгляд с одного глаза на другой, потом на влажные прорези, заменявшие Мозготрясу нос, и наконец – с детским восторгом – на рот. Господи, этот рот. Такой широкий, такой бездонный, что каждый раз, когда он открывался, казалось, будто он делит лицо надвое. Это была последняя мысль Томаса Гарроу. Что луна разделилась надвое и падает с неба ему на голову.
Потом Мозготряс перевернул тело вниз головой, как всегда делал с убитыми врагами, и сперва бросил в дыру голову Томаса, хороня его в той же могиле, в которой его праотцы хотели навеки похоронить самого Мозготряса.
К тому времени, как над Зилом разразилась буря, Мозготряс был уже в миле от Трехакрового поля, прятался в амбаре Николсонов. В деревне никто не отвлекался от работы – ни в дождь, ни в вёдро. Счастье в неведении. Кассандры здесь не было, а гороскоп недельной «Газетт» точно не предвещал внезапные смерти Близнецам, троим Львам, Стрельцу и другим знакам зодиака в следующие несколько дней.
Вместе с грозой полил и дождь, крупные прохладные капли очень скоро обернулись ливнем, сравнимым по свирепости с муссонным. Лишь когда сточные канавы заполнились водой, люди начали расходиться по домам.
На строительной площадке встал, попав под второй за два дня душ, экскаватор, небрежно ровнявший задний двор Ронни Мильтона. Его водитель посчитал ливень сигналом к отступлению и ушел в барак обсуждать скаковых лошадей и женщин.
В дверях почтового отделения смотрели, как заполняются водой дренажные канавы, трое местных – они досадовали, что такое происходит во время дождя постоянно и что через полчаса в нижней части Шоссе будет целое озеро такой глубины, что можно будет на лодке плавать.
А тем временем в нижней части, в ризнице Святого Петра Деклан Юэн, церковник, смотрел, как струи дождя яростно поливают холмы и собираются в небольшое море у ворот ризницы. Скоро оно будет достаточно глубоким, чтобы в нем утонуть, подумал он – а затем, удивленный собственной мыслью об утоплении, отошел от окна и продолжил складывать ризы. На него сегодня нашло странное волнение, и он не мог, не хотел, не стал бы его подавлять. Оно не имело никакого отношения к грозе, хотя он и любил грозы с детства. Нет, его воодушевляло что-то другое, и будь он проклят, если понимал, что именно. Он словно снова стал ребенком. Словно на дворе было Рождество, и в любую минуту у дверей мог появиться Санта, его самый первый Бог. От одной только мысли хотелось рассмеяться в голос, но ризница была слишком строгим местом для смеха, и он одернул себя, оставив улыбку при себе и втайне на что-то надеясь.
Пока все остальные прятались от дождя под крышами, Гвен Николсон мокла снаружи. Она все еще была на заднем дворе, уговаривала пони Амелии зайти в амбар. Тупое животное нервничало из-за грозы и не желало двигаться с места. Дождь уже промочил ее насквозь, и Гвен потеряла терпение.
– Начнешь ты шевелиться, скотина ты такая? – заорала она, перекрикивая шум грозы. Дождь прибивал траву и стучал Гвен по макушке. Ее волосы обвисли. Ну, давай же! Давай!
Пони отказывалась сдвинуться даже на дюйм. Она вращала от страха глазами, показывая полумесяцы белков. И чем яростнее грохотала во дворе буря, тем меньше ей хотелось идти. Гвен сердито шлепнула ее по крупу, признаться, сильнее, чем требовалось. В ответ пони сделала пару шагов, уронив на землю кучу дымящегося дерьма, и Гвен воспользовалась преимуществом. Раз уж она заставила пони идти, то остальную часть пути сможет и протащить.
– В амбаре тепло, – пообещала она. – Идем, здесь сыро, ты же не хочешь здесь оставаться.
Дверь амбара была чуть приоткрыта. Даже для тупоголовой пони это выглядело соблазнительно, подумала Гвен. Она протащила ее на расстояние плевка от амбара и еще одним шлепком заставила зайти внутрь.
