objets d'art, Магуайр был сам себе хозяин. Если сумасшедший бухгалтер к нему сунется, он горько об этом пожалеет, призрак он там или не призрак. Finis.
В конце концов, разве он не Майкл Роско Магуайр, владыка собственной империи? Он родился никем и поднялся благодаря уму биржевика и бунтарскому сердцу. Может быть, время от времени – и только в строго контролируемых условиях – он и позволял своим темным желаниям вырваться наружу, как это произошло во время казни Гласса. Этот маленький спектакль принес ему массу удовольствия: это он даровал coup de grace, он милосердно нанес последний удар. Но вся эта жестокость осталась далеко позади. Теперь он был буржуа, прячущимся за надежными стенами крепости.
В восемь утра проснулась Ракель; она собиралась готовить завтрак.
– Будешь что-нибудь? – спросила она Магуайра.
Тот покачал головой. Слишком сильно саднило горло.
– Кофе?
– Да.
– Сюда?
Он кивнул. Ему нравилось сидеть у окна, из которого открывался вид на лужайку и теплицу. День выдался замечательный: ветер гонял пухлые пушистые облака, и их тени плыли по идеально подстриженной траве. Может, заняться рисованием, как Уинстон, подумал он. Запечатлеть любимые пейзажи; может быть, написать сад или даже портрет обнаженной Ракель, увековечить ее в масле, прежде чем ее грудь окончательно и бесповоротно обвиснет.
А она уже мурлыкала у него за спиной, неся чашку кофе.
– Ты в порядке? – спросила она.
Тупая сука. Разумеется, он не в порядке.
– Конечно.
– К тебе гости.
– Что? – Он выпрямился в кожаном кресле. – Кто?
Она улыбнулась.
– Трейси, – ответила она. – Она хочет зайти и обнять тебя.
Он тихо зашипел. Тупая, тупая сука.
– Хочешь увидеть Трейси?
– Конечно.
Маленькая неожиданность, как он в шутку ее называл, стояла у двери в ночной рубашке.
– Привет, папочка.
– Здравствуй, милая.
Уже в таком возрасте подражавшая походке матери, малышка проплыла по комнате к нему.
– Мамочка сказала, ты заболел.
– Мне уже лучше.
– Я рада.
– Как и я.
– Мы сегодня пойдем гулять?
– Может быть.
– Посмотрим ярмарку?
– Может быть.
Она очаровательно надула губки, прекрасно зная, какое это произведет впечатление. Снова штучки Ракель. Оставалось лишь молиться, чтобы она не выросла такой же тупой, как мать.
– Посмотрим, – сказал он, надеясь на положительный ответ, но уже зная, что дает отрицательный.
Она забралась к нему на колени, и Магуайр, какое-то время побаловав дочку историями о своих проделках пятилетней давности, отправил ее собираться. От разговоров заболело горло, и сегодня он не чувствовал в себе сил быть любящим отцом.
Снова оставшись в одиночестве, он продолжил смотреть на вальс теней на лужайке.
Собаки залаяли после одиннадцати. А потом, совсем скоро, успокоились. Магуайр поднялся и пошел искать Нортона, который собирал в кухне вместе с Трейси мозаику. «Телега для сена» на две тысячи кусочков. Одна из любимых картин Ракель.
– Ты сходил к собакам, Нортон?
– Нет, босс.
– Ну так сходи, мать твою.
Он нечасто ругался при ребенке, но сейчас чувствовал себя так, будто вот-вот взорвется. Нортон вскочил. Когда он открыл заднюю дверь, на Магуайра пахнуло снаружи. Запах соблазнял его выйти из дома. Но собаки лаяли так, что у Магуайра отдавало в голове и кололо в ладонях. Трейси уткнулась носом в мозаику, напрягшись в ожидании отцовского гнева. Но он безмолвно ушел в гостиную.
Он смотрел из кресла, как Нортон шагает через лужайку. Теперь собаки сидели тихо. Нортон исчез за теплицей. Ждать пришлось долго. Когда Магуайр уже начал было волноваться, он снова увидел Нортона: тот оглянулся на дом, пожал плечами и заговорил. Магуайр отпер раздвижную дверь, открыл ее и вышел во внутренний дворик. День встретил его благоуханием.
– Что говоришь? – крикнул он Нортону.
– С собаками все хорошо, – крикнул тот в ответ.
Магуайр почувствовал, как расслабляется. Конечно, с собаками все отлично: ну погавкали немного, разве не для этого они там сидят? Черт, а он чуть не выставил себя посмешищем, чуть не обмочил штаны из-за их тявканья. Он кивнул Нортону и шагнул на лужайку. Чудесный денек, подумал он. Зашагав быстрее, прошел к теплице, где цвели его возлюбленные бонсай. У дверей теплицы покорно ждал Нортон, шаривший в карманах в поисках мятных конфет.
– Я вам тут еще нужен, сэр?
– Нет.
– Уверены?
– Уверен, – ответил он великодушно, – возвращайся в дом и поиграй с малышкой.
Нортон кивнул.
– Собаки в порядке, – повторил он.
– Угу.
– Наверное, из-за ветра подскочили.
А ветер был. Теплый, но сильный. Он шуршал листвой медных буков, окружающих сад. Листья шелестели и показывали небу свою бледную изнанку, аристократично и легко.