В амбаре действительно было сухо и уютно, хоть в воздухе и стоял металлический запах грозы. Гвен привязала чертову животину к перекладине в ее загоне и грубо набросила на ее блестящую шкуру плед. Будь она проклята, если ей придется обтирать эту зверюгу; это была работа Амелии. Таковы были условия сделки, когда она согласилась купить дочери пони: ухаживать за ней и чистить ее – обязанности Амелии, и, стоит отдать ей должное, она более или менее их выполняла.
Пони все еще нервничала. Она топала копытами и вращала глазами, словно плохой актер-трагик. На ее губах виднелись клочья пены. Гвен слегка виновато похлопала ее по боку. Она вышла из себя. Эти дни. И теперь она сожалела. Она лишь надеялась, что Амелия не смотрела на нее из окна своей комнаты.
Подхваченная внезапным порывом ветра дверь с шумом захлопнулась. Резко стих шум дождя во дворе. Амбар вдруг потонул в темноте.
Пони замерла. Замерла рука Гвен на ее боку. Все замерло: кажется, даже ее сердце.
Перед ней поднялась из-за стогов сена фигура вдвое выше нее. Гвен не могла рассмотреть великана, но у нее внутри все скрутило. Чертовы месячные, подумала она, медленно поглаживая по кругу низ живота. Обычно они приходили регулярно, как часы, но в этом месяце начались на день раньше. Нужно вернуться в дом: переодеться, искупаться.
Выпрямившийся Мозготряс смотрел на ложбинку между ключицами Гвен – для того, чтобы убить, хватит и одного укуса. Но он бы не заставил себя прикоснуться к этой женщине; не сегодня. Пришло ее время крови, он чувствовал ее резкий привкус, и это отвращало его. Такая кровь была запретной, и он никогда бы не тронул женщину, отравленную этим ядом.
Чувствуя между ног влажность, Гвен не оглядываясь поспешила прочь из амбара и побежала под проливным дождем обратно в дом, оставив пони трястись в темноте.
Мозготряс слышал, как становятся все тише ее шаги, как хлопает входная дверь дома.
Он подождал, желая удостовериться, что она не вернется, а затем мягко подобрался к животному, протянул руки и коснулся его. Пони пиналась и недовольно ржала, но Мозготряс в свое время одолевал животных гораздо опаснее и крупнее.
Он открыл рот. Десны заполнились кровью, и из них, словно когти из кошачьей лапы, появились зубы. Две дюжины кинжально острых зубов, по два ряда на каждую челюсть. Блеснув, они впились в мясистый загривок пони. По горлу Короля потекла свежая густая кровь; он начал жадно глотать. Горячий вкус жизни. Он наполнял его силой и мудростью. Это была лишь первая трапеза; он будет пировать всем, что привлечет его внимание, и в этот раз его никто не остановит. И когда он будет готов, он сбросит со своего трона этих самозванцев, заставит их гореть заживо в их собственных домах, разорвет в клочья их детей и сделает из их черепов ожерелье. Это место принадлежало ему. Они на время укротили дикую природу, но это не значит, что они стали хозяевами этой земли. Она принадлежала ему, и ничто, даже святость, ее у него не отберет. Уж он об этом позаботится. Больше им его не одолеть.
Он сел на полу амбара посреди серовато-розовых кишок, скрестил ноги и, как мог тщательно, обдумал свою тактику. Гением мысли он никогда не был. Слишком уж велик был его аппетит – он перевешивал разум. Мозготряс жил в постоянном голоде, в постоянном осознании своей мощи, чувствуя лишь примитивный собственнический инстинкт, рано или поздно обязанный вылиться в резню.
Дождь лил больше часа.
Рон Мильтон начинал терять терпение – вредная черта характера, благодаря которой он заработал себе язву и высокий пост в бюро проектных консультационных услуг. Если быстро решить ваше дело не мог Мильтон, его не мог решить никто. Он был лучшим – и ненавидел чужую лень так же сильно, как и собственную. Взять, к примеру, этот чертов дом. Они обещали, что закончат в середине июля: с садовым ландшафтом, подъездной дорожкой, со всем остальным, – и вот два месяца спустя он смотрел на все еще недостроенный дом. В половине окон не хватало стекол, дверной проем стоял пустой, сад напоминал полосу препятствий, а дорожка – топь.