Магуайр отпер теплицу и вошел в свою тихую гавань. Здесь, в его рукотворном Эдеме, жили те, кого он действительно любил, над кем ворковал и кого потчевал изысканными удобрениями. Его можжевельник Сарджента, стерпевший все тяготы жизни на горе Изизуки; его цветущая айва, его ель Эдзо – аянская ель, – его драгоценный карлик, которого он после нескольких провальных попыток научил держаться за камень. Все красавцы: маленькие диковинки с извилистыми стволами и каскадами иголок, достойные его внимания и любви.
Удовлетворенный и на время забывший о существовании мира вокруг, Магуайр принялся бродить среди деревьев.
Собаки сражались за Ронни так, словно он был игрушкой. Они заметили, как он перебрался за забор, и окружили его, прежде чем он успел удрать, – схватили его, скаля пасти, разодрали и выплюнули. Спасло его лишь приближение Нортона, который на мгновение заставил собак позабыть о ярости.
После их нападения на теле Ронни появилось несколько дыр. Сбитый с толку и сосредоточенный на том, чтобы сохранить форму, он едва не попался Нортону.
Теперь он выполз из укрытия. Эта схватка лишила его сил, и в саване, сводя на нет иллюзию цельности, зияли дыры. Ему разорвали живот; левая нога едва ли не отрывалась. К пятнам крови прибавились следы слюны и собачьего дерьма.
Но важнее, важнее всего была сила воли. Он подобрался так близко – не подошло еще время, когда он ослабит хватку и позволит природе взять свое. Его положение диктовало ему восставать против природы; и в первый раз за всю свою жизнь (и смерть) он чувствовал ликование. Он был противен природе, не подчинялся системе и доводам рассудка – разве это так плохо? Он был весь в крови и дерьме, он умер и воскрес как кусок запятнанной ткани; он не укладывался в понятие нормальности. И все же существовал. Никто не мог отрицать его существование, пока его воля диктовала ему жить. Ронни упивался этой мыслью: он словно обрел новый орган чувств в слепом и глухом мире.
Он увидел в теплице Магуайра и какое-то время наблюдал за ним. Его врага полностью поглотило хобби: тот даже насвистывал государственный гимн, ухаживая за своими зелеными безделушками. Ронни подплывал все ближе и ближе к стеклу, издавая лишь еле слышные стоны порванной ткани.
Магуайр не замечал шелеста савана на ветру. Но вот Ронни прижался грязным помятым лицом к стеклу – и ель Эдзо полетела на пол, ее ветви сломались.
Магуайр пытался закричать, но его голосовых связок хватило лишь на сдавленный хрип. Он бросился к двери – и в этот же миг полное жажды мести лицо разбило стекло. Магуайр не до конца понял, что произошло дальше. Не понял, каким образом голова и тело словно просочились через треснувшую стеклянную панель, наплевав на законы физики, и собрались воедино в его святилище, приняв человеческую форму.
Но нет, это был не совсем человек. Он будто пережил инсульт: его белые лицо и тело обвисли с правой стороны, он подволакивал левую ногу.
Магуайр открыл дверь и выбежал в сад. Существо потащилось следом, протянув к нему руки и, наконец, заговорив:
– Магуайр…
Оно произнесло его имя так тихо, что казалось, будто ему померещилось.
Но нет, оно окликнуло вновь.
– Узнаешь меня, Магуайр? – спросило оно.
Конечно, он узнавал: несмотря на оплывшие, искаженные инсультом черты, перед ним точно был Ронни Гласс.
– Гласс, – ответил он.
– Да, – подтвердил призрак.
– Я не хочу… – Магуайр запнулся. Чего он не хочет? Разумеется, говорить с этим чудовищем. И осознавать, что оно существует. Ну а больше всего – умирать.
– Я не хочу умирать.
– Умрешь, – отозвался призрак.
Магуайр почувствовал порыв воздуха, с которым простыня обернулась вокруг его головы – или, возможно, невесомого монстра увлек за собой и швырнул на него ветер.
Как бы то ни было, его объятия воняли эфиром, дезинфицирующим средством и смертью. Магуайра сжимали тканые руки, к его лицу прижималось другое, дырявое – словно существо хотело его поцеловать.
Магуайр инстинктивно обхватил своего противника поперек туловища и нащупал рукой отверстие, которое псы проделали в саване. Он ухватился за край ткани и потянул. И с удовлетворением услышал, как полотно расходится по швам, почувствовал, как слабеет медвежья хватка. Саван забился в его ладони, оплывший рот широко распахнулся в немом крике.
Ронни ощутил мучения, от которых, как он думал, навсегда избавился вместе с плотью и кровью. Но все вернулось снова: боль, боль, боль.
Он отпрянул от своего мучителя, закричав, как сумел, пока Магуайр с выпученными глазами пятился к лужайке. Тот почти сошел с ума; его рассудок, бесспорно, пошатнулся. Но этого было недостаточно. Надо было убить ублюдка; Ронни поклялся себе в этом и собирался сдержать клятву.
Боль не стихала, но он старался не обращать на нее внимания, бросив все силы на погоню за Магуайром, удиравшим через сад к дому. Но он слишком ослаб: ветер почти одолел его, он задувал внутрь тела, трепал его рваные кишки. Он выглядел, как измочаленный флаг, такой грязный, что его едва можно было узнать, и почти что согласный считать дело сделанным.